— Он грязнуля, каких поискать, — вторит ему хозяйка. — Не может даже аккуратно поесть. Вокруг миски всегда крошки — прямо устроил свинарник. Он самый невоспитанный пёс на свете.
— Не преувеличивайте, — говорю я. — По-моему, он неплохой парень. И главное — добросовестно охраняет вашу квартиру.
— Только поэтому и держим, — бурчат хозяева.
«Недалекие люди, — думаю я. — Они не стоят преданности Пузана, не достойны его любви». Кстати, хозяева зовут его Рэм, а я — Пузан. Моя кличка ему нравится больше, вне всякого сомнения.
ЗООПАРК МОЕГО ДЕДА
После войны наша семья жила в одной комнате и, когда отец с матерью возвращались с завода, их встречали трое полуголодных, успевших повздорить детей. Отец сильно уставал на работе, а за ужином ему приходилось выслушивать наши мелкие ссоры, заниматься примирением. Чтобы немного разрядить домашнюю атмосферу, отец решил отправить меня, как наиболее взбалмошного и истощённого, в деревню к родителям матери. Вдобавок отец преследовал и определённую цель — приучить меня к труду, но он совершил ошибку: забыл, что в деревне дед содержит зоопарк. Вернувшись в город, я заполонил нашу комнату полчищем всевозможных животных, и жизнь отцу стала совсем невмоготу.
Деревня лежала среди сосняка с пыльными просёлками, наполненными крепкими лесными настоями. Те приволжские земли были плодородными, и люди даже после войны жили, по понятиям горожан, богато: в садах дозревали фрукты, в огородах — овощи.
В доме деда — большой избе — все вещи были простыми и добротными. В сенях стояла лавка с вёдрами колодезной воды, бочка, таз, черпак, садовый и огородный инструмент, горшки, корзины. Середину избы занимала побелённая печь с набором кухонной утвари; в маленькой комнате за ситцевой занавеской стояли две кровати, застеленные покрывалами из разноцветных лоскутов; на кроватях лежали подушки с кружевными накидками. В большой комнате размещался старый буфет с фарфоровой посудой, отполированные временем стол и стулья, на подоконнике красовался медный самовар.
За домом находился сарай, к которому примыкала пристройка-мастерская, где дед ремонтировал инструмент и занимался гончарным делом. Дед слыл хорошим мастером, за его глиняными изделиями приезжали даже из соседних деревень. До сих пор так и вижу, как дед тщательно перемешивает глину в корыте, как крутит ногой круг и под его мокрыми узловатыми пальцами кусок глины пластично выгибается и вытягивается в прямо-таки глянцевый кувшин. Дед чуть изменит положение ладони, и кувшин на глазах оседает, превращаясь в широкий сосуд. Не останавливая вращения, дед помочит руку в ведре с водой и одним пальцем еле заметным движением придаст сосуду законченную форму горшка. Меня поражало, что за работой дед не делал ничего лишнего: каждое его движение было неторопливо, экономно, точно рассчитано, выверено опытом.
Все изделия дед обжигал в печи и, уже прозрачные и звонкие, выставлял в сени. Тогда горшки деда на меня не производили особого впечатления — мне нравилась алюминиевая посуда, — но теперь-то в скупых и точных формах горшков я вижу настоящее совершенство, ведь как ни рассуждай, а красота вещей в их полезности. Дед не раз говорил мне, что в глине есть спокойствие, что глина самый податливый и надёжный материал, что его горшки «дышат»; то есть пропускают воздух, но держат воду. Теперь, где бы я ни увидел горшки, я всегда вспоминаю деда и чувствую потребность заняться гончарным делом, тем более что дед успел мне передать кое-какие секреты своего мастерства, хотя и говорил:
— Нет никаких секретов, есть любовь к ремеслу.
В то время дед рядом с дряхлой бабкой выглядел крепким стариком, немногословным, с глуховатым голосом и добрым взглядом.
— Так вот ты какой стал! — встретил он меня. — Ишь, вымахал. Совсем молодец. Пойдём-ка, кое-что тебе покажу.
Дед распахнул передо мной калитку в сад и подтолкнул вперёд. В саду росли яблони и сливы, а в глубине, за прямыми, как свечи, берёзами, виднелся затянутый ряской пруд.
Не успел я сделать и двух шагов, как к нам радостно бросилась маленькая, облезлая от линьки собачонка с чёрной кляксой на ухе. Дед познакомил нас, назвав собаку Куклой, и пояснил:
— Кукла — умница. Следит за порядком в саду. Всех кур знает, а чужих не подпускает. Я не могу распознать, какие свои, какие чужие, а она различает… И куры её любят. Когда она спит, прямо садятся на неё, а цыплята — те прямо в шерсть к ней забиваются.
Поняв, что о ней говорят, Кукла завиляла хвостом и стала прислушиваться, что творится в саду, как бы подтверждая слова деда о своей ответственности за всё происходящее там, среди деревьев.
Откуда-то из-под ног собаки вынырнул огромный серый кот. Он потянулся, выпустив когти из мягких лап, и стал тереться о дедов ботинок.
— Васька, — сообщил дед, наклонился, погладил кота, и тот зажмурился, выгнул спину, замурлыкал.
Мы вошли в сад, и я увидел петуха и десяток кур. Когда я приблизился, петуха охватило неясное волнение, он подскочил на месте, словно его подбросила пружина, громко закудахтал, принял вызывающую позу и бросил в мою сторону грозный, пронизывающий взгляд. Заслышав петушиный крик, куры сбежались к своему повелителю и с рабской покорностью стали заглядывать ему в глаза. Одна из кур замешкалась и подбежала к петуху несколько запоздало. Петух оттопырил крыло, недовольно потоптался и клюнул нерасторопу.
Тогда я подумал, что петух попросту безжалостный тиран, но на следующий день заметил, как одна из его легковесных дам подлезла под изгородь и стала красоваться перед соседским петухом, а когда вернулась, петух деда проявил удивительное милосердие: не стал её клевать, а только поучительно побурчал, как бы давая возможность исправиться.
А ещё через несколько дней я сделал открытие, что куры вовсе и не трепещут перед петухом, а спешат на его голос, думая, что он зовёт их на праздник, который у них сводился к найденным зёрнам.
Дед подвёл меня к отгороженному сеткой выгону, где кролики грызли капустные кочерыжки, рассказал, как в прошлом году крольчата подкопали выгон и разбежались по саду и как он ловил их сачком среди высокой травы. Выгон был достаточно просторным, в одном углу виднелся навес с кормом, в другом — клетки с настеленной соломой. Наевшись кочерыжек, некоторые кролики завалились на спину и стали передними лапами разглаживать уши, а задними болтать в воздухе — явно показывали, что вполне довольны своей жизнью.
Мы стояли около выгона, смотрели на кроликов, как вдруг сзади я услышал топот и сопение. Обернулся — передо мной стоит бычок, а из-за его спины выглядывает лосёнок.
— Неразлучные друзья, — сказал дед и почесал бычка за ухом, а лосёнка потрепал по загривку. — Петьку, лосёнка, я подобрал весной. Вытащил из болота. Уже захлёбывался. Ещё сосунком был. Слабый, еле стоял на ногах, но пошёл за мной. Видно, мать потерял. Так и пришли в деревню: я впереди, он за мной. Выходил его, отвёл в лес, а он вернулся. Вот уж третий месяц живёт. С Борькой подружился.
Вначале я подумал, что у телят крепкая дружба: пока дед их ласкал, они стояли, прижавшись бок о бок, но стоило деду достать из кармана ломоть хлеба, как начали отталкивать друг друга, причём напористый Борька явно теснил своего длинноногого собрата. Здесь надо отдать должное деду — он разделил лакомство поровну и Петьке первому протянул кусок, придав этому жесту определённое воспитательное значение, как бы поощряя скромность и пресекая настырность.
Но через несколько дней я оценил глубину дружбы этих телят. Я вывел их попастись на окраину деревни, и внезапно Петьку начал облаивать какой-то пёс; Борька тут же подбежал и выставил навстречу собаке лоб с вздувшимися бугорками.
В нескольких шагах от выгона за деревьями возвышался сарай; когда мы к нему подошли, с крыши прямо деду на плечо прыгнула ворона. Истошно прокаркав, она стала клювом тихонько пощипывать дедово ухо, прямо говорила: «Обо мне не забудь!» Дед достал из кармана тыквенные семечки и рассыпал их перед сараем. Ворона спрыгнула на землю и, прижав одно семечко лапой, начала его размашисто долбить.
— Кворушка, — улыбнулся дед. — Очень смышлёная птица: сухарик в воде размочит, ежели сыта, отнесёт в укромное местечко, прикроет пучками травы, про запас… Купаться любит в пруду. На гусят покрикивает, ежели те расшалятся, помогает Кукле следить за порядком… А под сараем у погреба живёт ёж, — продолжал дед, когда мы отошли. — Он здесь вместо кошки. Прижился, потому что в сарае мышей полно. Наш Васька-то старый, мышей уже не ловит. Ёж и пчёл пугает. Подбежит к соседскому улью и начнёт топать задними лапами да ещё сопит и фыркает, а то и дует в леток. Осерчают пчёлы, набросятся на него, а он хитрый. Свернётся и ждёт, пока их побольше усядется на иголки. Потом и стряхнёт всех в пыль и начнёт на них кататься проказник. Раз я застал его за этим занятием, отругал как следует.
Посреди сада мы повстречали поросёнка Мишку, лежавшего в свежевырытой прохладной яме и блаженно дремавшего. Он проявил потрясающую невежливость: когда мы подошли, даже не привстал, только хрюкнул и перевалился на бок, чтобы его почесали.
Позднее я заметил, что Мишка вообще закоренелый лентяй с простодушно весёлым характером. Большую часть суток он спал, просыпался, только когда бабка выносила ему таз с отрубями; налопавшись, переворачивал таз и пытался на него прилечь, как бы оповещая всех, что с едой покончено, настроение у него отличное и он не прочь повалять дурака. Желающих поиграть с Мишкой не находилось, тогда он сам начинал ко всем приставать: то подбегал к телятам и мощным рывком своего пятака обсыпал их землёй, то, дружелюбно похрюкивая, лез с нежностями к курам. Эти неуклюжие заигрывания заканчивались тем, что к нему подкрадывалась Кукла и, оскалившись, показывала, что может куснуть всякого, кто выходит за рамки приличия и делает всё, что ему заблагорассудится.
Около пруда отдыхал гусак со своим семейством; весь его вид выражал гордое высокомерие. Как и петух, заметив наше приближение, гусак принял устрашающий вид, зашипел и нахально пошёл на меня. Это не ускользнуло от внимания Куклы, которая сопровождала нас; она на минуту онемела от возмущения, потом рявкнула на негостеприимного гусака, и тот сразу стушевался.