[956]. Н.М. Тягин, как ближайшее доверенное лицо Калюжного, был арестован с ним в один день, 19 апреля 1939 г., по обвинению в разглашении методов работы НКВД, создании и фабрикации искусственных контрреволюционных организаций и фальсификации следственных материалов. 24–25 августа 1939 г. он был осужден Военным трибуналом войск НКВД Одесского военного округа в закрытом заседании, проходившем в клубе УГБ УНКВД по Одесской области, по ст. 206-17 «а» УК к 7 годам ИТЛ без поражения в правах[957].
Для остальных шестерых «перегибщиков» ситуация обстояла изначально не так плохо. Все они были вынуждены покинуть стены Одесского УНКВД, но оставались на свободе, причем большая часть даже продолжила службу в НКВД. А.Е. Гнесин успешно прошел две специальные проверки в августе 1938 г. и феврале 1939 г., причем каждый раз комиссия принимала решение о том, что он «может быть оставлен на службе в УНКВД». Гнесин продолжил службу в 1939–1940 гг. в должности начальника 5-го отделения Особого отдела НКВД Одесской армейской группы и и. о. зам. начальника 5-го отделения ОО НКВД Одесского военного округа. Лишь 4 апреля 1940 г. постановлением бюро Одесского обкома КП(б)У он был уволен из органов НКВД «за применение извращенных методов ведения следствия к арестованным, впоследствии реабилитированным, а также фальсификацию следственных дел», после чего работал заведующим типографией штаба Одесского военного округа[958]. 27 декабря 1940 г. решением бюро Одесского горкома КП(б)У Гнесин также был исключен из кандидатов в члены ВКП(б). Следует сразу отметить, что в увольнении Гнесина из НКВД главную роль сыграл инструктор Одесского обкома КП(б)У Лайок, который, по выражению Гнесина, целый год буквально «травил» чекиста после получения обкомом жалоб партийцев из числа бывших подследственных[959].
С.И. Гапонова уволили из органов НКВД согласно распоряжению заместителя наркома внутренних дел УССР А.З. Кобулова от 19 апреля 1939 г. Показательно, что в заключении оперативного уполномоченного аппарата Особоуполномоченного НКВД УССР мл. лейтенанта госбезопасности Помазова от 27 апреля 1939 г., которое содержало формальное решение — «уволить из органов», — главное обвинение в адрес Гапонова сводилось к необоснованному освобождению члена «троцкистской организации» Бугаенко, бывшего инструктора Одесского обкома партии, которого Гапонов, завербовал как агента[960]. Возможно, такая формулировка причин увольнения была призвана облегчить Гапонову возвращение на службу в органы госбезопасности. После увольнения Гапонов работал начальником телефонной станции г. Одессы. То, что Гапонов остался в Одессе, стало его стратегическим просчетом — 24 июля 1940 г. решением бюро Сталинского РК КП(б)У он был исключен из партии, причем главную скрипку со стороны обвинения сыграл все тот же Шпак, гневно клеймивший «гапоновщину» и «берензонщину» и характеризовавший секретнополитический отдел не иначе как «филиал гестапо»[961].
Если Гапонова в Одессе исключили из ВКП(б), то Абрамовича, переведенного на службу в систему ГУЛАГа НКВД СССР и оказавшегося, таким образом, вдалеке от репрессированных одесских коммунистов, в 1940 г., наоборот, приняли в партию. Причем его карьера стала выправляться: сначала он работал во второй половине 1939 — начале 1940 г. начальником отделения 3-го отдела Амурского ИТЛ НКВД, потом, с мая 1940 г. — начальником 2-го отделения УГБ УНКВД по Еврейской автономной области. Кордун являлся сотрудником УНКВД по Одесской области до ноября 1939 г., после чего в декабре 1938 г. был переведен на должность начальника лагучастка Ягринлага, с 1 января 1940 г. — зам. начальника отдела режима лагеря, с 1 марта 1940 г. — начальника кирпичного завода строительства НКВД № 203, располагавшегося в г. Молотовске (Северодвинске) Архангельской области, где и проработал вплоть до января 1941 г. Берензона уволили из органов НКВД также в июле 1939 г., после чего в 1940 г. он стал политруком 15-го автотранспортного батальона, дислоцировавшегося тогда в г. Станиславе (Ивано-Франковске)[962]. В.А. Машковский был также уволен со службы 2 июля 1939 г. «за невозможностью дальнейшего использования в органах НКВД». Возможно, на тот момент свою роль сыграли также польское происхождение и католическое вероисповедание его родителей.
Между тем летом 1940 г. в судьбе бывших сотрудников СПО Одесского УНКВД произошел крутой поворот, о котором они еще не знали. 7 июня 1940 г., согласно постановлению помощника военного прокурора войск НКВД Украинского округа военного юриста 3-го ранга Баринова, прокуратура, опираясь на показания освобожденных из тюрьмы коммунистов, выделила из дела Калюжного материалы на Гапонова и группу его подчиненных в составе начальников отделений Е.И. Абрамовича, В.А. Машковского, М.М. Цирульницкого, Д.Б. Кордуна и Я.И. Берензона, бывших оперуполномоченных 4-го отдела А.Е. Гнесина, Х.К. Зарайского и М.М. Мазура, а также бывшего и. о. заместителя начальника УНКВД по Одесской области С.И. Гапонова[963].
Однако новое следствие развивалось медленно. Лишь в августе 1940 г. нарком внутренних дел УССР И.А. Серов распорядился выделить для расследования материалов в отношении Гапонова и компании «одного из работников Следчасти НКВД УССР и одного из аппарата Особоуполномоченного НКВД УССР»[964]. При этом перед следователями стала дополнительная задача — найти места нахождения ряда потенциальных обвиняемых, в частности, Берензона и Кордуна. Что касается Гапонова, то в декабре 1940 г. заместитель НКВД СССР И.А. Серов согласился с мнением следователей НКВД в том, что Гапонов не имеет отношения к делу КПК и поэтому достаточно считать его уволенным из органов[965]. Однако непримиримая позиция прокуратуры в тот момент перевесила мнение бериевского зама. В результате Гапонов был арестован 16 января 1941 г. в Таганроге, Гнесин — 25 января 1941 г. в Одессе, Кордун — 28 января 1941 г. в Молотовске, Абрамович -5 февраля 1941 г. в Биробиджане, Берензон — 3 марта 1941 г. в Станиславе и Машковский — в начале 1941 г. В дальнейшее развитие событий внесла свои существенные коррективы война — все подследственные были этапированы в Сибирь, в тюрьму № 3 Томска, где и находились, за исключением Гапонова, до марта 1943 г., а потом были этапированы в Новосибирск, в тюрьму № 1, где дожидались суда, состоявшегося только 21–26 апреля 1943 г.
Материалы судебных разбирательств в отношении Калюжного и Тятина в меньшей степени характеризуют кампанию по восстановлению «социалистической законности», чем материалы суда над Гапоновым и «гапоновцами». Этому есть два объяснения. Во-первых, В.Ф. Калюжный расценивался следствием как креатура «врагов народа» Д.Д. Гречухина и А.И. Успенского, которые, в свою очередь, дали о нем показания как об участнике заговора в НКВД, что несколько «смазывало» в данном случае главную специфику бериевской чистки. Кроме того, Калюжный сделал в годы Большого террора серьезную карьеру, став не только одним из ведущих функционеров НКВД УССР, но и потенциальным кандидатом во вторые секретари Одесского обкома КП(б)У, а также делегатом XI съезда КП(б)У, что фактически детерминировало его арест и осуждение. Во-вторых, это были процессы над «одиночками», где в качестве обвинительных материалов главным образом фигурировали внутренние чекистские документы, а не показания свидетелей.
Оказавшись под следствием, а потом и под судом, одесские чекисты-«перегибщики» применяли три универсальных для этой чистки органов госбезопасности защитных стратегии. Первая сводилась к отрицанию личной ответственности за какие-либо нарушения «социалистической законности». Вся ответственность перекладывалась чекистами на вышестоящее начальство: от начальника отделения вплоть до наркома внутренних дел СССР, друг на друга, а также (крайне редко) — на местные партийные органы. Эта стратегия была особенно очевидной: ознакомившись с выдвинутыми против них обвинениями, чекисты ощутили себя в неком Зазеркалье, где им теперь предстояло персонально ответить за выполнение официальных приказов, в том числе напрямую исходивших из Москвы и Киева. Так, Калюжный обвинялся в том, что «устанавливал контрольные цифры на аресты граждан». Абрамович, пытаясь дискредитировать свое бывшее начальство, в своем заявлении военному прокурору войск НКВД П.В. Лехову от 17 марта 1941 г. также писал о лимитах как о местной преступной инициативе: «Спустя еще некоторое время я увидел в практике работы Одесского УНКВД новый маневр. Он заключался в том, что руководство начало устанавливать для райотделений НКВД “лимиты” на аресты. Делалось это таким образом, что садили на оперработника “на прямой провод”, давали ему цифры для каждого района и вот работник, разговаривая с нач. райотделением, передавал ему приказание о подготовке к такому то числу такую то цифру людей. Эти лимиты доходили до неслыханных размеров. Были случаи, что предлагалось арестовывать за ночь 50–70 и более человек»[966]. Таким образом, лимиты репрессий, бывшие становой жилой операции по приказу № 00447, организованной и руководившейся Москвой, неожиданно стали преступной инициативой отдельных чекистских начальников. Это также свидетельствует о той обстановке секретности, в которой осуществлялись массовые операции.
Перекладывая вину на вышестоящее начальство, все обвиняемые рисовали в целом правдивую картину того жесткого давления, которое оказывалось практически на всех уровнях аппарата госбезопасности в период осуществления массовых операций. Здесь своеобразный «бонус» перед судом был у самых молодых и неопытных сотрудников. Гнесин, который в марте 1938 г. в возрасте 21 года решением Одесского обкома комсомола был мобилизован в органы, описывал в своем обраще