В этом смысле Василий Андреевич Жуковский, приезжавший в гости к сыну Алексея Александровича, Плещееву Александру Алексеевичу, в село Большая Чернь в двадцати километрах к юго-западу от Болхова, ничуть не лучше Карамзина. Еще и хуже, поскольку он поэт и мог бы проезжать через Болхов хоть тысячу раз – все равно в голове у него, кроме стихов и Маши Протасовой, в которую он был так несчастливо влюблен, ничего не было. Так что и от Жуковского мы не узнаем ровным счетом никаких экономических подробностей из жизни Болхова и уезда на рубеже двух веков, а между тем в конце восемнадцатого века в уезде изготавливали скатерти, салфетки, полотна и прочную льняную ткань, называемую «канифасовой». Болховскую пеньку и конопляное масло, канаты разных сортов, паклю и паклевую пряжу, без которых не обходилось строительство ни одного деревянного дома и ни одного корабля, везли на продажу в Воронеж, Таганрог, Одессу, Харьков, Царицын, на Ростовскую и Урюпинскую ярмарки. Конопляное масло поставляли и в Москву.
Бог с ними, с экономическими подробностями. Оставим их на время. В августе 1812 года из усадьбы Плещеева Жуковский уходил в Московское ополчение, а в январе 1814 года там же праздновали день рождения жены Плещеева Анны Ивановны и годовщину возвращения Жуковского из армии86. У Плещеева имелся собственный театр из крепостных актеров, и при его собственном участии и при участии Жуковского был поставлен «Филоктет» Софокла.
…Свечи трещат, натоплено так, что дышать нечем, у дам руки устали обмахиваться веерами, слышно, как за закрытыми дверями бегает дворня, приготовляя в зале все к ужину, из кухни предательски пахнет жареным луком, а хор, состоящий из Тришек, Палашек, Агафонов и Аксиний, декламирует: «Сладкий Зевса глагол! От златого Пифона что приносишь ты ныне в знаменитые Фивы…»
Раз уж речь зашла о театрах, то не обойтись нам без упоминания еще одного крепостного театра, существовавшего на территории Болховского уезда в селе Сурьянино у помещиков Юрасовских. Богаче Юрасовских в уезде не было никого. Собственно, они и владели почти всеми землями вокруг Болхова. Сами они были выходцами из Литвы, состояли в родстве со Ржевскими, и один из Юрасовских еще при Алексее Михайловиче был пожалован саном московского боярина, но сейчас не об этом. Алексей Денисович Юрасовский в 1805 году купил за тридцать семь тысяч ассигнациями у тамбовской и московской помещицы генеральши Чертковой оптом сорок четыре певца с женами, детишками, с их бабушками и дедушками, нотами, балалайками, рожками, свирелями, жалейками и гуслями. Общим числом почти сто человек. Эти певчие были еще и актерами. В поименном списке отмечалась, к примеру, «отменная, зело способная на всякие антраша дансерка, поведения крайне похвального и окромя всего того, лица весьма приятного».
Театром и балетной труппой управляли братья Алексей и Петр Денисовичи, а их сестра Александра содержала духовный хор, который не только выступал в Сурьянине перед окрестными помещиками, но и выезжал на гастроли и в Орел, где пел по разным церквям и у архиерея. Вместо общепринятых тогда певческих кафтанов хористы носили черные испанские плащи. Посреди этого хора выступала иногда и сама помещица с лирой, в древнеримской тоге и с лавровым венком на голове. Все хористы были брюнетами, но не натуральными, а крашеными. В Болхове несчастных хористов, как только они там появлялись, дразнили угольщиками. Надо сказать, что хористы в ответ не дразнились, а сразу засучивали рукава и лезли в драку. По части махать кулаками они были большие мастера и порой устраивали такие побоища, что и полиция их могла с большим трудом утихомирить. Не дураки певчие были и выпить. Пропивали они в болховских кабаках не только наличные, но и свои испанские плащи, сапоги и шляпы. Драться при этом они не переставали. Тут уж пьяных и уставших певчих сажали на съезжую или в холодную, а их барыне полиция сообщала, что хор ее в полном составе в одном исподнем сидит в ожидании дальнейших распоряжений. Юрасовская платье их немедленно выкупала, а самим безобразникам приказывала немедленно отправляться в Оптин монастырь говеть, раскаиваться в грехах и возвращаться домой только с запиской от настоятеля, что грехи их за полным раскаянием отпущены. Так они и поступали.
Театральная и балетная труппы давали представления в селе Сурьянино. Для обучения крепостных балету Петр Денисович Юрасовский выписал за огромные деньги то ли из Италии, то ли из Франции балетмейстера, некоего Санти. Специально было оговорено, что будущих балерин на репетициях бить нельзя. Петр Денисович временами жил в Москве и за репетициями следил мало, если вообще следил, а Санти… вряд ли у него был переводчик, а сам он русского языка не знал и потому для объяснения вовсю пользовался не только жестами, итальянскими или французскими ругательствами, но и кулаками.
Так или иначе, а в 1816 году премьерный балет под названием «Разбойники Средиземного моря, или Благодетельный алжирец» был подготовлен. Уездный болховский бомонд был на представлении в полном составе87. Все шло хорошо, и прима-балерина, которую звали Нина, – девушка красивой наружности и, конечно же, фаворитка Петра Денисовича – была на сцене выше всяких похвал, как вдруг, во время очень трудного пируэта, оступилась и упала на подмостки к ногам стоявших там купидонов, нимф и амуров. Все ахнули и тут же ахнули еще раз, поскольку в этот момент из-за кулис выскочил Санти, из которого, в свою очередь, выскочил настоящий Карабас Барабас с хлыстом в руках и стал полосовать спину оступившейся балерины, ухватив в руку при этом ее распущенную косу. Конец этой сцены был, однако, совсем не таким, как в театре Карабаса Барабаса. Нина сделала пируэт и натренированной на репетициях ногой так ударила Санти, что сломала ему ребро. Санти рухнул замертво. Дали занавес. Среди зрителей нашелся доктор, который стал перевязывать Санти, а Нина в суматохе исчезла, сумела добраться до Москвы и упасть в ноги Петру Денисовичу. Ее простили, а незадачливого балетмейстера было велено отправить туда, откуда он приехал. С тех самых пор ни в Болховский уезд, ни даже в Орловскую губернию итальянских и французских балетмейстеров никто не выписывал.
На этом самом месте нужно перестать рассказывать о культурной жизни Болховского уезда и рассказать о жизни некультурной. Обычной, обывательской. Той самой, от которой норовят убежать «в Москву, в Москву, в Москву!».
В конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века века жил в Болхове купец Алексей Малахов. Он был, как говорили в советское время, активный общественник: и словесным судьей работал, и бургомистром магистрата, и даже городским головой. Был Малахов, несмотря на свои должности, страшный грубиян. Как-то раз обругал квартального надзирателя Иванова и прапорщика инвалидной команды Агаркова, когда они были при исполнении. Так обругал, что те собрались подавать на него в суд, но Малахов попросил прощения, и обошлось. Счетчика питейных заведений Красильникова он и вовсе заковал в кандалы и упек в колодничью избу. Завели на Малахова дело, но оно, на его счастье, сгорело в магистрате во время пожара 1811 года. Не успело сгореть одно дело, как пришлось заводить другое и даже третье – Малахов самовольно лишил дома дьякона Воронцова и тоже самовольно, без согласия общества, продал один из домов, принадлежащих городу, купцам Торубаровым. Сделали ему в 1807 году от губернского правления строгий выговор с указанием, чтобы от подобных действий он впредь воздерживался. На должности городского головы он все же не задержался. В 1816 году Малахов – уже мещанин и занимает должность депутата квартирной комиссии от купцов и мещан. И на этом месте он своих замашек не оставил – обидел подпоручика Пасекова, секретаря уездного суда Селиверстова и купца Василия Клягина во время описи имущества последнего. И тут пришлось извиняться, чтобы дела не ушли в суд, но по последнему делу магистрат его хотел допросить, а грубиян не хотел являться для допроса, а городничий послал за грубияном квартального надзирателя, чтобы отвести его в полицию, а тот отказался идти… Короче говоря, в полицию его все-таки отвели, там допросили, как всегда неожиданно выяснилось, что пропали двадцать четыре тысячи рублей казенных пошлин по делу купца Василия Клягина, в которое оказалась замешанной племянница Клягина, она же по случайному совпадению невестка Малахова. Оказалось, что Малахов успел написать донос на членов магистрата, тоже замешанных в этом деле. Короче говоря, все окончательно запуталось, как это обычно бывает в маленьких уездных городках. Верный себе Малахов в промежутках между всеми этими событиями успел нанести тяжкую обиду купеческому сыну Мерцалову.
Впрочем, все это была преамбула к делу. В 1816 году в Болхове квартировал карабинерный полк. Продовольствие нижним чинам должны были поставлять болховские обыватели, но… не поставляли. Городничий кивал на городскую думу, Дума кивала на комиссию квартирмейстеров, председателем которой был Малахов, а командир полка карабинеров полковник Гартунг жаловался командиру дивизии генерал-майору Красовскому на болховские власти и на грубияна и пьяницу Малахова лично. К тому времени Малахов еще и запил. Генерал приехал в Болхов и предложил властям выбрать в квартирную комиссию вместо пьяницы и дебошира Малахова приличного человека. Власти и члены комиссии на это с удовольствием согласились.
На следующий день… если все рассказывать по порядку, то никакого примечания не хватит, а потому скажем только, что Малахов при виде генерала шапку не снял, смотрел ему дерзко в глаза, был отправлен на гауптвахту, по дороге туда взбунтовал народ, народ ударил в набат, зачинщиками бунта оказали два мужика из мещан, один из которых был, естественно, пьян, потом пьяных, что еще естественнее, стало больше, и под их защитой Малахов пошел домой, а из дому скрылся в неизвестном направлении. Дело дошло до орловского губернатора, Малахова арестовали, отправили в магистрат Болхова отбывать наказание, но там его освободили из-под караула и отдали на поруки. Отданный на поруки Малахов мгновенно накатал жалобу на имя губернатора и отвез ее в Орел, а оттуда его по предписанию генерала Красовского отправили в болховскую тюрьму. На всякий случай, по словесному приказанию командира гренадерского корпуса генерала от инфантерии графа Остермана-Толстого, его заковали в кандалы. Малахов, которому к тому времени было уже шестьдесят пять лет, на допросах упорно безмолвствовал, а народ безмолвствовать не собирался, и некто, как сообщал караульный офицер прапорщик Дорожинский, «в нагольной шубе с рыжей бородой» призывал бить в набат, а бывшие в толпе обыватели обещали разнести по кирпичу тюрьму, если народного героя не освободят.