Конопляные поля в Орловской губернии появились при Петре Первом, когда и губернии еще не было. Флоту и не только ему нужны были канаты, а конопляное масло в те времена заменяло подсолнечное. К середине девятнадцатого века все поля вокруг Болхова были заняты посевами конопли. В городе в 1868 году числилось шестнадцать пенькозаводов и столько же паклетрепальных заведений. Сначала местные промышленники скупали у крестьян коноплю, потом из ее стеблей получали пеньку – грубое лубяное волокно. Каждый год в летний сезон до восьмисот человек из болховских мещан и жителей пригородных слобод, называемых на профессиональном жаргоне трепачами, на пенькозаводах вырабатывали до тридцати пяти тысяч пудов пенькового волокна. Все это богатство отправляли в Петербург, где у болховских пеньковых магнатов имелись собственные склады в порту. Со складов пенька отправлялась в Европу, где она шла на производство канатов и веревок. Из отходов пенькового производства получалась пакля, из которой делали бечевки разной толщины. Работали на таких, с позволения сказать, заводах, похожих на кустарные артели, целыми семьями. В сутки можно было заработать от тридцати до тридцати пяти копеек. При этом рабочий день мог длиться и до пятнадцати часов в сутки. Не бог весть какие, прямо скажем, деньги, если учесть, что в год в Болхове выпускалось пеньки, пакли и канатов на полтора миллиона рублей. Эта сумма, между прочим, равнялась годовому бюджету всей Орловской губернии. На торговле пенькой и паклей поднялись две болховские купеческие семьи – Турковы и Мерцаловы. Главу семьи Мерцаловых на Промышленной выставке в Москве даже наградили золотой медалью для ношения на Владимирской ленте. В царском указе значилось: «Пеньковому фабриканту Алексею Мерцалову за обширное в Болхове производство пеньки для заграничной отпускной торговли…» Экспортная заграничная торговля – это вам не в Воронеж и на Урюпинскую ярмарку пеньку возить.
Раз уж зашла речь о промышленных выставках, скажем и о второй Болховской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке 1910 года, которую устроило Болховское сельскохозяйственное общество. На ней Болховский женский монастырь получил малую серебряную медаль за представленную бурую корову Светланку шести лет и похвальный лист за детские рукоделия. Конечно, бурая корова Светланка шести лет – это вам не четырехмоторный самолет «Илья Муромец», но ведь и Болховский женский монастырь – не завод «Руссо-Балт».
Производство пеньки в Болхове и уезде оказалось очень живучим. Его смогли угробить окончательно только в двадцать первом веке, когда о кожевенном производстве уже и думать забыли. Кстати, о кожевенном производстве. О былой славе болховских кожевенников напоминает только стоящий в местном краеведческом музее стул, у которого спинка и сиденье обиты тисненой кожей. Затейливое тиснение выше всяких похвал, что и говорить. Тут тебе и листочки, и ягодки, и стебельки. Не погонись болховские купцы за легкими деньгами, не подделывай они картон под кожу, может быть, и сейчас… Ну да что об этом говорить. Сделанного не воротишь.
На этом разговор о болховской промышленности в девятнадцатом веке можно закончить. Не копаться же, в самом деле, в производстве кирпича для местных нужд, тележных колес, телег, саней, бочек, плетении корзин, коробов, изготовлении шерстяных подпоясков, подпруг, вязании шерстяных чулок, торговле медом, салом и воском.
Перед тем как перейти к рассказу о борцах за народное дело, крестьянских волнениях, первых, вторых и третьих большевиках, скажем и о культуре. Не так чтобы она в Болхове в конце позапрошлого века расцвела89, но в 1885 году болховский учитель Хализев открыл библиотеку-читальню. Записалось в нее читателей ровно двадцать семь человек. Про уезд и говорить нечего – по переписи 1897 года восемьдесят четыре процента населения было неграмотным. Да и в самом Болхове даже в 1913 году еще семьдесят процентов горожан были неграмотными. И это при том, что население города в 1893 году составило двадцать семь тысяч человек. В это трудно поверить, но уездный Болхов в конце девятнадцатого века был в полтора раза больше тогдашних Архангельска, Вологды и Владимира. В два с половиной раза больше Петрозаводска, больше Новгорода и Пскова. Все эти бесчисленные кожевенные, пенькотрепальные, мыловаренные, клеевые, сально-свечные, табачные и кирпичные заводы, крупорушки, маслобойни, кабаки, городское трехклассное училище, библиотеку-читальню, Спасо-Преображенский собор и еще почти два десятка церквей, Одерскую площадь, на которой продавали старых лошадей живодерам, двухклассное женское приходское училище, кузницы, шорные мастерские, почту, богадельню, тысячи деревянных и сотни каменных домов освещали сто тридцать керосиновых фонарей.
О самих жителях города орловский краевед и писатель Тимофей Афанасьевич Мартемьянов писал в изданной в 1896 году книге «Город Болхов Орловской губернии»: «Вообще, тип болховитянина доброго старого и даже не особенно старого времени не очень-то привлекателен; характерные черты его составляли: „своемерство“, невежество не простое, но горделивое, надменное, щеголявшее жалкой ученостью „на медные гроши“: грубоватость, преувеличенное поклонение, на китайский манер, всему своему, столь же сильное презрение ко всему чужому, не местному… Умственное достоинство типичный болховитянин ценит на „рубли“: „рубль – ум, два рубля – два ума, а три – так совсем разумный человек“, – гласит популярная болховская поговорка. И, замечательно, этот своеобразный „умомер“ и доселе распространен в Болхове…»
На рубеже веков в Болхове появились первые революционеры. Немного, всего двое. Одним из них был уроженец Болхова Евгений Алексеевич Преображенский, впоследствии ставший профессиональным революционером, написавшим совместно с Бухариным книгу «Азбука коммунизма», а вторым – еще один уроженец, сын болховского купца Ивана Анисимова. Вот как Преображенский, учившийся тогда в Орловской классической гимназии, описывает свои болховские каникулы: «В нашем городе этим летом единственная революционная ячейка состояла, по-видимому, из меня и моего товарища детства, сына местного купца Анисимова, впоследствии ставшего меньшевиком и, кажется, эмигрировавшего вместе с белыми. Мы отправлялись с ним вдвоем за город в наиболее глухие места и выражали наш протест против самодержавия пением „Марсельезы“, но так, чтобы никто, кроме нас, не слышал. Когда мы проходили мимо болховской городской тюрьмы – жалкого старомодного зданьица, где обычно содержалось десятка два мелких воришек и конокрадов, наши мысли уходили к Крестам и Бутыркам, где томились дорогие нам борцы против самодержавного режима».
В конце 1905 года в Болхове уже была создана группа РСДРП, которую возглавили братья Александр и Николай Черкасовы. У них имелась даже бронзовая печать с гравированной по краю надписью: «Российская социал-демократическая рабочая партия», а в центре – «Болховская группа Орловско-Брянского комитета». В следующем году началась агитация на кожевенных заводах, весной 1906-го в городе проходили маевки, по ночам разбрасывали прокламации, а к лету рабочие одного из кожевенных заводов предъявили хозяевам экономические требования. Агитировать на кожевенных заводах было легко. Газета «Орловский вестник» в ноябре 1905 года писала об условиях работы кожевников: «Положение нашего рабочего прямо ужасное. Ему приходится работать 17–18 часов в сутки в зловонном нездоровом помещении, лишенном света и воздуха. За выделку кож заводчики платят гроши. Большинство работают сдельно, зарабатывая в среднем от двух до трех рублей в неделю. Проработав на заводе пять-шесть лет, рабочий получает чахотку. Смело можно утверждать, что из 2000 рабочих 1500 были заражены туберкулезом». Большевики пришли туда, где все к их приходу было подготовлено болховскими кожевенными фабрикантами.
Еще раньше, летом 1905 года, заволновались крестьяне в уезде. Уездные помещики стали просить предводителя дворянства прислать казаков для охраны своих имений: «…В этой части уезда неспокойно… Жить стало страшно. Многие укладывают свои вещи, как в пугачевщину, и собираются уезжать из имений». Через год в уезде произошло уже вооруженное столкновение крестьян с полицейским отрядом. Появились первые убитые. Все же властям удалось разгромить первую большевистскую ячейку в Болхове, арестовать и посадить ее активистов, конфисковать гектограф, и до начала 1910 года ячейка перестала существовать.
В болховском краеведческом музее лежит под стеклом фотокопия первой страницы дела, заведенного полицией в 1913 году на Николая Никитовича Козырева – одного из самых активных членов болховской ячейки РСДРП. Красиво, с завитушками написанные фамилия, имя и отчество…
И четырех лет не прошло, как кончились завитушки и в Болхове и уезде началось то, что началось по всей Российской империи, но прежде чем перейти к рассказу об этих событиях, бросим прощальный взгляд на старый Болхов, который, как говорили то ли древние греки, то ли древние римляне, сначала не был, потом был и теперь уже никогда не будет. Нет, мы не будем в десятый или пятнадцатый раз пересчитывать кожевенные или пенькотрепальные заводы, кабаки, библиотеки, крупорушки, кузницы, земские больницы, богадельни и маслобойни. Не скажем и о добровольном пожарном, потребительском и сельскохозяйственном обществах, о замене керосиновых фонарей на газовые, о городском саде с его духовым оркестром и танцами, о синематографе «Иллюзион», в котором, грызя подсолнухи, болховичи смотрели «Ключи счастья» или «Оборону Севастополя».
Скажем только о стихотворении Саши Черного, приезжавшего летом 1911 года в Болхов. Приезжал он, чтобы встретиться с местным поэтом Евгением Соколом, с которым состоял в переписке. Лучше бы не приезжал – и тогда не написал бы стихотворения «Уездный город Болхов», в котором… которое… Ужас что такое, а не стихотворение. Там и про Одерскую площадь, и про понурых одров, и про пыль, и про боровов, гуляющих по улицам, и про понурых крестьян, и про пустыри, заросшие пыльными репейниками, и про мутные стекла, сквозь которые мерцают божницы, и про мух, и про многочисленные церкви, и про синематограф, и про подсолнухи, и про вспухших от сна кожевниц в корсетах, и про облупленные коринфские колонны, поддерживающие кров мещанской богадельни, и про караван тоскующих ворон… В Болхове эти стихи ни один краевед не то что не помнит, а не вспомнит и под пыткой. В книжках о Болхове их нет даже и в примечаниях, но в музее они раньше висели на стене в зале, изображающем купеческую гостиную. Зал остался, но листок со стихами убрали. Экскурсовод сказал мне, что убрали потому, что… убр