Дрозд в самом деле был не в настроении. А увидев меня, и вовсе нахохлился и что-то неприветливо пробурчал. Тётя Зина ласково заговорила с ним, погладила, и он оживился: промяукал, как кошка, и пролаял точь-в-точь, как собака.
— Здорово! — сказал я. — А говорить он умеет?
— Нет, — покачала головой тётя Зина. — Он всё же не попугай. Но с него и этих талантов хватит. У него необыкновенный слух — не то что у некоторых людей, которые ни одной песни не могут спеть правильно, — тётя Зина запела: — Где много пташек… — видимо, давая мне понять, что у неё-то со слухом всё в порядке.
Одно время поляковская сова повадилась разорять птичьи гнёзда в садах. По ночам вылетала из сарая и разбойничала. Но однажды случайно — возможно спросонья, вылетела днём, и птицы отомстили ей. Пока сова медленно пролетала над посёлком, трясогузки, скворцы, ласточки — все пернатые с отчаянным писком носились над ней, подлетали и клевали слепую, беспомощную толстуху.
Весь посёлок пришёл в движение, над садами происходил настоящий воздушный бой. Даже воробьи кружили над совой, правда, близко не подлетали — только громко чирикали, как бы насмехались над грозной разбойницей. Еле спряталась сова под террасой поляковского дома.
— Сова любит ночью купаться и ловить рыбу, — рассказывала тётя Зина. — Сядет в речке на мелководье, раскинет крылья против течения — получится запруда, в ней и ловит мальков. Подолгу сидит, иногда до рассвета…
Вот так сова и погибла. Поздней осенью примёрзла на мелководье. Тётя Зина прибежала на речку, а сова уже вся заснежена. Но об этом я узнал уже на следующий год. А в то лето случилась другая захватывающая история.
Когда мы только приехали в посёлок, во всех скворечнях обитали скворцы, но наша по какой-то странной причине пустовала. И домик был не хуже других, и прибит в хорошем месте — на берёзе, среди зелёных метёлок, но вот никто в нём не поселился.
Я никак не мог понять, в чём дело, но вскоре стал свидетелем невероятного события. К скворечне залез кот Васька и только хотел запустить в неё лапу, как вдруг отпрыгнул точно ошпаренный; соскочил с дерева — и наутёк. «Вот это да, фокус!» — подумал я и полез на берёзу. Добрался до скворечни, заглянул в отверстие, а оттуда… змея! Извивается, шипит. Я чуть не свалился от страха, но, отпрянув, всё же удержался на ветвях и стал разглядывать змею. А она странная какая-то: серо-бурая, с белыми крапинками и глазищи уж слишком огромные.
Стал я слезать с дерева, а из скворечни — раз! — и вылетела птица. Пискнула «Ти-ти-ти!» и исчезла в кустарнике.
У меня совсем глаза полезли на лоб от удивления.
Примчал к тёте Зине.
— Тёть Зин! — крикнул. — Удивительная история! Настоящее чудо! Представляете, в нашей скворечне змея и птица живут вместе!
— Не может быть! — твёрдо сказала тётя Зина.
— Не верите? Пойдёмте, покажу, — я потянул тётю Зину за рукав.
— Так-так, — задумалась она. — Послушай, а змея какая? Не бурая с белыми крапинками?
— Точно! — выпалил я.
— Ах, вон оно что! — засмеялась тётя Зина. — Ну конечно, это вертишейка. Твоя змея и птица — одно и то же. Вертишейка — птица, которая подражает змее. Она угрожающе вертит головой, изгибает шею, шипит. Любой зверь остановится ошарашенный, сбитый с толку, а плутовка в это время и улетит… Иногда начинает корчить из себя змею, когда вообще видит что-нибудь необычное, но это уже просто так, пугает на всякий случай.
ЛЮБОВЬ К ЖИВОТНЫМ
Подросток Лёшка любил животных и собирался учиться на зоотехника, а пока работал конюхом и вместе с возчиком пенсионером Иваном катал на лошадях ребят. «Лошадник со стажем», Лёшка два года с утра до вечера торчал в конюшне: чистил денники, в одни корыта насыпал корм, в другие наливал воды и всё время поглаживал лошадей и разговаривал с ними.
Конюшня находилась в конце парка и представляла собой старое продуваемое помещение с протекающей крышей; лошади постоянно простужались, но директор парка говорил Лёшке и Ивану:
— Скажите спасибо, что выделяю деньги на закупку сена и отрубей. Ваша работа на кругу — убыточное дело. Очень убыточное. В праздники, в выходные дни ещё туда-сюда, даёт кое-какой доход. Но это пять-шесть дней в месяц, верно? А остальные дни? Сами знаете, в плохую погоду одним рублём всё оборачивается. А лошадей-то содержать надо и вам платить. А у меня карманы пустые, — директор выразительным жестом почти выворачивал карманы пиджака. — Так что ремонт конюшни отложим. До лучших времён.
В жаркие дни Иван часто отлучался к пивному ларьку и доверял упряжку своему малолетнему напарнику. Лёшка подъезжал к будке-кассе, а там уже в нетерпении бурлила детвора. Ребята усаживались в тележку, и Лёшка гнал лошадь рысцой по аллеям. Обогнув болото, упряжка легко вбегала на покатое взгорье, и лошадь на мгновение останавливалась, как бы оглядывая открывающееся пространство, потом, запрокинув голову, неслась вниз; ребята визжали, захлёбываясь встречным ветром, а Лёшка, степенный, важный, покрикивал на лошадь и хлопал вожжами. На пятаке у будки-кассы притормаживал, кричал:
— Вытряхайтесь!
Ребята прыгали с тележки и, покачиваясь, ошалелые от гонки, снова бежали в очередь.
Парк имел двух жеребцов: списанного с бегов Голоса и степного табунного Сиваша. Голос был тихий, доверчивый, всё время лез к Лёшке целоваться, обжигая лицо горячим дыханием. Когда-то Голос бегал по ипподрому и считался одним из фаворитов, но потом его подвело зрение. Год от года он видел всё хуже; в конце концов его и приобрели для работы в парке. После ипподрома, широких дорожек, шумных трибун и былой славы бег на тихих аллеях казался Голосу скучным и постыдным занятием — неким тихим прозябанием, поэтому к катанию по кругу он относился безответственно и постоянно отлынивал от работы. Бывало, Иван его зовёт, а он, хитрец, прикидывается, что не слышит, хотя имел отличный слух, а если и подходил, то симулировал болезнь, разыгрывал хромоту.
Любимец детворы Сиваш привык к вольной жизни и, несмотря на четырёхлетний возраст, так и остался диковатым, строптивым; постоянно задирался к Голосу, доказывал своё главенство, при случае мог прижать, куснуть; завидев собаку или кошку, так и норовил ударить копытом. Из табуна Сиваша взяли в школу верховой езды, но там от перенапряжения он потянул ноги, и его списали за негодность. Некоторое время он возил мелкие грузы на деревообрабатывающем заводе, потом его купил директор парка.
Сивашу было тяжело бегать, на ночь он ложился на больные ноги; Лёшка делал ему массаж, растирал мазями, ставил спиртовые компрессы, но как бы Сиваш себя ни чувствовал, работу выполнял добросовестно, и никто, кроме Ивана и Лёшки, не видел его в унынии. Этот несломленный дух, внутреннюю силу Сиваша чувствовал и Голос — куда бы Сиваш ни шёл, безропотно следовал за ним.
Иван всячески поощрял Лёшкину любовь к лошадям.
— Ты смекалистый, — говорил. — Но учти, в спешке многое теряется. А в нашем деле мелочей нет. Важно всё: и как упряжку содержишь — смазал ли кожу, чтоб была податливой, не задубела, не потрескалась… И конечно, лошадь всегда должна быть чистой, выхоленной.
Лёшка воспринимал эти слова как приказ и всё делал без колебаний, без оглядки. А старый возчик всё наставлял:
— Учиться тебе надо, а то будешь всю жизнь на побегушках. Техникум — хорошая задумка, но ты смотри дальше, не мешало б и в институт поступить. Цель ставь большую и иди к ней упорно. Я в тебя верю.
— Ерунда все эти институты, — брезгливо поджимал губы Эдик, заведующий аттракционами, большой любитель заграничных сигарет и вообще всего заграничного. — Век живи, век учись и дураком умрёшь. Я без всякого высшего образования живу неплохо. Главное — вести здоровый образ жизни. Занимайся, Лёха, спортом. Найди свой вид спорта. Спорт готовит к жизни, учит преодолевать трудности, дисциплинирует и вообще закаляет дух. Ну и само собой, расширяет круг интересов, общаешься с новыми людьми. А всю жизнь быть лошадником — нет, извините. Верховая езда — это ещё туда-сюда. Это престижно, отвечает духу времени. А всю жизнь проторчать в конюшне — нет уж, извините.
Эдику было двадцать пять лет; хвастливый, нахальный, он ходил насвистывая, на его лице так и читался вызов всему и всем; от него резко пахло одеколоном — так резко, что при его появлении лошади чихали и фыркали. Целый день Эдик шастал от аттракциона к аттракциону — «давал ценные указания»; заметит девушек, подходит, рисуется:
— И как вам, ласточки, у нас нравится? Советую посетить павильон смеха. Могу проводить.
Жизнь Эдика текла как вечный праздник. К подчинённым он относился бесцеремонно и жёстко. Как все тупоумные люди, наделённые властью, требовал безоговорочного исполнения своих указаний, всякое неповиновение вызывало у него озлобление.
Однажды без ведома старого возчика и юного конюха Эдик взял лошадей покататься с девицами. Вечером, когда сторож закрыл парк, Эдик пришёл с двумя подружками, взял у сторожа ключи, оседлал лошадей и чуть ли не до утра гонял усталых после дневной работы животных. Он загнал лошадей: на их мокрые от пота тела насели мухи, у Голоса изо рта шла пена, Сиваш еле стоял на дрожащих ногах.
Придя в конюшню, Лёшка сразу увидел, что головы у лошадей опущены, шерсть взъерошена, ноги сбиты.
Лёшка разыскал сторожа и, когда тот изложил суть дела, бросился к Эдику. Заведующий аттракционами встретил его подозрительным взглядом и, не успел Лёшка открыть рот, отчеканил:
— Ты почему не на рабочем месте?
— Вы почему катались на лошадях? Кто вам разрешил? Какое вы имели право? — вскричал Лёшка.
Эдик от неожиданности часто заморгал; он не привык, чтобы на него повышали голос, но подумал, что Лёшка может пожаловаться директору, и неуклюже попытался вывернуться:
— Понимаешь, так получилось… Но ты об этом, смотри, никому…
Задыхаясь от негодования, Лёшка направился к директору.
— Постой! — Эдик схватил его за руку. — Если пожалуешься, тебе здесь не работать, так и знай.