— Запросите Москву, попросите сообщить данные на Гусева и его семью, — приказал Кленов и спросил: — Кстати, приметы не указала заявительница, особые приметы Григоровича-гимназиста?
— Нет, примет не помнит.
— Хорошо, товарищ Андреев. Действуйте, как договорились.
Галину втолкнули в большую прокуренную комнату, в которой находились какие-то люди. Среди них она заметила и того, кто привел ее сюда. За столом сидел гитлеровец, который, видно, был главным: его все называли «герр зондерфюрер». Сидевший по эту сторону стола зондерфюрера пожилой мужчина с гладко зачесанными назад темно-русыми волосами, седыми у висков, был в гражданском коричневом костюме. Он говорил по-русски без акцента.
— Подойдите поближе к столу, не бойтесь, вас не укусят здесь, — съязвил он. Девушка сделала несколько шагов по направлению к столу. Зондерфюрер что-то сказал переводчику, тот резко спросил: — Кто ты? Назови свою фамилию, имя, отчество, возраст. — Потом посыпались вопросы: откуда и куда направляется, где живут родители. Она отвечала, как инструктировал их капитан Андреев перед отправкой на задание. Ее бил нервный озноб, и голос заметно дрожал. Этот дрожащий, неуверенный голос казался ей чужим, принадлежащим не ей, а кому-то другому.
Зондерфюрер порылся в стопке бумаг, лежавших на столе, достал какой-то документ, написанный от руки, и уставился в него: он читал так называемый «черный список», в котором значились местные опасные элементы, враждебные «новому порядку». В списке против фамилии Афанасия Денисовича было написано:
«Активист, депутат сельсовета, в прошлом красный партизан и председатель колхоза, не исключено, что сейчас связан с партизанами. Подлежит задержанию».
Зондерфюрер докурил папиросу и резко сказал:
— Ты ест партизан, а не штудент, зачем ты шла в дом Афанасий Жаворонкоф? — и что-то добавил по-своему. Переводчик перевел:
— Господин зондерфюрер предлагает вам чистосердечно рассказать о себе правду. Кто вас послал? Где находятся партизаны? Зачем вы заходили к старику Жаворонкову?
Галина попыталась было возразить и повторить то, что она уже говорила, но переводчик перебил ее:
— Если вы не скажете правду, вас сейчас же расстреляют, как шпиона.
В начале допроса у Галины где-то теплилась надежда, что все еще обойдется, ее допросят и отпустят. Но сейчас эта надежда сразу отодвинулась очень далеко, почти исчезла. «Это конец. Сейчас начнут бить, а потом выведут и расстреляют», — подумала она и четко, почти зримо представила, как ее будут бить и расстреливать. Ей стало очень жаль себя, свою красоту — ей все говорили, что она красива, — жалко до слез, до щемящей боли в груди.
Она очнулась, когда зондерфюрер снова, подбирая слова, заговорил:
— Мы не хотим вас расстрелять. Вы ест молода и красива. Если вы будешь молодец и скажешь правду, то мы не будем вас лишать жизни.
— Я сказала правду. Я ничего больше не знаю, — тихо сказала девушка и заплакала. Ее усадили на стул, поднесли стакан с водой. Она жадно пила, зубы стучали о стенки стакана. Гитлеровцы о чем-то говорили между собой. Потом ее вывели из комнаты и втолкнули в темный чулан. Закрылась дверь. Щелкнул замок. В изнеможении она опустилась на пол. Вскоре послышались гортанные команды на чужом языке, взревели моторы автомашин, застрекотали мотоциклы. Потом все стихло.
Галина видела, как две крытые машины, битком набитые солдатами, и несколько мотоциклов с колясками сорвались с места и на большой скорости ринулись к лесу, откуда она недавно пришла и где ждали ее разведчики. Зондерфюрер приказал прочесать лес, прилегающий к деревне, найти и арестовать старика Жаворонкова.
Утро выдалось теплым, хоть и пасмурным. Солнце уже поднялось над притихшим лесом и то появлялось среди серых облаков, то надолго пряталось. Соловьев взглянул на часы, но они стояли и показывали полчетвертого. По-видимому, остановились в тот момент, когда он соскакивал на ходу с товарняка. Он вспомнил, что и тогда, когда они стали уходить от железной дороги, он посмотрел на часы: на них было тоже полчетвертого. Возможно, и тогда они уже стояли. Часы были еще у Головкова, у Галины — тоже, но она ушла.
— Головков, сколько на твоих золотых? — спросил он не оборачиваясь. Ответа не последовало. Головков и Якимчук, удобно устроившись на плащ-палатке под раскидистым кустом орешника и прижав каждый к себе свое оружие, дружно посапывали. Соловьев даже удивился, что ребята так быстро уснули, хотя понимал, что они изрядно устали за эти дни.
Ласковый ветерок ровно шумел в листве, шевелил оставшуюся нескошенной в этом году траву. В утреннем прозрачном воздухе изредка слышались голоса птиц, и ничто не напоминало о войне, о смерти. Соловьеву показалось, что где-то за облаками так знакомо курлыкали невидимые в небе журавли, напоминая об уходящем лете, приближении холодов. Вспомнились детство, мать и куда-то так стремительно ушедшие школьные годы. А ведь прошло только два года… Но он отогнал эти мысли и снова подумал о Галине. Нравилась она ему. Но он был скромен до застенчивости и не мог сказать ей об этом. А ей он, по-видимому, был безразличен. Повернувшись на бок и оставшись, наедине со своими заботами, Соловьев продолжал наблюдать за деревней.
Думая о Галине, ему порой казалось, что поступил он в чем-то не так, как следовало поступить в этой обстановке. «Все же надо было переждать здесь до темноты, и, как стемнеет, самому отправиться к старику. Было бы надежнее». Соловьев в прошлом был пограничником и вел наблюдение по всем правилам: просматривал крайние дома, затем бугор, за которым пряталась большая часть деревни, потом переводил взгляд в глубину, в туманную даль, что уходила куда-то за болота в низине и темнеющий в стороне лес.
Кругом стояла первозданная тишина, даже деревенские звуки не доходили сюда. «Ничего, все будет в порядке, все будет хорошо, — подумал Соловьев. — Вот возвратится Галина, обмозгуем все и начнем действовать…»
…Крытую брезентом грузовую автомашину, в каких немцы обычно перебрасывали свою живую силу, и мотоциклы с колясками Соловьев заметил, как только они показались на окраине деревни. Они двигались по той самой дороге, по которой прошла недавно Киселева. Нельзя сказать, что Соловьев совсем не почувствовал никакого беспокойства, но поднимать разведчиков и уходить из рощи в глубь леса он считал преждевременным. Военное время, находились они не так далеко от фронта, движение на дорогах военных машин в ту пору было явлением нередким. Он посмотрел на спящих Якимчука и Головкова, потом снова на колонну немцев. Куда же они направляются? В это время автомашина и мотоциклы скрылись. А о том, что идет еще одна машина с мотоциклами, которые в это время заходили с другой стороны, со стороны леса, он просто не знал и не мог их видеть. Они шли в это время лесом.
Прошло минут десять-пятнадцать, и вдруг сразу громко и близко в лесу заурчали моторы, послышались голоса и лай собак. Соловьев тут же растолкал Головкова и Якимчука и стал быстро вытаскивать из вещмешков магазины с патронами и гранаты.
— Ну, быстро! К бою!!! — крикнул им Соловьев.
Немцы появились на опушке леса на широком фронте, который охватывал небольшую рощицу и находившихся в ней разведчиков полукольцом. В той стороне, где проходила дорога, слышался лай собак: они явно шли по их следу. Отходить было некуда.
— Рус, сдавайс! Выходи! — хрипло прокричали со стороны леса. Разведчики молчали. Спустя несколько минут солдаты поднялись и, пригнувшись, направились к роще. Несколько шагов они сделали молча, а потом не выдержали и открыли огонь из автоматов. Когда расстояние сократилось метров до ста, а может быть и меньше, явно видны были потные, перекошенные лица наступавших, их мундиры, оружие — разведчики дали залп. Несколько гитлеровцев упало, остальные залегли. Но тут же за ними поднялись цепью другие.
Соловьев, Якимчук и Головков стреляли вначале залпами, а затем стали перебегать с места на место, меняя позиции.
Бросая гранаты, Головков увлекся. Он поднялся во весь рост и швырнул одну, вторую, третью, приговаривая:
— Вот вам, гады! Получите! Еще! — в этот момент он и был сражен пулеметной очередью.
Якимчук обратился к Соловьеву взволнованным просящим голосом, впервые назвав его не по званию, а по имени:
— Слушай, Володя! Бери рацию, ползи… Я прикрою… может быть, удастся… — Но Соловьев, не отрываясь от прицела и ведя огонь короткими очередями из автомата, возбужденно крикнул:
— Куда «ползи», Якимчук?! Все, брат. Огонь по врагу! — Соловьев дал несколько очередей и, не слыша стрельбы Якимчука, повернул к нему голову. Якимчук лежал в неудобной позе, уронив голову на автомат и протянув правую руку за гранатой, которая находилась тут же в траве, в небольшом углублении. Из его правого виска стекала струйкой кровь.
Гитлеровцы уже были совсем близко. Они прекратили огонь, полагая, что с разведчиками покончено. Соловьев дал длинную очередь из автомата, а когда кончились патроны в диске, стал бросать в гущу зеленых мундиров гранаты…
Прошел час, а может быть, и больше: Галина потеряла счет времени и едва ли понимала, что вокруг нее делается. Вдруг ее словно огнем изнутри обожгло: где-то строчили пулеметы, стрекотали автоматы, ухали гранаты. Потом все стихло. Она ужаснулась: ребята, ее товарищи… Но она ничего о них немцам те говорила! Это она точно помнила. Откуда они могли знать о ребятах? И она отогнала от себя эту мысль. Прикрыла глаза и попыталась думать о своих, о капитане Андрееве, о других командирах, которые их готовили. А может, это наши наступают, уже подошли к деревне и ведут бой? Но потом она даже удивилась нелепости этой мысли: могли ли наши с боями за это время пройти такое расстояние? Она горестно вздохнула и не помнила, как уснула или просто забылась снова.
Ее вывели во двор. Распогодилось. Небо очистилось от туч, и августовское солнце еще ласково припекало, хотя, стояло оно уже невысоко: дело шло к вечеру. У крытой брезентом, пыльной автомашины стоял зондерфюрер и тот, в гражданском костюме, и еще какие-то немцы. Часовой подвел ее к зондерфюреру. Все расступились, и она увидела на земле, у машины, своих ребят, разведчиков, с которыми еще утром она была вместе. А сейчас они были мертвые. С краю лежал небольшого роста, широкоскулый, с русыми коротко стриженными волосами Володя Соловьев, их командир, посредине — крупный, с большими руками крестьянина Якимчук, ближе к грузовику — высокий, красавец и балагур Головков. Все кончено. Больше ее никто не ожидал в роще за деревней.