Подпоясывая телогрейку широким офицерским ремнем, Пикунов спросил у Шкарина:
— Где, говоришь, немцы?
Вместо бойца ему ответил вывернувшийся откуда-то из-под ног белесый малец.
— Да там они, дяденька, — захлебываясь, проговорил он и показал ручонкой на большак за деревню. — Дяденька, они приехали и на лошадях, и на машинах… Тикать вам надо!
Пикунов поправил серую с искусственным мехом шапку-ушанку, из-под которой вытекал тоненький ручеек, задумчиво выпятил губы.
— Командир, — сказал Шахно, — хлопец прав, уходить надо…
— Это мы всегда успеем, — ответил Пикунов, — надо сначала посмотреть, прикинуть, что к чему… — И тут же добавил: — За мной, товарищи!
Бойцы побежали к опушке леса. Недалеко от того места, куда показал малец, залегли. До большака, на котором виднелись два грузовика и десяток подвод с фашистами, было не больше ста метров. На подножке головной машины стоял немецкий офицер. Он что-то кричал, очевидно, отдавал распоряжение.
— Командир, уходить надо, это не иначе, как каратели, — сказал Шахно.
Пикунов ответил не сразу:
— Видишь, у солдат во второй машине шесты обмотаны материей, это, должно быть, плакаты, а в кабине, рядом с водителем, сидит кто-то в гражданском. Да это не иначе, как агитпоезд. А остановились они на околице — поотстал, наверное, кто-то.
Бойцы согласились с Пикуновым: давно знали, что такое агитпоезда и чем они опасны. Чуть ли не с первых дней войны фашисты создали специальные агитационные бригады, которые, разъезжая по белорусским деревням, рекламировали фашистский образ жизни, вели агитацию за выезд молодежи на работу в Германию, ратовали за своевременное обеспечение фашистской армии продовольствием и фуражом, призывали местное население к дружбе с оккупационными властями… Штатными ораторами таких бригад, как правило, были белоэмигранты или новоиспеченные изменники Родины. Опасаясь за жизнь предателей, фашистское командование обеспечивало бригады усиленной охраной.
На одном из последних совещаний актива отряда Рабцевич потребовал от командиров групп делать все, чтобы не давать возможности фашистам вести агитационную работу среди белорусского населения. И, если перед партизанами действительно был агитпоезд, а в этом сомнения уже ни у кого не оставалось, его надо было уничтожать. Ни Пикунов, ни бойцы не могли знать, что шесты в руках фашистов — это всего-навсего дорожные указатели, а гражданское лицо — переводчик, что это был не агитпоезд, а каратели и что такие же группы остановились и с другого конца Сторонки, за деревней Корытное. А не развертывались они в боевые порядки потому, что ждали сигнала начать карательные действия.
Пикунов весело подмигнул Шахно, дал команду рассредоточиться и ждать его сигнала… Рядом с Пикуновым с ручным пулеметом залег Козлов, с другой стороны пристроился Санкович, за ним другие бойцы.
Тем временем фашистский офицер спрыгнул с подножки грузовика, нетерпеливо зашагал взад-вперед, то и дело посматривая на наручные часы. Пикунов взял его на мушку…
— Огонь!..
Ярко вспыхнул и загорелся головной грузовик, ткнулся лицом в дорогу офицер, послышались крики, стоны…
— Вот как надо произносить речи! — Пикунов засмеялся. Он рассчитывал, что среди фашистов сейчас поднимется паника, они драпанут и тогда он поведет людей в атаку… Однако фашистов не ошеломило внезапное нападение. Под градом пуль они отработанно соскакивали с машин, повозок и, заняв оборону, открывали огонь.
Пикунов понял, что ошибся, когда откуда-то из-за Сторонки с нарастающим воем стали прилетать и рваться около них мины. Надо было немедленно уходить. Лучшим вариантом отхода был стремительный бросок через большак и болото в буреломный лесной массив — пока каратели не развернулись в боевые порядки…
Он передал по цепочке, чтобы все пробирались на сухую гряду к шалашу… Бойцы побежали к большаку: лес с этого края почти вплотную подступал к дороге. Ведя огонь и тем самым отвлекая внимание на себя, Пикунов дал возможность удачно проскочить большак Шкарину, Козлову, Храпову… Сам он тоже уже было пробежал большак, оставалось лишь спрыгнуть с насыпи… В это время что-то больно дернуло его за бок. Ощущение было такое, будто он с ходу зацепился за острый крюк. Земля вздрогнула, качнулась в одну сторону, в другую, и он на мгновение, всего на мгновение, соскользнул с нее…
Открыл глаза и удивился — небо в кровавых точках, в ушах звенит… До него донесся чей-то знакомый голос. Близко перед собой он увидел озадаченного Шкарина.
— Командир, да ты, никак, ранен?
— Бойцы как, успели?.. — спросил Пикунов, с трудом шевеля губами.
— Да, командир. — Шкарин осторожно сволок Пикунова с большака и уже за насыпью взвалил его на плечи, подхватил два автомата и короткими шажками, широко расставляя ноги, тяжело побежал к кустам.
Боль вонзилась в обмякшее тело Пикунова.
— Подожди, друг, — умоляюще простонал он, — дай отдохнуть.
Боец сделал несколько шагов и бережно опустил его на землю. Потом глянул на свои руки и обмер — они были в крови, в крови оказалась и одежда.
— Тебя, командир, перевязать надо. — Он стал расстегивать свою телогрейку, но в это время на большаке послышался густой и гулкий топот множества сапог.
— Фашисты!
Шкарин дал короткую очередь из автомата, и из шеренги бегущих сразу вывалилось несколько фашистов. Забыв про боль, Пикунов рывком перевернулся на живот, схватил свой автомат, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало кончились патроны. Судорожно полез в подсумок за другим магазином и нащупал полевую сумку. Страшная мысль помутила сознание. Он ранен, ему уже не уйти от карателей, а в сумке лежат донесения связных, документы… Пикунов с трудом снял с себя сумку, крикнул Шкарину:
— Бери сумку и беги к нашим, я прикрою. — Он достал новый магазин, вставил в автомат.
Шкарин продолжал лежать.
— Командир, я не оставлю тебя!..
В глазах Пикунова опять появились кровавые точки. До его слуха ветер донес обрывки чужой речи. На уговоры бойца уже не было времени. Пикунов прицелился в ближнего фашиста, выстрелил, повернулся к Шкарину.
— Нельзя, чтобы документы попали к врагу! Понял?
Он больше не смотрел на товарища. Деловито положил перед собой пару лимонок, пистолет — все, что у него было… Его внимание теперь было приковано к большаку.
— Прощай, командир, — услышал он дрогнувший голос…
На следующий день, когда группа возвратилась к тому месту, где остался командир, там никого не оказалось. После ухода карателей местные жители подобрали Пикунова и перенесли в хату. У него было две раны: одна, рваная, в живот, другая в висок.
Похоронили Пикунова в лесу около деревни.
С наступлением погожих дней Линке заметил, что Рабцевич стал все чаще появляться в поле, за огородами. Примостившись на слеге изгороди, он сворачивал цигарку и о чем-то сосредоточенно думал. Однажды Линке увидел, как Рабцевич нежно растер в ладонях землю, нюхал ее, зачем-то посмотрел на небо, на подернутые зеленой дымкой кусты.
— Игорь, — шутя сказал Линке, — уж не колдовством ли ты занимаешься?
Рабцевич тяжело вздохнул, искоса, будто не узнавая, посмотрел на него долгим внимательным взглядом.
— А знаешь, Карл, ведь я семь лет был председателем колхоза… — С досадой добавил: — Тяжело мне видеть землю-кормилицу жалкой, заброшенной… Посмотри, на что она похожа. — Рабцевич широко развел руками.
И Линке словно впервые увидел поле, отдыхающее уже два года. От вынужденного безделья оно подурнело, запаршивело, сплошь покрылось сорняками.
— А что сделаешь… — Линке сочувственно вздохнул. — Вот прогоним фашистов, тогда и поля свои приберем, как полагается.
— Нет, Карл, не годится нам дожидаться этого времени. Да и положение обязывает…
Одной из трудных задач отряда было снабжение его продовольствием. Оружие, боеприпасы, газеты доставлялись с Большой земли, а продуктами отряд снабжало местное население. К сорок третьему году район действия отряда был поделен на две зоны — оккупационную, где стояли фашистские гарнизоны, и партизанскую, где господствовали партизаны… Партизанская зона была разделена между отрядами на так называемые участки питания. Партизанам были отведены две деревни — Рожанов и Бубновка. Но что могли дать две деревни, когда работников в них осталось — стар да мал.
— Помочь надо крестьянам, Карл, — после некоторого молчания сказал Рабцевич. — Помочь провести весеннюю посевную.
— Дело, — поддержал комиссар.
Вскоре состоялся партийно-комсомольский актив отряда.
Рабцевич говорил о весеннем севе, о крестьянских заботах. И вид у него был такой, будто он обсуждал план предстоящего боя, от которого зависела жизнь или смерть отряда.
— Так вот, товарищи, — продолжал он, — настало время, когда, как говорится в народе, день год кормит…
По рядам пошел шепоток.
— Это что ж, винтовку на плуг придется сменить? — сказал кто-то вроде бы с усмешкой.
Рабцевич не принял шутки.
— Мы должны помочь крестьянам вспахать и посеять, — твердо сказал он. — Они ведь нас кормят и поят… Ответственным за посевную на базе назначаю Процанова… В первую очередь, помогите разделаться с посевной многодетным семьям, — закончил он.
Задымила кузница, закипела работа — ремонтировали, ладили плуги, бороны, готовились к посевной.
Процанов совсем потерял покой. И без того худой, мосластый, он еще больше осунулся, даже вроде бы вытянулся. Но когда Рабцевич, посоветовавшись со стариками, сказал ему: «Пора, Федор Федорович, начинать…» — он вывел на дальнее поле свое пахотное войско.
Было раннее утро. На высоком голубом небе от края и до края не было ни единого облачка. Из-за горизонта поднималось огромное солнце.
Перед началом работы Рабцевич решил выступить. Оглядел собравшихся. Впереди стояли дети, за ними их матери, старики, старухи, потом бойцы. Недалеко от людей покорно ждали запряженные в плуги лошади. Рабцевичу не было видно лиц в задних рядах