Получив следственные дела на Г. Гришина-Шенкмана и мародеров, в Военном трибунале войск НКВД Киевского округа сделали то, чего не сделали в НКВД УССР. Дела объединили в одно, и 19 июня 1939 г. был заново составлен обвинительный акт. В него в качестве обвиняемых были включены все девять членов «коллекции» во главе с бывшим заместителем начальника УНКВД. Обвинение в адрес Г. Гришина-Шенкмана было расширено, исходя из специфики «коллекции»: «С к[онтр]-р[еволюционной] целью культивировал среди работников УНКВД мародерство и издевательства над осужденными, принимая сам участие в этих издевательствах»[524].
27 июня 1939 г. в помещении УНКВД по Житомирской области началось закрытое заседание выездной сессии Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г. Гришина-Шенкмана и восьми его подельников. Обвиняемый прежде всего рассказал суду о своей активной служебной деятельности, представив себя как политически развитого и опытного профессионала на фоне творившейся вокруг безалаберщины. При этом он нарисовал неприглядный портрет наркома внутренних дел УССР А. Успенского[525]: «Я написал докладную записку в ЦК, ее показали наркому, а он сказал, что так лишь враг мог написать. Я ее переписал, ее снова отнесли Успенскому, а он тогда порвал ее. Я понял, что здесь я погибну, т. к. знал, что от наркома несет антисемитизмом»[526].
Из слов Г. Гришина-Шенкмана невозможно понять содержание докладной записки, вызвавшей столь бурную реакцию у наркома. Возможно, некоторый свет проливает второй подобный случай, описанный обвиняемым: «Я составил ее [докладную записку в НКВД СССР. — С.К.] и занес наркому, а он, прочтя, сказал, что, судя по докладной записке, в Наркомате [внутренних дел УССР] снизу доверху враги. Велел он мне сдать все материалы заместителю] наркома, я их сдал, и тот написал докладную записку, а я потом читал и удивлялся, т. к. он писал то, чего в делах не было»[527]. Здесь становится понятным, что речь шла о материалах по делам арестованных сотрудников НКВД УССР, следствие по которым велось в 3-м отделе. Вероятно, размах, с которым Г. Гришин-Шенкман описывал их «к-p работу», в результате чего получалось, что в наркомате «снизу доверху враги», и вынудил наркома остудить пыл заместителя начальника 3-го отдела.
Обвиняемый невольно показал себя и со слабой стороны — как трусливого и заискивающего подчиненного: «Я Успенского избегал, не ходил к нему с докладами, но, на беду, я его встретил на лестнице. Он со злостью посмотрел на меня и спросил, чего я не поехал в Валки, а я и не знал, что это такое за Валки, и спросил у Писарева[528]. Писарев сказал, что это дом отдыха, куда нарком ездит, и он не любит, если начсостав туда не приезжает. В ближайший выходной день я, будучи напуган, поехал в Валки, но Успенского там не было. Был я так напуган, что просил потом товарищей передать ему, что я там был»[529].
Ситуацию в УНКВД после своего приезда в Житомир он описал так: «В 4-м отделе работа не ладилась. Я увидел, что на-ч[апьник] отдела Лукьянов работу плохо знает, что он собирается вербовать агентов в обкоме партии, и я его обругал за это»; «считал я его просто недалеким человеком»[530].
Г. Гришин-Шенкман рассказал и о том, как проводилось предварительное следствие по его делу. Ничего нового для обвиняемого в этом не было, хотя он и пытался изобразить «невинность». Только теперь, в отличие от предыдущих лет его борьбы с «врагами народа», под следствием оказался он сам со всеми вытекавшими из этого последствиями: «Назаренко меня несколько раз бил, но я не хотел клеветать[531]. Передали меня Волошину, и он Уже стал бить меня по “большому плану”, как они говорили. Я не вытерпел. Мне дали тезисы и велели по ним писать […]. Признаюсь, что со мной Волошину тяжело было, т. к. если меня не били, я отказывался от показаний, бьют — опять даю показания […]. Тем более, что мне передали слова Успенского о том, что меня нужно убить, и все равно меня убьют. Я тогда знал, что убит на допросе заведующий] жилотделом АХУ[532] […] и я писал то, что от меня требовали»[533].
Стойкой была позиция Г. Гришина-Шенкмана во время судебного заседания в вопросе о проверке материалов дела упоминавшегося «троцкиста» Ефима Ткачука из Коростеня. Справедливо возлагая вину за его расстрел прежде всего на Д. Малуку, обвиняемый заявил: «Я утверждаю, что расстреляли совершенно невинного человека»[534]. По всем остальным эпизодам обвинения Г. Гришин-Шенкман отрицал либо свое участие в преступлениях, либо сам факт их совершения.
Заседание выездной сессии завершилось 4 июля 1939 г. вынесением приговора, согласно которому было установлено, что «в Житомирском Облуправлении НКВД в период деятельности и руководства б[ывшего] нач[альника] Управления] НКВД Якушева и его заместителя Гришина-Шенкмана, а затем б[ывшего] нач[альника] УНКВД Вяткина и его заместителя Лукьянова, в 1937–1938 гг. имели место систематические злоупотребления, сопряженные с превышением власти при выполнении возложенных на Обл[управление] задач по борьбе с контр-революц[ионными] элементами»[535]. В отношении Г. Гришина-Шенкмана были полностью опровергнуты пункты его обвинения об участии в антисоветской троцкистской организации и вербовки в нее В. Мартынюка, о проведении вредительской деятельности в органах НКВД и шпионской работы. Абсурдность сюжета об участии в «организации» была очевидна, и доводы Военного трибунала тут излишни, но аргументация в отношении других пунктов требует внимания.
Итак, обвиняемый свои первоначальные показания и признания «объяснил обстановкой, созданной против него на следствии вражеским руководством НКВД в лице Успенского, и фиктивной справкой, представленной по делу Гришина Лукьяновым в НКВД УССР». Военный трибунал считал, что обвинение было построено «на основании ложных показаний против Гришина ныне арестованных б[ывших] сотрудников Житомирского УНКВД Манько и Леонова». Кроме того, обвиняемый «отказался от данных ранее показаний о своей принадлежности к к-p организации и отрицает также шпионскую деятельность […] вредительская деятельность Гришина в органах НКВД никакими документальными данными не подтверждена, обвинение Гришина в этой части не доказано»[536].
Выводы из этого можно сделать следующие. Первое. Неудавшийся побег А. Успенского сыграл на руку чекистам, которые были при нем арестованы. Они могли указывать на происки бывшего «вражеского руководства НКВД». Второе. Показания д. Манько и справка А. Лукьянова об арестах жен репрессированных полностью соответствовали действительности, как и показания М. Леонова об указаниях Г. Гришина-Шенкмана скорее заканчивать следственные дела, чтобы не снижать темпы репрессий. Но факт ареста этих свидетелей за собственные преступления[537] превалировал над изложенными ими ранее фактами преступной деятельности бывшего начальника. Данные ими во время предварительного следствия показания теперь трактовали не просто как противоречивые, на что мы также обращали внимание, но и как лживые: они оговаривали других людей. Третье. Обвинение в шпионаже требовало серьезной контрразведывательной проверки. Во время предварительного следствия этого не было сделано, и члены Военного трибунала оказались в глухом углу — признание или непризнание обвиняемым своего участия в шпионаже стало решающим аргументом. Это было яркой иллюстрацией полного упадка контрразведывательной работы в НКВД УССР во время Большого террора. В ходе судебного заседания это, по сути, подтвердил и сам обвиняемый.
Военный трибунал признал Г. Гришина-Шенкмана виновным лишь в том, что он «принимал участие в истязаниях приговоренных к ВМН, а также допустил систему злоупотреблений работниками УНКВД при выполнении оперативных заданий при комендатуре, как-то мародерство и издевательство над осужденными к ВМН, т. е. в преступлениях, предусмотренных] ст. 206-17 п. “а” УК УССР» [538]. Военный трибунал проигнорировал данные предварительного следствия о том, что бывшие руководители УНКВД Л. Якушев и Г. Гришин-Шенкман не «допустили», а создали преступную систему злоупотреблений, которая выходила далеко за рамки «выполнения оперативных заданий при комендатуре», начиная с безосновательных арестов людей и пыток во время следствия и заканчивая надругательствами над трупами жертв.
Такое признание вины обусловило и вынесение Военным трибуналом приговора: «1. Гришина-Шенкмана Григория Иосифовича на основании ст. 206-17 п. “а” УК УССР лишить свободы на Ю (десять) лет ИТЛ без поражения в правах, но с лишением его звания капитана госбезопасности. По ст. ст. 54-1 п. «б» и 54–11 УК УССР за недоказанностью обвинения оправдать. Срок наказания исчислять с 30 мая 1938 г.»[539]. С учетом нахождения под стражей во время предварительного следствия Г. Гришину-Шенкману оставалось меньше 9 лет лишения свободы. Однако приговор еще должен был вступить в законную силу, и еще можно было подать кассационную жалобу, чем он и воспользовался. 22 июля 1939 г. Военный трибунал направил дело и кассационные жалобы осужденных в Военную коллегию Верховного суда СССР на рассмотрение.
9 октября 1939 г. Военная коллегия рассмотрела кассационные жалобы и протест заместителя председателя Верховного суда СССР армвоенюриста Василия Васильевича Ульриха (1889–1951) на приговор Военного трибунала и в части, касающейся Г. Гришина-Шенкмана, определила: «Соглашаясь с протестом зам[естителя] председателя Верховного суда СССР и учитывая, что показания, имеющиеся в деле в отношении Гришина-Шенкмана, никаким материалами не опровергнуты, а из материалов судебного следствия устанавливается, что творившееся в отделе мародерство, избиение подследственных и осужденных производилось с его ведома и санкции, что с его ведома и санкции производились издевательства над осужденными женщинами, и что даже с ведома и санкции Гришина-Шенкмана поджигали осужденных, приговор о нем — Гришине-Шенкмане — отменить и дело передать на новое судебное рассмотрение в тот же Трибунал, но в ином составе судей»