[1316]. Если же ошибки и эксцессы все же имели у них место, то в этом, согласно Карамышеву, были опять-таки виноваты пробравшиеся в органы «враги», деятельность которых сделала эти ошибки неизбежными: «[…] нужно учесть тот период времени — в органах НКВД оказалось большое количество врагов, которые вместо правильного руководства пошли по вражеской линии, и, как результат этого, имелось много ошибок не только у нас, но и в других местах»[1317]. Далее он риторически вопрошал: «Что я мог сделать в этих реальных условиях? Известно, что субъективная воля отдельных работников здесь оказывалась бессильной. — И тем не менее я делал все для того, чтобы исключить возможность этих ошибок, а допущенные ошибки — исправить»[1318].
Чтобы реабилитировать себя как можно больше, Карамышев оспаривал на этом основании каждый пункт со стороны обвинения. В ответ на обвинение в том, что он создал в управлении общий климат, способствовавший применению физического воздействия, то бишь пыток, сначала ссылался на разрешение со стороны московского руководства применять меры физического воздействия в отношении отдельных «враждебных элементов»[1319]. Кроме этого, он утверждал, что в лучшем случае лишь пять раз давал своим подчиненным санкцию на применение этих мер, и каждый раз у него были для этого весомые основания, например, когда Деревянченко набросился на следователя[1320]. Что же касается тех случаев применения «незаконных методов следствия», когда его санкция отсутствовала, то Карамышев объяснял этот недосмотр своей перегруженностью в работе, а также тем, что ему не сообщали об избиениях ни его заместитель, ни другие его подчиненные. Дословно Карамышев показал следующее: «[…] мои частые отсутствия были использованы в отделах, а возможно, Поясов больше знал о незаконных методах следствия, но он мне не говорил. Если еще присовокупить мои депутатские обязанности и обязанности как члена обкома, то я часто отсутствовал»[1321]. Обвинение в неправомерных арестах бывший начальник УНКВД по Николаевской области также отклонял, ссылаясь в важнейших случаях на прямые приказы Москвы или Киева[1322].
Карамышев также напрочь отрицал нарушение предписаний директивы № 00606 «Об образовании Особых Троек для рассмотрения дел на арестованных в порядке приказов НКВД СССР № 00485 и других» за подписью Н.И. Ежова от 17 сентября 1938 г., согласно которой были учреждены так называемые «националы ные» тройки (в источниках также часто именуются судебными тройками)[1323]. Но у следствия имелись документальные подтверждения того, что Карамышев действовал вопреки предписаниям директивы № 00606 и дополнявшего ее циркуляра № 189, согласно которым осуждению «национальными» тройками подлежали только лица, арестованные до 1 августа 1938 г. Кроме того, «национальная» тройка была карательной инстанцией, предусмотренной исключительно для внесудебного осуждения представителей национальных диаспор, ставших объектом национальных операций НКВД, однако в Николаевской области ее использовали также для осуждения значительного числа русских, украинцев, евреев и представителей других национальностей. Не соблюдалось также ограничение, в соответствии с которым этим тройкам запрещалось осуждать специалистов высокой квалификации.
Карамышев утверждал в свою защиту, что все эти нарушения имели место в исключительных случаях, причем зачастую с санкции Киева или Москвы. Так, например, Успенский, пр его словам, дал разрешение на то, чтобы контингент жертв тройки мог до 30 % состоять из представителей «непрофильных» национальностей[1324]. Когда в таких случаях тройкой осуждались русские, украинцы и евреи, то речь шла о нарушителях границы и / или о лицах, проходивших по групповым делам. Эти группы якобы ни в коем случае нельзя было разделять, «исходя из госуд[арственных] интересов»[1325]. В итоге Карамышев подчеркивал: «Я считал и считаю, что судебная тройка действовала вполне правильно и в интересах государственной безопасности»[1326].
И для Карамышева, и для Трушкина было очень важно дистанцироваться от «врага народа» Успенского. В их показаниях Успенский фигурирует исключительно как сторонник крутых мер, в то время как сами Карамышев и Трушкин пытались «выхолостить» его приказы, и поэтому все время чувствовали себя как под дамокловым мечом. При этом Карамышев не упускал возможности выставить своего бывшего заместителя А.Ф. Поясова как доверенного человека Успенского: «От Успенского же была установка на арест 1000 человек, которую я не выполнил. Он меня ненавидел и на совещания вызывал Поясова, а не меня. […] Вопрос о наказании по тройке перед нами был поставлен крепко, т. к. там, в директиве, указывалось, что тройка может выносить решение только ВМН или 10 лет л[ишения]/свободы и лишь в некоторых случаях — 8 лет л[ишения]/свободы, но мы кое в чем брали на себя ответственность. За это мне Успенский звонил и по телефону сказал: “Вы бросьте либеральничать, готовьте сухари к посадке”»[1327].
В общем и целом, по заявлению Карамышева, УНКВД по Николаевской области «обработало» под его руководством в 5–6 раз меньше дел, чем в других областях Украины, что свидетельствовало о том, что «мы подходили более осторожно к арестам и только по имеющимся материалам»[1328].
Еще один, все время всплывавший пункт обвинения гласил, что Карамышев плохо обращался с подчиненными, а также забросил партийную работу. В ответ на это он приводил следующий аргумент: «[…] Несмотря на то, что у меня был фонд наградных 12000 рубл., я расходовал в месяц 18000 рубл. Это говорит за то, что я чутко прислушивался к нуждам сотрудников и никогда не слышал упрека сотрудников»[1329]. Со стороны партийных организаций к нему также никогда не было претензий, поскольку даже «в самый разгар операции я предложил выделить специальный день для политзанятий»[1330].
Основная мысль, которую Карамышев неоднократно высказывал в свою защиту в разных вариациях и в разных обстоятельствах, сводилась к следующему: «В течение десяти лет я работал по существу на низовой оперативной работе, работал изо дня в день, [из] ночи в ночь, не пользуясь годами отпуском в натуре […] и никогда не терял революционные перспективы. […] ибо я всегда исходил из чистых побуждений — партийных и государственных интересов. Личных интересов у меня не было, нет и не может быть!»;[1331] «Я не преступник и преступной деятельностью не занимался; наоборот, я всю свою сознательную жизнь боролся с преступниками и врагами, отстаивая позиции партии и соввласти […]»;[1332] «[…] за что меня избрали депутатом Верховного Совета и наградили высшей наградой — орденом Ленина [..]»;[1333] «за самоотверженное выполнение правительственных задании[1334];״«Я — жертва, и партия не нуждается в такой жертве, а поэтому и я прошу меня оправдать»[1335].
Остальные обвиняемые, выстраивая линию своей защиты, могли отчасти расставлять другие акценты. Это зависело в первую очередь от специфики тех задач, которые они решали в свое время в качестве следователей. Как правило, по роду своих занятий они были гораздо ближе, чем Карамышев, как к следственным делам, так и к самим подследственным. Поэтому наряду с главным обвинением в применении «мер физического воздействия» им также вменялась в вину фальсификация следственных дел. Речь шла о датировке документов задним числом, внесении изменений и дополнений в протоколы допросов в отсутствие подследственного, преувеличениях, уничтожении улик и других формальных нарушениях. В качестве главного объяснения «отдельных» ошибок, которые они признавали, чекисты называли, наряду с давлением из Киева и Москвы и занятостью по линии партии, о чем неоднократно заявлял Карамышев, также свою экстремальную загруженность работой[1336]. Кроме этого, они пытались преуменьшить тяжесть совершенных ими «ошибок». Так, Воронин, единственный из обвиняемых, кто не столь последовательно отрицал все предъявленные ему обвинения, признавал, что «мы» в отдельных случаях, особенно тогда, когда загорелась верфь, действительно применяли «выстойки», но обвиняемых ни в коем случае не заставляли стоять на ногах пять суток подряд, речь шла «всего лишь» о двух — трех днях. При этом к «выстойке» чекисты прибегали лишь потому, что Николаевский обком КП(б)У׳и ЦК КП(б)У требовали от них быстрых результатов следствия[1337]. То, что в результате «выстойки» у подследственных чудовищно опухали ноги, Воронин якобы не замечал. Гарбузов также утверждал, что длительные «выстойки» подследственных были узаконены «с приездом в командировку в Николаев работников НКВД УССР» и после этого применялись повсеместно. Заключительная часть этого вынужденного признания тем не менее выдает, что сам Гарбузов прибегал к «выстойкам» не только под давлением сверху: «[…] я считал тогда, что это мероприятие вполне законно»[1338]