Угоревшая Петровна, придя в чувство и узнав, что именно я вынес её из избы, долго обнимала меня:
— Спасибо, милый человек! Доброго тебе здоровья! Спасибо за внучку! — она вытирала слёзы и снова обнимала меня: — Я-то ладно, сгорела б — не велика потеря, я своё отжила, а вот внучка… Долгих лет жизни тебе! Буду за тебя молиться!
— Её вынес не я, а мой друг, — я показал на Челкаша, который с лаем бегал от одного мужчины с вёдрами к другому, торопил их, указывал, куда именно надо лить воду (как-никак — он профессионал в этом деле).
Когда пожар потушили и все более-менее успокоились, Челкаш подбежал ко мне.
— Ты настоящий герой, — погладил я друга и тут заметил, что местами его шерсть подпалилась, а на морде с левой стороны не было ни усов, ни бровей.
— Ничего, отрастут, — проговорил я.
— И у тебя тоже, — хмыкнул Челкаш.
Я провел ладонью по лицу и обнаружил, что и у меня, но с правой стороны, исчезли брови и волосы над ухом.
До темноты я вместе с мужчинами выносил во двор сгоревшую перегородку, а наутро помогал восстанавливать стену, очищать от гари потолок и печь.
Всё это время погорельцы — Петровна и её внучка (их на ночь приютили соседи) не отходили от Челкаша: гладили и обнимали, угощали пряниками, называли самым бесстрашным, отважным, удалым и, конечно, самым умным.
От такого обилия комплиментов Челкаш вначале смущался, но вскоре уже воспринимал их, как должное, а потом в нём разгорелся пожар другого рода — эмоциональный, его стала распирать гордость за свой поступок. Выпятив грудь и надув щёки (давая понять, что является бывалым пожарным), он прошёлся мимо местных собак, которые, кстати, как только загорелась изба, поджали хвосты и разбежались по дворам, а теперь с несчастным видом сидели в стороне и восхищённо глазели на моего друга.
— Ты начал свой путь к славе, — улучив момент, шепнул я ему.
— Ага! — откликнулся он.
Мы уже собирались уезжать из деревни, как к Малышу подошли Петровна с внучкой. Бабуся подарила мне корзинку огурцов, а внучка протянула Челкашу вырезанную из бумаги «Медаль за спасение на пожаре». Челкаш в свою очередь передал «медаль» мне, чтобы я прикрепил её к ошейнику, что я и сделал, и мой дружище сразу отправился хвастаться наградой перед собаками.
Он и в дальнейшем, уже в Москве, когда к нам кто-нибудь приходил, притаскивал «медаль» и демонстрировал её гостю, при этом закатывал глаза и завывал — подробно рассказывал, какой ужасный был пожар, как в полном дыму отыскал ребёнка, а потом и котёнка. И никому не разрешал трогать «медаль» — смотреть, смотрите, но не трогайте, а то ещё случайно порвёте!
И хранил он «медаль» в отдельной коробке из-под обуви, где лежали щётка и крем. Я предложил ему положить «медаль» в стол, рядом с моей медалью «Ветеран труда», но он отказался — видимо, посчитал, что драгоценность особенно сверкает среди чепуховин, а среди других драгоценностей тускнеет.
Глава двадцать пятая,последняя
До Ленинградского шоссе, с которого началось наше путешествие, оставалось каких-то сто километров. Я поглаживал «баранку» и нахваливал Малыша, ведь он ни разу нас не подвёл, все испытания выдержал с честью, он боец что надо (поломка подшипника не в счёт; здесь мы с Челкашом виноваты: слишком поддали жару Малышу, а он всё же не гоночная машина). Я вспомнил иронические высказывания автолюбителей нашего двора — мол, ваш драндулет развалится, замучаетесь с поломками — и усмехнулся:
— Малыш утёр им нос.
Челкаш просиял — «И мы утёрли!»
Мы подъехали к Ленинградскому шоссе в том месте, откуда неделю назад свернули на просёлочную дорогу, только, понятно, с противоположной стороны. До Москвы открывалась прямая широкая автострада.
И здесь произошло самое интересное — Малыш самостоятельно, без моего участия, влился в транспортный поток! Выбрал момент, когда между машинами образовался просвет, и въехал на трассу! И дальше покатил, чётко выдерживая дистанцию между собой и впереди идущей машиной! Поверите ли, Малыш и притормаживал и увеличивал скорость сам по себе — я совершенно не трогал руль, не нажимал на педали!
Но и это не всё. Малыш остановился перед светофором на красный свет! Оказалось, он прекрасно знал правила дорожного движения!
Такой поворот событий меня поразил до глубины души. Наверняка и вы сейчас поражены. А Челкаш — хоть бы хны; он не только не удивился, но и подмигнул мне — «Отсюда до дома Малыш помнит дорогу и спокойно нас довезёт. Так что можешь отдыхать, но на всякий случай давай я сяду за руль, буду контролировать действия Малыша».
— Пожалуйста, давай! — согласился я, и мы поменялись местами.
Челкаш сел на моё сиденье и положил лапы на руль; я развалился на его «штурманском месте» и, включив радиоприёмник, настроил музыку.
Из идущих навстречу и обгоняющих нас машин то и дело кто-нибудь выглядывал, показывал на Челкаша и улыбался. Ещё бы! Не каждый день увидишь собаку-водителя, да с медалью!
И до самой Москвы на всех постах ГАИ, завидев моего друга, постовые вытягивались в струнку и отдавали ему честь. И тоже улыбались.
…Когда мы въехали в наш двор, автолюбители разинули рты от удивления (дворник Иннокентий выронил из рук метлу) — они были уверены, что наш «Запорожец» привезут в кузове грузовика; в лучшем случае — притащат на тросе; а скорее всего — мы вернёмся пешком, поскольку «Запорожец» на полпути развалится. И вдруг наша машинка вкатывает целёхонькая, а за рулём сияющий Челкаш с медалью! Автомобилисты сразу стушевались, съёжились, кивнули мне с жалкими улыбками и стали копаться в своих машинах. Лицо Иннокентия вытянулось в кувшин; прихватив метлу, он торопливо заковылял в конец двора.
Автор исторических романов Михаил Никитич Ишков, узнав, что наше путешествие закончилось благополучно, тут же примчался проверить, так ли это? Он долго осматривал Малыша (даже заглядывал под днище), поднимал брови, поджимал губы, раз пять пробормотал «Хм, странно!» — всё никак не верил, что Малыш без поломок преодолел тысячу километров.
Как только мы вошли в квартиру, Челкаш показал Ишкову «диплом врача» и «медаль». Писатель-историк опять взялся за своё:
— Не верю! — выпалил он и присвистнул. — Небось сам состряпал, — он показал мне кулак. — Что вы меня дурачите!
Челкаш воспринял эти слова, как оскорбление и возмущённо залаял.
— Не кричи! — Ишков повернулся в сторону моего друга. — Криком ничего не докажешь. Вот у меня третий день кисть болит. Мази не помогают. Давай вылечи прямо сейчас! Слабо? Ты же врач широкого профиля, хе-хе! — писатель плюхнулся на стул и протянул руку Челкашу.
Челкаш присел и передними лапами стал массировать пятерню романиста.
Уже через минуту на лице Ишкова насмешливый взгляд и ухмылка уступили место удивлённой гримасе, а через десять минут на его физиономии появилась широкая улыбка.
— Слушай, Челкаш, ты гений! — проворковал он и чмокнул моего друга в нос. — Надо же! Только что я не мог рукой пошевелить и вот… пожалуйста! — его пальцы пробежали по невидимым клавишам. — Теперь верю, что и медаль ты получил по делу.
Способности Челкаша произвели на автора исторических романов сильное впечатление. Во время чаепития, когда я рассказывал о нашей поездке, он уже верил каждому моему слову, а перед тем, как уйти, заявил:
— Пожалуй, напишу повесть о вашем путешествии.
Мне понравилось это его заявление, но я подумал: «А ведь он, как это принято у профессиональных литераторов, напридумывает всякой всячины, чего и в помине не было. Например, сделает из меня какого-нибудь десантника, из Челкаша — волкодава, из Малыша — вездеход и отправит нас не по Подмосковью, а куда-нибудь в Африку. Знаю я этих писателей! Их фантазия может завести слишком далеко. Поэтому я быстренько записал, как всё обстояло на самом деле.
В моих записях, друзья, всё — чистая правда. Спросите у Челкаша, если не верите, он не даст соврать, ведь он не только самый дружелюбный и самый справедливый, но и самый честный пёс на свете.
2005 г.
РАССКАЗЫ
ПУЗАН
Соседский пёс бассет Пузан — моя постоянная головная боль. По происхождению он аристократ и внешне вполне интеллигентен, импозантен, но ведёт себя, как подзаборная дворняга. Чего только этот шкет не вытворяет! Его хозяева рано уезжают на работу; выведут Пузана на десять минут во двор, оставят ему сухой корм в миске — и только их и видели. А пёс весь день сидит в запертой квартире, как арестант, и от тоски лает на весь дом. Лает басом, гулко — кажется, бьёт колокол. Немного успокоившись, усаживается на балконе и сквозь решетку, насупившись, придирчиво осматривает двор; если кто не понравится, гавкает. А не нравятся ему многие, и больше всех ребята на велосипедах и роликовых коньках. Он считает, что все должны ходить нормально, а эти балуются, трещат на разных колёсах и подшипниках. Особенно его раздражают мотоциклисты — тех он вообще готов покусать.
Не жалует Пузан и дворников с их мётлами, вёдрами, тележками. И портят ему кровь воробьи и голуби, и, само собой, кошки. Всю эту живность он неистово облаивает и ближе, чем на десяток метров, к дому не подпускает. Ну а увидев знакомых кобелей, Пузан просто приходит в ярость: скалится, рычит, подпрыгивает на месте — всем своим видом показывает, что сейчас сиганёт с балкона и разорвёт всех в клочья. Другое дело сучки. Заметив собаку-девицу, Пузан преображается: его мордаху озаряет улыбка, он возбуждённо топчется на месте — почти танцует, ласково поскуливает — почти поёт. Со стороны подумаешь он самый галантный парень в округе. Местные сучки прекрасно знают, каков он на самом деле, и на его потуги не обращают ни малейшего внимания. Но приблудные… те, дурёхи, подойдут к балкону, разинут пасть и пялятся на моего лопоухого соседа, внимают его «песенкам».
Пузан — коротконогий, вытянутый, как кабачок, с длинными висячими ушами. У него белые лапы, живот и грудь; на спине коричневая полоса, словно накидка, а на серьёзной физиономии под глазами набрякшие мешки. Как все толстяки, Пузан выглядит неуклюжим; на самом деле, если надо, скачет хоть куда!