я наблюдает за троцкистом Стародубцевым, который еще до своего ареста в тоне 1938 г. в присутствии своей жены и «Герда» открыто вел «антисоветские беседы и даже [разговоры] организационного порядка о троцкистском подполье».
Согласно Юрченко, Стародубцева, войдя в конспиративную квартиру и убедившись в том, что в ней никого нет, заявила: «Значит, здесь и контрреволюцией заниматься можно». Потом она рассказала, что во время встречи с Кобцевым, Гавриловым, Гладковым и Чулковым, состоявшейся сразу же после ее освобождения, выяснилось, что все они, в особенности Кобцев, «мечут гром и молнии по адресу руководителей партии и власти», «со скрежетом зубов высказывают ненависть и злобу против партийного руководства». Гаврилов в свою очередь якобы сказал Стародубцевой: «Успенского расстреляли, Ежов находится в психиатрической больнице». О высокой степени организованности группы свидетельствовало описание, которое Стародубцева дала стратегии «троцкистов»: «Они нанимают подставных лиц, посылают в центр, собирают сведения и, собираясь, всех и вся дискредитируют, чернят и строят разные козни». Кобцев якобы дословно сказал: «Мы действовали, действуем и будем действовать».
Массивное давление, которое группа заговорщиков оказывала на Стародубцеву, выразилось в бесконечных упреках в адрес ее мужа, который предал их всех. Нельзя простить, заявляли они, что он все «разболтал». Гаврилов якобы даже объявил, что если Стародубцева отпустят, то ему придется «выехать из Николаева» в наказание за «его трусость и мягкотелость, которую он проявил на следствии, и в результате того, [что] рассказал все полностью о своей и их антисоветской деятельности». Стародубцев «их разоблачил и рассказал следствию всю действительность, что было с ними». В результате «заговорщикам» потребовалось много усилий, чтобы его «образумить» и «принудить» отказаться от всех своих показаний.
В этой щекотливой ситуации, если верить рапорту Юрченко, «Герд» специфическим образом выставил свою собеседницу «в лучшем свете». На вопрос Стародубцевой, почему он также не был арестован, хотя с ним вели свои контрреволюционные разговоры ее муж, Гаврилов, Гладков и Чулков, «Герд» дал сначала «соответствующие пояснения». В ответ же Стародубцева совершенно неожиданно подтвердила, что все те разговоры, на основании которых еще до пожара на заводе были выявлены вожаки троцкистской группы, действительно были «контрреволюционными» по содержанию.
После описания операции по прослушке Юрченко в конце своего рапорта информировал Кобулова о том, что в ближайшее время Николаевский обком КП(б)У должен был утвердить уже последовавшее восстановление в партии Кобцева, Гаврилова, Гладкова, Чулкова и Деревянченко, однако не преминул при этом упомянуть, что Гаврилов и Деревянченко ведут себя антисоветски и были уволены со своей работы на «оборонном заводе». Это упоминание можно трактовать как подсказку для Кобулова вмешаться в дело на уровне ЦК КП(б)У[1232].
Что же касается собственно операции по прослушке, то, с точки зрения Юрченко, можно было выделить два ее главных результата. Во-первых, целиком и полностью получила подтверждение оценка «Герда», согласно которой существовала хорошо организованная группа заговорщиков, настроенных резко враждебно по отношению к партии и государству и стремившихся, в первую очередь, дискредитировать органы НКВД. Во-вторых, и это был новый аспект, выяснилось, что группа оказывала сильное давление на жену главного свидетеля обвинения Стародубцеву, подтвердив тем самым свои троцкистские взгляды в прошлом и настоящем, и это давление стало причиной, по которой Стародубцева внезапно якобы солидаризовалась с НКВД.
Рапорты Юрченко, а также организованная им операция по прослушке послужили краеугольным камнем хорошо скоординированной акции по защите сотрудников УНКВД по Николаевской области от грозящего им обвинения в нарушении социалистической законности. О такой возможности они подозревали, самое позднее, с начала января 1939 г., когда Карамышев, еще занимавший тогда свой пост начальника УНКВД, на специальном собраний сотрудников зачитал совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. и дал соответствующие пояснения. Непосредственно вслед за этим, 15 января 1939 г., последовала позорная отставка Карамышева. Он потерял все свои политические посты: членство в Николаевском областном комитете КП(б)У и мандат депутата Верховного Совета УССР. Весной 1939 г. Карамышева настиг еще один удар: очередная экспертная комиссия, как уже упоминалось выше, пришла к заключению, что пожар на судостроительном заводе № 200 мог быть также делом случая[1233]. Новое руководство УНКВД по Николаевской области стало действовать в защиту корпоративных интересов, а значит, и Карамышева, только в апреле 1939 г., в ходе кампании по освобождению подследственных и параллельно с начавшимися допросами Карамышева[1234]. Организовав слежку за «троцкистами», руководство Николаевского УНКВД отнюдь не нарушало новой инструкции Берии № 00262, которая, в том числе, требовала «всех освобожденных […] взять на оперативный учет НКВД»[1235].
Возникает ощущение, что чекисты, которым предстояло оказаться на скамье подсудимых, составляли ядро аппарата Николаевского управления НКВД и в своей попытке обезопасить себя и добиться оправдания могли рассчитывать на мощную поддержку коллег, особенно со стороны руководства управления.
Несмотря на все усилия нового начальника УНКВД, обелить своих подчиненных, в начале августа 1939 г., т. е. спустя немногим более недели после рапорта Юрченко от 22 июля 1939 г., последовал арест начальника СПО УНКВД Трушкина и его бывшего начальника Карамышева[1236]. При этом арест Карамышева не был лишен определенной драматичности и элементов инсценировки. Карамышев позднее так описывал его в своем письме на имя особоуполномоченного НКВД Украинской ССР, проводившего следствие: «Меня схватили на глазах у публики, в том числе моих избирателей, тащили из одного конца вокзала в другой с криком “Давай оружие”. Так расправляются с избранниками народа на глазах у самих избирателей. Что это такое? И с чем это сообразно? Странно и непостижимо! […] Меня арестовали без предъявления санкции Верховного Совета УССР»[1237].
В постановлениях прокуратуры г. Николаева на арест Трушкина и Карамышева значилось, что они виновны в служебных преступлениях по статье 206, пункт 17 «а» УК УССР, то есть им вменялись менее тяжкие проступки[1238]. Конкретные обвинения в адрес Трушкина гласили, что он проводил «[…] необоснованные аресты, утверждал справки, не соответствовавшие действительности, на партийных работников и специалистов заводов, допускал грубейшие извращения в следствии, протоколы составлялись в отсутствии обвиняемых, после чего корректировал их, поощрял и культивировал провокационные методы следствия. В 1939 году, после решения ЦК и СНК, Трушкин умышленно задерживал освобождение ряда арестованных, оказавшихся оговоренными, в то же время без всякого основания освободил свыше 40 человек арестованных, на коих имеются соответствующие серьезные компрометирующие материалы. По показаниям арестованных [Л.М.] Тейтеля и [А.М.] Шепетина[1239], Трушкин характеризуется, как антисоветская личность, поддерживающая к-р троцкистские взгляды»[1240].
Санкция на арест Карамышева основывалась на следующих обвинениях: «Будучи нач. Николаевского УНКВД, производил аресты по фальсифицированным справкам, фальсифицировал следственные документы, применял по отношении к арестованным физические меры воздействия, прокрывал факты убийства арестованных во время следствия, поддерживал связь с лицами, подозрительными по антисоветской деятельности»[1241]. Кроме того, указывалось, что Карамышев игнорировал донесения агентов о враждебно настроенных лицах, в том числе одна из них, врач по специальности, переночевала с ним[1242].
Спустя полгода, в начале марта 1940 г., за служебные преступления были арестованы еще два бывших подчиненных Трушкина — М.В. Гарбузов, начальник отделения и заместитель начальника СПО, и К.А. Воронин, также начальник отделения этого отдела УНКВД. Главное обвинение против них гласило: «применение физических мер воздействия». Именно этим эвфемизмом описывались пытки и издевательства над арестованными[1243].
Главными свидетелями, на показаниях которых строилось обвинение, были люди, арестованные по подозрению в поджоге судостроительного завода № 200 и к тому времени вышедшие на свободу. В своих обращениях к местному и центральному партийному руководству, к партийным и государственным функционерам они жаловались на то, что в ходе следствия сотрудники органов госбезопасности добивались от них признаний в антисоветской деятельности, искусственно объединили их в троцкистскую группу и систематически отказывали им в контактах с прокуратурой и другими органами надзора; на то, что их обманывали, избивали, оплевывали, мучили и угрожали арестом близких. Бывшие арестованные в один голос сообщали о многочасовых, зачастую длившихся сутками «выстойках», чудовищно опухавших от этого ногах, лишении воды, еды и сна, избиениях различными предметами, глухоте и прочих тяжелых травмах, многосуточных наказаниях карцером и содержании в переполненных сверх всякой меры камерах. Уже во время следствия многие из них отказались от своих данных ранее показаний и сделали заявления работникам прокуратуры о том, как плохо с ними обращались