Вообще не хотелось бы, чтобы у читателя создалось впечатление, что Пудож был медвежьим углом51. В конце 1890-х годов в смете городских расходов стали предусматривать расходы на подписку газет и журналов, на содержание телефона, на керосиновое освещение. Если раньше власти оплачивали квартиру повивальной бабке, то теперь вместо нее была акушерка с медицинским образованием. В самом начале двадцатого века в Пудоже появился общественный сад, на содержание которого отпускалось тридцать рублей в год. Тогда же в Пудоже заработала первая частная телефонная сеть, в которой было полтора десятка абонентов. К началу Первой мировой войны количество абонентов выросло в полтора раза. Телефоны стояли в аптеке, больнице, в домах уездного исправника, начальника пожарной дружины, у председателя земской управы и, конечно, у Николая Александровича Базегского. Даже в уезде имелось шесть переговорных абонентских пунктов. В 1903-м были напечатаны первые копеечные марки Пудожской земской почты. К 1912 году почта приходила уже целых четыре раза в неделю. В городе было три училища (высшее начальное, приходское одноклассное и приходское двухклассное), общество потребителей, меблированные комнаты при чайной общества трезвости, три страховых общества, общество правильной охоты… Правильные охотники провели одно заседание и больше никогда не собирались. Правда, в соседней Вытегре уже работали городской общественный банк, ломбард и образовалось общество любителей музыкального искусства, а в Каргополе и вовсе – общество распространения культуры и потребления овощей среди населения Олонецкой губернии, зато в Пудоже в 1916 году появилась городская фотография Петра Федоровича Пахомова. Правилами, которыми должен был руководствоваться владелец этого фотоателье, запрещалось фотографировать «лица, пересылаемые под стражей или надзором». Их нельзя было даже пускать внутрь заведения.
Что касается ссыльных, то их в Пудоже было более чем достаточно. Первыми ссыльными, как и во многих провинциальных городках северных губерний, были поляки, которых сюда ссылали при Николае Первом в 1830-х годах после подавления Польского восстания. В скобках заметим, что в Олонецкую губернию ссылали тех, чья вина не была очень серьезной. Тех, чья вина была серьезной, ждали каторга или ссылка в сибирские губернии. Вера Николаевна Харузина пишет в своих записках: «Было время, когда Пудож был почти буквально наводнен ссыльными поляками. Между ними было много людей состоятельных; жизнь они вели на широкую ногу, устраивали балы и концерты. Городу жилось весело с этими невольными гостями». Не ссыльные, а какой-то гусарский полк, ей-богу.
Мало-помалу почти все поляки разъехались – у кого-то истек срок ссылки, а кто-то попал под амнистию, объявленную перед коронацией Александра Второго. В 1860-х годах ссыльных в Олонецкой губернии снова прибавилось – только в Пудоже их было пять человек. Снова приехали поляки, но уже те, кого сослали после восстания в 1863 году. В 1870-е появились народники. Эти балов и концертов не устраивали. Им от государства полагалось пособие от двух до шести рублей в месяц. На эти деньги умереть с голоду легко, а вот выжить очень трудно. В Пудоже работы не было практически никакой – своих рабочих рук было в избытке. Оставались лесопилки, но работа там была тяжелой, опасной и к тому же сезонной. Подрядиться кому-нибудь наколоть дров за рубль или полтора считалось большой удачей. К лету 1879 года в Пудоже уже проживала целая колония ссыльных – двадцать шесть человек, среди которых были три католических ксендза и пять столичных рабочих, сосланных «за распространение преступной пропаганды среди рабочих».
Как раз в это самое время вышел приказ министра внутренних дел, запрещающий ссыльным отлучаться за черту города. Одна из ссыльных, Эвелина Улановская, уговорилась с двумя подругами в знак протеста против этого приказа устроить загородную прогулку. Сели они в лодку и поплыли по Водле за грибами. Как только они набрали грибов, их арестовала инвалидная команда, посланная за беглянками уездным исправником. То есть сначала произошло сражение между тремя отважными революционерками и инвалидной командой – девушки забросали служителей правопорядка собранными грибами (времена были настолько вегетарианскими, что в полицию бросались грибами), а уж потом их арестовали, посадили в лодку и вернули в Пудож. В городе их приключения не кончились – группа ссыльных попыталась отбить их у инвалидной команды. Тогда вызвали солдат, и девушек вместе с частью их освободителей снова арестовали. Кончилось все для ссыльных не так весело, как начиналось – Эвелина Улановская уехала в новую ссылку в Вятскую губернию, один из освобождавших девушек ссыльных поехал в Архангельскую губернию, а другой – в Восточную Сибирь. Всю эту историю сами ссыльные стали называть «грибным бунтом». И еще. Улановская вела обширную переписку с писателем Короленко и стала прототипом ссыльной Морозовой в его очерке «Чудная». Современному читателю это ни о чем не говорит, поскольку он, скорее всего, не читал этого очерка, да и самого писателя Короленко вряд ли вспомнит, но… Пудож – не столица и даже не Петрозаводск – сюда не ссылали прототипов ни Анны Карениной, ни Андрея Болконского, ни даже Каштанки.
Одно время в Пудоже образовался даже народнический кружок, которым руководил Павел Князевский, сосланный после грибного бунта в Архангельскую губернию.
На смену народникам в начале двадцатого века пришли (вернее, их прислали) ссыльные социал-демократы, организовавшие в 1903 году в Пудоже свой кружок. Эти чтением запрещенных стихов Некрасова не ограничивались и стали куда активнее народников привлекать местное население к своей работе. Членами кружка были и учителя, и местные служащие, и портной. Был у них свой человек в уездной больнице – фельдшер Тушовская, которая, вместе с еще одним членом кружка, читала выздоравливающим крестьянам нелегальную литературу и вела разговоры с ними на политические темы. Один из крестьян так наслушался большевистских прокламаций и разговоров, что по выходе из больницы стал вести антирелигиозную пропаганду и распространять нелегальную литературу, которой его предусмотрительно снабдили в больнице агитаторы. Другой крестьянин стал говорить… Через год кружок власти ликвидировали, и еще через год… прислали в Пудож новую партию ссыльных, которые устроили в Пудоже первую политическую демонстрацию – в конце января 1905 года девять ссыльных вместе с женами надели на рукава траурные повязки с красной каймой в память о жертвах расстрела Девятого января, построились парами и прошлись по главной улице от полицейского управления до Троицкой церкви. Полиция сорвала с трех демонстрантов траурные повязки, а одного из них арестовала. Возмущенные действиями полиции ссыльные на следующий день заявились с протестом к уездному исправнику. Они не просто пришли к исправнику – у каждого на рукаве была красная траурная повязка. Исправник рвал и метал – требовал прекратить ношение повязок, грозился лишить ссыльных выдаваемого казенного пособия и разослать их по самым глухим деревням Пудожского уезда. Через четыре дня начальник олонецкого губернского жандармского управления полковник Шафалович доносил в департамент полиции, что, несмотря на принятые меры, ссыльные траур не сняли. Как подумаешь… как сравнишь 1905 год, к примеру, с 1962-м или с 2019-м… О демонстрации в Пудоже в марте того же года писала большевистская газета «Вперед», издаваемая в Женеве.
И еще. Уже в 1960-х годах в Пудожский музей принесли доску от обычного комода, которую ссыльные исписали словами из революционных песен: «Трудно, трудно нам живется на Руси родной. Каждый шаг нам достается кровью и борьбой» или «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…».
Надо сказать, что в Пудожский уезд ссылали не только пламенных революционеров. В 1912 году в Муромский монастырь неподалеку от Пудожа сослали по решению Синода иеромонаха одного из бессарабских монастырей Иннокентия, в миру Ивана Левизора. В отличие от большевиков, он проповедовал не царство свободы, а близкий конец света. Иннокентий основал многочисленную секту, объявил себя «воплощением святого духа», призывал своих сторонников продавать имущество, а деньги… Короче говоря, делал все, чтобы отправиться в ссылку, и наконец отправился. Последователи Ивана Левизора оказались людьми решительными. Собрались они в количестве восьмисот человек, включая стариков, женщин и детей, по призыву своего пророка и отправились в Муромский монастырь его вызволять. В декабре отправились, а к концу января уже вызволили. Большую часть пути они все же проехали по железной дороге, но от станции Няндома Вологодско-Архангельской железной дороги им пришлось идти пешком. В декабре. Жителям Бессарабии, плохо понимающим русский язык. С женщинами, стариками и детьми. По Олонецкой губернии. Они, правда, по пути пели молитвы и несли портреты Иннокентия, но от голода и холода молитвы и портреты спасали плохо. Уже на обратном пути под Пудожем Ивана Левизора арестовали снова и под конвоем отправили в Петрозаводскую тюрьму, а его горе-освободители пошли через Каргополь на станцию Няндома, чтобы оттуда возвращаться домой по железной дороге. В Каргополе им оказали срочную медицинская помощь, поскольку сотни человек обморозились, двадцать детей и вовсе умерли от голода и холода, еще полсотни человек тяжело заболели. Через двадцать лет все эти события описал в своем романе «Голгофа» украинский писатель Лесь Гомин. Правду говоря, он вместе со своим романом забыт еще прочнее, чем Короленко со своим очерком.
Вернемся к революционным беспорядкам. В 1905-м начались волнения в уезде – крестьяне в Красновской области отказались платить земские сборы, требовали увеличения земельных наделов и бесплатной раздачи семян для посева из государственного хлебозапасного магазина. В июне 1907 года забастовали две сотни крестьян-сезонников на лесопилках по реке Водле. Своего они добились – зарплату им повысили. В 1913-м в забастовке на лесопильных заводах принимало участие уже в пять раз больше крестьян.