«Агент противника в тринадцать двадцать явился с повинной, назвал себя Алпатовым Дмитрием Захаровичем, уроженцем…»
Эх, черт!.. Вот он, легок на помине, случай. А впрочем — нет, не случай. Алпатов — фамилия знакомая, Каращенко писал о нем в отчете. Добрый случай или дурной? Конечно, было бы лучше, если бы Алпатов ушел восвояси и поддержал версию Пограничника. Но раз он явился с повинной…
«Агент имел задание проверить информацию, доставленную другим агентом, которого он не знает».
Отлично! Надо познакомиться с этим гостем. Потом видно будет, как поступать. Оставить или перебросить обратно?..
«Направляем Алпатова к вам».
Правильно! Ждем!
Фиш ликовал. Не зря он ставил на Давыдова. Давыдов принес ему выигрыш. В конце концов жизнь тот же тотализатор. Главное в том, чтобы удачно поставить. Давыдов — находка! Генерал буквально ворковал вчера по телефону. А сегодня состоялась личная аудиенция. Генерал превозносит Сиверский разведпункт до небес. Как обычно, кидается в крайность. То Фиш у него на последнем счету, то может купаться в лучах славы.
— Господин генерал, я сразу заметил его, отличил среди других, — сказал Фиш, потупив взор. — Зная национальные черты русских…
Генерал не морщится, Фиш может свободно воздать должное самому себе.
— Он истинный русский мужик, господин генерал. Доброго старого закала, почитающий традиции… Из тех, которые просят фюрера дать им царя-батюшку.
Черта с два нужен русским царь-батюшка! Но генералу именно это и важно услышать. Пускай слушает!
— Недаром я, господин генерал, служил много лет в Москве в посольстве Германии. Некоторые мне ставят это чуть ли не в вину, называют трофейным немцем. Вы скажете, несерьезные нападки, господин генерал? Но, к сожалению, это мне так мешает двигаться по службе…
Нельзя упускать благоприятный момент. Когда же, если не сейчас, выложить свои обиды!
Но генерал прервал его. Ему не угодно беседовать о службе Фиша.
— Давыдов отдыхает?
— Да.
— Пускай отдыхает. Обеспечьте его табаком, водкой… Проследите лично. Съездите к нему, навестите, — визит германского офицера ему польстит. Как вы думаете?
— Несомненно, господин генерал.
Вряд ли польстит. Что-то не похоже! Давыдов — мужик себе на уме. Перед немцами на колени не падает. Такому свое поле — ближе всего…
— Мы обдумаем для него новое задание. Как вы считаете, — согласится?!
— Надо будет выяснить.
— Убедите его, гауптман! Настраивайте его, нарисуйте ему карьеру!
Вряд ли Давыдов мечтает о карьере разведчика. Теперь ему бы дождаться конца заварухи да получить добрый кусок земли. Его тянет к земле — он сам признавался. Он долго жил в городе и все-таки — нет, но натуре не горожанин. Мужик, типичный русский мужик! Родные его были раскулачены и умерли где-то в Сибири. Он полагает, что ему достанется земля по праву наследования.
Все это Фиш объясняет генералу. Обстоятельно, не спеша. Фиш демонстрирует при этом свое блестящее знание России.
— У него аппетит, однако… Вам же известно, гауптман, землей прежде всего будут обеспечены наши солдаты-победители…
— Давыдову это тоже известно. Но он надеется. Он считает, что его заслуги дадут ему право…
— Ах, гауптман! — генерал качает головой, — Ведь у вас есть ключ к вашему мужику.
— Вы находите?
Фиш изображает наивность. Иногда это уместно. Генерал любит поучать, растолковывать элементарные вещи. От времени до времени надо давать ему такую возможность.
Другой его конек — стратегия. Он на все лады повторяет изречение, вероятно где-то вычитанное, что разведка оправдывает себя лишь тогда, когда она в итоге двигает войска и выигрывает сражение.
— Неужели, гаутпман, ваш Давыдов — стреляный патрон? Он так блестяще начал… Строго между нами — приняты важные решения…
Фиш слушает вежливо, склонив голову набок. Когда генерал произносит имя фюрера, Фиш меняет позу, он выпрямляется, благоговейно поднимает свой круглый, пухлый подбородок и устремляет глаза вверх.
— Понимаете, Фиш, предвидения фюрера и на этот раз подтвердились. Большевики сжимают кулак для удара именно там, на плацдарме Ораниенбаума. По-этому-то и цепляются за него, как бешеные. А в связи с этим, вы понимаете, Фиш, мы можем произвести перегруппировку, высвободить кое-какие силы, скажем, на участке Пулкова…
Да, повезло с Давыдовым! Разведка, в конечном итоге, двигает дивизии. После многих провалов, после долгого ожидания — наконец-то ощутимый результат! А главное — правота фюрера лишний раз доказана. Хотя, собственно, все это не лишнее. Особенно теперь, после Сталинграда, после Курска, когда веру в фюрера важно поддержать…
— Я понимаю, господин генерал, — говорит Фиш.
— Хорошо. Можете передать Давыдову, как о нем отзываются здесь. Я думаю, мужику будет лестно. Что?
— Безусловно, — ответил Фиш и наклонил голову, пряча улыбку.
Петля недолго болталась зря. Однажды утром Каращенко, проснувшись, увидел повешенного. На нем не было дощечки с надписью «партизан» или «комиссар», сквозь листву белела майка, обтягивающая тело. Гимнастерку с него предусмотрительно сняли — пригодится другому. Спасов сказал, что это агент, не оправдавший доверия.
Казненный висел несколько дней, от него тянуло тошнотворным духом, который проникал во все щели. Спасов отплевывался.
— Тьфу! И любят же фрицы мертвечину!
Только когда повешенного сняли и закопали где-то в лесу, уразумел Каращенко окончательно, что проверка закончилась. Эта уверенность вошла в него вместе с глотком свежего воздуха, вновь напитанного запахами печного дыма и высокой, перезрелой травы в запущенном саду.
Сотни других признаков означали конец проверки. И Спасов разговаривал как-то иначе, и Алевтина перестала звать на вечеринки.
Остается услышать от Фиша…
Круглая физиономия гауптмана сияла. Он подробно рассказал о беседе с генералом и не удержался от вольного замечания:
— Если фюрер все угадывает наперед, зачем тогда вообще разведка? А? Меня так и подмывало ответить генералу в таком смысле. Воображаю, как он взорвался бы!
Несомненно, гауптман Фиш оказал агенту Давыдову высокую честь: поделился сокровенными мыслями и этим как бы возвысил до своего круга.
— Начальству виднее, — уклончиво ответил Давыдов.
— Словом, генерал в восторге. Он приказал выдать вам две тысячи марок и бутылку водки. Кроме того, я представляю вас к медали.
— Много благодарен, только… Не заслужил я таких похвал, господин гауптман. Удача просто…
— Нет, Давыдов, нет. Все считают, что вы исключительно способный человек.
Давыдов пожал плечами.
— Кому гореть, тот не утонет.
— О, вы философ!
Да, мужицкий философ. Спокойный фаталист, подобный Платону Каратаеву из «Войны и мира».
— Вы читали Толстого, Давыдов?
— Графа Толстого? — Давыдов наморщил лоб, будто силился вспомнить. — Приходилось. Здорово у него насчет первого винокура… Спиртное ведь от сатаны происходит, а мы пьем, разума себя лишаем.
— Ничего, Давыдов, вы еще не пропили свой разум. Он у вас крепкий. Все считают: ваша карьера только начинается.
— Где мне, господин гауптман! Кабы ноги были целые, не раненые…
— Мы еще вернемся к этому вопросу, Давыдов. Получайте деньги и отдыхайте.
— Слушаюсь, господин гауптман!
Проверка кончилась, и вот новые заботы. Да, хотят снова забросить через линию фронта. Поменьше бы похвал!.. Фиш, конечно, будет настаивать. По всему видно…
Инструкция Пограничнику, которую он там, у своих, в Ленинграде, прочел несколько раз и запомнил, гласит: всеми возможными способами постараться избежать новой заброски, остаться в тылу у гитлеровцев, в системе абвера. Остаться, чтобы брать на учет предателей и лазутчиков, засылаемых к нам, чтобы склонять лазутчиков к явке с повинной.
Фиш дает время для размышлений. Все равно — ответ ясен. Надо отказываться.
Отдыхает Каращенко в дачном домике, в лесу, на окраине крохотного городка Изборска. Собирает ягоды, грибы, подолгу сидит на обрывистом берегу извилистой, заросшей речки, глядит на кувшинки, на стрекоз. Кажется, никакой войны нет. Единственное реальное в мире — кувшинки на остановившейся, невозмутимой реке, столетние липы, которые не спеша переговариваются о чем-то. Хочется хоть на час забыть Фиша, Спасова, повешенного в белой майке…
Каращенко сознает — вернуться к своим вполне в его власти. Стоит только согласиться с предложением Фиша, уйти к своим и доложить — так, мол, и так, отказаться было немыслимо. Угрожало разоблачение. Поди проверь!
Другой человек, не столь щепетильный, так бы и поступил. Каращенко на миг даже позавидовал тому, другому. Нет, обманывать можно только врагов. Ценой обмана вернуться к своим? Нет, нет! Пусть никогда не раскроется обман, пусть никто и не заподозрит, все равно…
Быть может, путь к своим, открытый сейчас, последний. Второго, может, и не будет. Как знать! Все равно, надо отказываться. Честность внушена Каращенко с детства, честность вошла в плоть и кровь, она сильнее его самого. Инструкция говорит ясно: отступать вместе с гитлеровцами, находиться с ними до конца войны. Отступать хоть до Берлина…
И при этом не ждать сложа руки, а воевать, склонять к явке с повинной. Значит, постоянно рисковать головой. Правда, некоторый опыт есть. Каращенко уже обрабатывал некоторых соклассников по шпионской школе. Разумеется, выбирать надо людей не враждебных нам, а запутавшихся, таких, которые не против Советской власти, а только боятся открыть себя. Гитлеровцы изо дня в день твердили в школе: попадетесь комиссарам— расстреляют. Повинился или нет, разницы никакой— уничтожат как предателя.
Важно переубедить…
Война идет, нигде не отдохнешь от нее, пока она, проклятая, грохочет и терзает, пьет кровь… Следя за полетом стрекоз, Каращенко вспоминает своих подопечных. Взять Алпатова…
В памяти тотчас возникает справка, — одна из десятков затверженных справок. Алпатов Дмитрий Захарович, работал до войны в Москве токарем, был комсомольцем, собирался перед войной поступать в институт, стать геологом. Против Советской власти ничего не имеет.