нии Хрущеву, как проходила его «социализация» в УНКВД: он не видел ничего, кроме ругани и избиений, а «старшие товарищи», начальник отДела Калюжный и начальник отделения Майский, «окруженные ореолом славы», «[…] личным примером учили нас, молодых работников, как нужно работать с арестованными, заставляя ругать их, кричать и бить. Они зачастую по несколько раз в сутки звонили, вызывали следователей в кабинет, в том числе и меня, ругая за плохую якобы работу с арестованными. Критерием чему было то, что голос следователя не был слышен по коридору»[967].
Гнесину внушали, что он «делает большое партийное дело»; налицо был также пример сотрудников, изгнанных из «органов» за мягкотелость и либеральное отношение к «врагу». Согласно показаниям сотрудника 2-го отделения 2-го отдела УНКВД по Одесской области П.А. Пышного от 10 марта 1939 г., от применения чрезвычайных методов следствия отказывались сотрудники управления, члены ВКП(б) В.Ф. Сальников и Хмельницкий, а также комсомолец Корниенко. Хмельницкого и Корниенко исключили из партии и комсомола и уволили[968].
Абрамович, которого перевели в конце 1937 г. на работу в областное управление НКВД из районного аппарата, вспоминал первый урок, полученный им от бывшего начальника СПО УНКВД М.М. Герзона: «Когда он увидел, что арестованный не стоит, а сидит, то, уйдя из кабинета, спустя несколько минут он вызвал меня к себе. Требуя от меня объяснений о причинах “либерального отношения” к врагу, т. е. к арестованному […] буквально криком мне заявил: “Вы еще молодой работник и не знаете, как партия велит громить врагов народа. В лице каждого арестованного вы должны видеть врага и не церемониться с ним. Ему нужно создать самые какие только могут быть худшие условия, после чего увидишь, с кем имеешь дело. А если вы будете представляться наивным человеком и будете ко мне приходить с зачатками либерализма по отношению врагов, то можете очень быстро очутиться на скамье подсудимых. Идите и делайте то, что вам приказывают”»[969]. Эстафету от Герзона перенял Калюжный, который подбирался в носках к дверям кабинетов следователей, и горе было тому следователю, из кабинета которого не доносились крики[970].
Урок обхождения с арестованными Абрамович получил также из первых рук от самого наркома Успенского, который в ходе своего посещения УНКВД вошел в кабинет Абрамовича вместе с Гречухиным и Калюжным и якобы сказал следующее: «Вы не следователь. Работать не умеете. Раз арестованный не хочет сознаваться, и писать показания чернилами, то нужно его заставить, чтобы он писал их кровью». Машковский в своих показаниях от 26 апреля 1940 г. рассказал вероятно об этом же посещении Одессы Успенским: «Были случаи, когда в Одессу приезжал Успенский и ходил по кабинетам следователей и спрашивал: “Вы знаете, зачем вы призваны в органы? Для того, чтобы громить врагов”, затем спрашивал: “Хочешь вести борьбу с врагами?”, отвечаю “хочу”, “вот перед тобой враг (показывает на подследственного), веди с ним борьбу”»[971].
О роли партии в репрессиях чекисты предпочитали не говорить, чтобы не ставить себя под удар, однако время от времени они «проговаривались», демонстрируя, что прекрасно знают, кто санкционировал и контролировал массовые репрессии. Н.И. Буркин, еще один высокопоставленный сотрудник УНКВД по Одесской области[972], уволенный из органов в 1939 г., на допросе от 10 июня 1939 г. признал, что «учет по политпартиям арестовывался без наличия соответствующих материалов, а на основе сфабрикованных справок на арест». Вину за это он традиционно возлагал на «успенца» Калюжного и самого Успенского, который летом 1938 г. отдал приказ арестовать весь «учет» по антисоветским политическим партиям, заявив: «До каких пор будут ходить по советской земле эти эсеры, меньшевики И Т.Д.». При этом деятельность Успенского получила поддержку на самом верху, о чем неоднократно говорил своим подчиненным Калюжный: «Успенский отчитывался на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) о своей работе, которая полностью одобрена и сам тов. Сталин благодарил Успенского»[973].
Гапонов, оказавшийся, судя по тону письма, в начале 1940 г. на грани эмоционального срыва[974], выразился на эту тему гораздо более резко и недвусмысленно: «Разве не обком в лице его секретаря Телешова держал город в страхе и ужасе, разве не он оклеветал Черницу, Шпака и Бергера, а кто давал санкцию на арест коммунистов, в частности и по КПК, и по “Черноморской коммуне”, [кто] как не он»[975]. Однако упоминание партии ограничилось только этими редкими случаями — она, как и жена Цезаря, была вне подозрений и вне критики.
Вторая стратегия заключалась в отрицании или минимизации совершенных преступлений, оспаривании подавляющего большинства выдвинутых против них обвинений, в первую очередь — в применении физического насилия и фальсификации документов следствия. Частью этой стратегии являлись попытки дискредитировать свидетелей из числа освобожденных подследственных, а также стремление выставить себя в качестве борцов с «липачами» и «фальсификаторами» в собственных чекистских рядах.
Так, Гнесин признавал, что применял «длительные допросы арестованных [по] 15–20 часов», но сам все это время «сидел [с ними] лично», а также сознавался «в оскорблениях, ругани арестованных», но не больше. Избивал арестованного он якобы только один раз, и то в группе, получив санкцию заместителя начальника 2-го отдела УГБ Н.И. Буркина. С.И. Гапонов в своем заявлении от 14 декабря 1940 г. военному прокурору войск НКВД П.В. Лехову также признавался в двух избиениях, произведенных исключительно с санкции вышестоящего начальства: «В январе 1939 г., получив соответствующую санкцию [начальства], я действительно нанес две пощечины Сенкевичу, но вовсе не для принуждения к подписанию показаний, а в связи с тем, что [Сенкевич] по издевательски то подтверждал, то опровергал свои собственные показания, жонглируя признаниями и отрицаниями»[976]. Кроме этого, с санкции и «по настоянию» нового начальника УНКВД Старовойта им был избит подследственный Чумак, причем Старовойт также принимал участие в его избиении.
Абрамович якобы написал письмо Сталину о безобразиях, творящихся в управлении, ничего не говоря начальству, боялся, «чтобы письмо не перехватили через Политконтроль». Дело доходило до того, — заявлял Абрамович — что мы с женой решали, как и у кого останутся наши дети». После 17 ноября 1938 г. он гордился тем, что «наверное единственный» не побоялся отправить письмо Сталину, «и когда было созвано по письму ЦК оперсовещание 2-го отдела, то я первый, уже не боясь никого и ничего, выступил и рассказал о проделках Калюжного, об извращениях, о лимитах, и т. п.». Кроме того, Абрамович якобы «первый освободил более 50-ти человек, не мною арестованных, инив чем не повинных людей […] Я начал разбираться по настоящему со своими делами, наметил большинство к освобождению, но это пришлось сделать уже другим товарищам, ибо меня, не знаю почему, вдруг перевели на работу на ДВ»[977].
Но пальма первенства в восстановлении соцзаконности безусловно принадлежала Гапонову. В феврале 1940 г. он уверял следствие, что сразу же после постановления от 17 ноября 1938 г. проинформировав секретаря Одесского обкома КП(б)У и Политбюро ЦК КП(б)У о положении дел и «творившихся безобразиях», на второй день после ареста Киселева «отменил решение двухтрех троек, возвратив дела на доследование»[978]. Кроме этого, Гапонов «лично и немедленно занялся разбором группового следственного дела по 3-му отделу на красных партизан в [количестве] 100 человек и доказал необоснованность их содержания под стражей. Организовал работу с агентурой и тщательный разбор всех следственных дел. Ведал розысками Успенского, занимался хозяйственными делами […] и ежедневно представительствовал во всех областных и городских партийных организациях. Заместителя у меня не было […] Несмотря на это, я все же сумел разоблачить вредную практику работы Тятина, Макиевского, Айзмана, Рыбакова и Раева и успел некоторых их них отдать под суд»[979].
Но, несмотря на такую якобы активную деятельность по освобождению невинно арестованных людей, которую чекисты развили в 1939 г., они не сомневались в правомочности и необходимости массовых операций в целом. В этом смысле характерно следующее заявление Тятина от 10 мая 1939 г.: «Создание фиктивных организаций имело место по церковникам и 3-му отделению под названием “Молодая генерация”, о чем мне говорил Буркин и Мельниченко, а также и другие сотрудники об этом поговаривали […]Я уже отвечал выше, что выписка справок, не соответствующих действительности, является преступлением, но лица, которые были по ним арестованы, антисоветски себя проявляли»[980]. Тот же Тятин во время одного из допросов сформулировал расхожее заявление, которое повсеместно в разных вариациях повторялось осужденными чекистами от Дальнего Востока до Украины —о разнице в проведении массовых операций в 1937 г. и в 1938 г.[981] В устах Тятина это утверждение применительно к одесским условиям выглядело следующим образом: «Аресты по всем антисоветским политпартиям нужно разграничить на два периода: первый с декабря 1937 г. по апрель 1938 г., и второй с апреля 1938 г. Первые аресты проводились на основе крепких агентурных материалов, и в процессе следствия были вскрыты следующие контрреволюционные организации: эсеровская, сионистская, анархистская, дашнакская, меньшевистская, бундовская. Аресты во время второй операции проводились на основе формулярного учета, причем на некоторых лиц не было данных об участии в подпольных организациях, но в справках на арест об этом писалось»