Первоначальный штат сотрудников биофизической лаборатории включал в себя двух ближайших помощников Барченко — А.А. Кондиайна и Л.Н. Маркову, которые пока продолжали оставаться в Петрограде. «Руководствуясь личным Вашим согласием, — писал Барченко Петрову в конце 1923 г. из Красково (где он поселился при железнодорожной станции в доме некоего Семенова), — еще в ноябре сего года привлек к порученной мне работе по постановке биофизических опытов из сотрудников моих, ранее мною Вам указанных, бывш. ассистента Института имени Лесгафта, астрофизика А. Кондиайна и студентку мед. института Л.Н. Маркову, из коих одного сотрудника, в связи с организационной работой, оплачиваю уже с момента получения на руки первых сумм»[201].
Работу по оборудованию «экспериментального кабинета» Барченко предполагал завершить к концу января 1924 г., после чего — по переезде его сотрудников в Москву, вернее, в Красково — можно было приступить «к детальной подготовке к опытам и к непосредственной их постановке». В этой связи он просил Петрова выделить ему несколько штатных единиц — по крайней мере трех человек — «на обслуживание» организуемой лаборатории с начала 1924 г., поскольку его сотрудники, ликвидировав все свои дела в Петрограде, должны иметь возможность «не тревожиться хотя бы за самое элементарное обеспечение» — «главная предпосылка» для успешной работы.
Создавая лабораторию в Красково, Барченко не собирался порывать связи с Петроградом — с бехтеревским институтом и комиссией психических исследований. 1 ноября 1923 г., еще находясь в Питере, он информирует В.М. Бехтерева о своих ближайших планах:
«Лабораторию я организую в зависимости от удобства снабжения ее инвентарем в одном из предместий Москвы, откуда буду ежемесячно приезжать в Петроград для координации с работами моих сотрудников Кондиайна, Петрелевича и пр. и для контактных собеседований с Василием Павловичем [Кашкадамовым] и Алексеем Константиновичем [Борсуком]. Если Вы ничего не имеете против, я мог бы войти в более тесный контакт с институтом в форме какого-либо фиксирования моих работ, к примеру при лаборатории Василия Павловича, если он выразит желание»[202].
В то же время из этого письма мы узнаем, что Барченко продолжал хлопотать о своей поездке на Восток — «параллельно с шагами Главнауки, некоторыми крупными представителями московских научных кругов предприняты конкретные шаги для связи меня с Чичериным, коему Главнаука также сообщила о своем отношении к моим работам — для обеспечения средств и разрешения на нашу поездку в Среднюю Азию нынешним же летом»[203] — т. е. летом 1924 г. Это означает, что биофизическая лаборатория была нужна Барченко главным образом для практического обучения «синтетическому методу» своих сотрудников и других заинтересованных ученых, которые в дальнейшем смогли бы работать вполне самостоятельно. В одном из писем Ф.Н. Петрову этого периода он прямо скажет о том, что организуемая им лаборатория — это «вспомогательное средство для ознакомления остающихся в Европе ученых с методом исследования, приведшим меня к открытию в этой области (области древнейшего естествознания. — А.А.) — методом совершенно новым». Главным же для себя он назовет «командировку на Восток для изучения языка и практических методов» (т. е. методов «Древней науки»)[204].
В декабре 1923 г. — накануне отъезда в Москву — Барченко устроил у себя, вернее, в доме Кондиайн нечто вроде дружеского собеседования представителей науки Запада и Востока. (В письме бурятскому тибетологу Г.Ц. Цыбикову он назовет эту встречу «консультативным совещанием».) Восточные ученые — это прежде всего глава тибетско-монгольской миссии цанид-лама Агван Доржиев и его заместитель Бадма Очиров, а также монгол Хаян-Хирва и тибетец Нага Навен. С последними двоими Барченко познакомился летом 1923 г., проживая в доме при буддийском храме, и они сообщили ему некоторые сведения о «тайном» учении северных буддистов, о Калачакре («системе Дюнхор»). (Подробнее о Хаян-Хирве и Нага Навене мы расскажем в главе «Учителя».) Западных ученых представляли В.М. Бехтерев, В.П. Кашкадамов и, возможно, А.К. Борсук. Какие вопросы обсуждались на встрече, мы не знаем. В упомянутом выше письме Цыбикову Барченко отметил лишь, что западные ученые заявили о желательности «теснейшего научного контакта русских ученых с тибетскими», а цанид-лама со своей стороны заверил западных ученых в полной готовности ученых Тибета к такому контакту и обещал свое содействие[205].
Рис. 5. Дуров с обезьянкой
Пытаясь реализовать свой замысел, Барченко, однако, уже вскоре столкнулся с непредвиденными трудностями — с той самой «ужасной новомодной волокитой» и бюрократизмом, которые тормозили работу В. Л. Дурова и других исследователей. «Отпущенные мне на ремонт и приспособление помещения 1144 р., — сообщал он Петрову в начале февраля 1924 г., — мне лично пришлось проводить по учреждениям для получения их в течение двух недель. Для оправдания их расходования мне пришлось представить шестьдесят три засвидетельствованных, большею частью, счетов и расписок, не говоря уже, что все поездки по этим формальностям и подыскание материалов, за неимением средств для сотрудников, пришлось проделать самому. В результате два месяца проведены мною исключительно в канцелярско-хозяйственных хлопотах, не оставивших времени для какого-либо углубления исследований или хотя бы для простого обучения необходимым языкам (монгольскому и тибетскому)»[206].
Тем временем — во второй половине января — в Москву прибыли вызванные Барченко три «сотрудницы» (речь, по-видимому, идет о Марковой, Струтинской и его жене Ольге) и тут же оказались в бедственном положении из-за задержки выплаты обещанного им жалованья. «…Для содержания уже приехавших двенадцать дней назад сотрудниц мне пришлось заложить в ломбард все мои вещи, до последнего платья, обуви и обручальных колец, моих и жены, включительно», — в отчаянии писал Петрову Барченко. Не имея средств на проезд, в Петрограде был вынужден остаться главный помощник — А.А. Кондиайн, которому надлежало доставить в Москву лабораторное оборудование. «Поданные мною еще в декабре ранее утвержденные сметы на перевозку аппаратов и мои и моих сотрудников проезды, — объяснял А. В. Барченко, — по причинам также общего канцелярского характера, от Главнауки независящим и с нашей стороны непротестуемым, будут оплачены лишь на следующей неделе». Все эти задержки и проволочки вызывали естественную досаду у Барченко, который считал, что обнаруженная им натурфилософская система «ИМЕЕТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ» и возможность ее изучения «дает в руки РУССКОЙ НАУКИ ПРАВО НА ОТКРЫТИЕ МИРОВОГО ЗНАЧЕНИЯ». А потому он настоятельно просил Петрова «назначить специальную комиссию для обсуждения вопроса, являются ли обнаруженные мною данные ДАЮЩИМИ ПРАВО НА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ВНИМАНИЕ и работа моя имеющей право на исключение ее из общих рамок канцелярского механизма»[207]. То есть Барченко, очевидно, хотел, чтобы его работа получила приоритетный статус, по крайней мере, в рамках Главнауки.
Отношение научных кругов Петрограда и Москвы к столь необычным исследованиям Барченко, надо сказать, было неоднозначным. По свидетельству Э.М. Кондиайн, одни ученые, подобно физику А.К. Тимирязеву, восторженно заявляли, что «это революция в науке», другие, вроде непременного секретаря РАН С.Ф. Ольденбурга, были настроены скептически. Правда, критикуя Барченко на публике, тот же Ольденбург в кулуарах (если верить Э.М. Кондиайн) расточал ему комплименты и говорил: «Этого нельзя опубликовать». В самой же Главнауке А.В. Барченко пользовался активной поддержкой небольшой группы ученых во главе с Ф.Н. Петровым. Именно этим людям в первую очередь Барченко и изложил принципы своих новаторских исследований (основы «синтетического метода») осенью 1923 г. в ходе вечерних «семинаров», которые периодически устраивались на московской квартире Петрова. Так, мы знаем, что на одной из таких встреч, состоявшейся 17 ноября, с докладами выступили Барченко и глава мироведов Н.А. Морозов[208].
И все же, несмотря на эту поддержку, весной 1924 г. у Барченко произошел крупный конфликт на идейной почве с непосредственно курировавшим работу научным отделом Главнауки. О принципиальных разногласиях с руководителем этого отдела А.П. Пинкевичем Барченко поведал в довольно откровенном и резком по тону письме Ф.Н. Петрову в конце мая 1924 г. В нем, в частности, говорилось:
«Высказанные в Вашем присутствии заведующим Научным Отделом положения, в том числе признание, что „уже намечена жестокая борьба с математиками и аксиоматикой во всех ее видах“, что исходная база Научного Отдела: „ВСЕ, В ТОМ ЧИСЛЕ И КОСМИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ, МЕНЯЮТСЯ“, совершенно исключают для меня возможность научно работать в контакте, тем более под руководством Научного Отдела. Для меня обязательно положение: „Диалектические моменты, в том числе революции, суть неизбежный обязательный фактор развития мирового процесса, ПОДЧИНЕННОГО ОПРЕДЕЛЕННОЙ РИТМИКЕ“.
Смелое выплескивание из ведра Мировой Закономерности, предпринимаемое Научным Отделом, занимающим вполне почетное место, но на космической пылинке диаметром в 12 000 километров, представляется мне занятием ДЕТСКИМ. И эта детская трактовка сакраментального Πάντά ρεί, по моему крайнему разумению, для будущего Русской Науки ГИБЕЛЬНО.
Участвовать в этом, хотя бы в качестве мельчайшего фактора, для меня, по совести, неприемлемо»[209].
Из этого же письма мы узнаем, что научный отдел отказался поддержать предложение Барченко — «переоценить ценность аналитического метода сравнительной обработкой лабораторного материала, ОБЯЗАТЕЛЬНО В КОНТАКТЕ С ВОСТОКОМ, В ПОЛНОЙ МЕРЕ ВЛАДЕЮЩИМ СИНТЕТИЧЕСКИМ МЕТОДОМ». Столь же неодобрительно в отделе отнеслись и к идее о необходимости создания научно-исследовательских институтов, работающих «синтетическим методом», — идея, которую в принципе одобрил Ф.Н. Петров. Еще одним поводом для недовольства ученого послужило подключение Главнауки к антирелигиозной кампании