енное лекарство он открыл от подагры; правда, оно помогает только систематикам. Линней лежал в постели и страдал, когда один из его учеников привез ему гербарий канадских растений. Линней мигом вскочил, занялся рассматриванием их и так развеселился, что и сам не заметил, как выздоровел. Подагру как рукой сняло.
А научные работы одна за другой писались, переписывались набело, отдавались издателям и выходили в свет. Линней писал и о животных, и о растениях, классифицировал жуков Швеции и улиток Индии. Растения Индии, Канады и других стран пестрой вереницей пробегали перед ним. Его слава росла, а вместе с ней росли и нападки врагов и критиков. Впрочем, Линней не отвечал им.
— Лета, коих я достиг, мои занятия и характер запрещают мне поднять перчатку моих противников. Я взываю к потомству! — вот как он отвечал врагам. А на деле он считал себя всякий раз глубоко обиженным. Он не умел полемизировать — вот в чем секрет его миролюбия.
Классификация успешно развивалась. И в двенадцатом издании своей «Системы природы» он дал ее в законченном виде. Так, по крайней мере, думал сам автор. Единственно, что ему никак не давалось, это — микроскопически малые животные и растения. Инфузории, бактерии, коловратки — куда их отнести? Он несколько раз менял свое мнение на этот счет, и наконец успокоился, устроив группу «червей», куда и поместил все, чему не нашел более подходящего места. И все же инфузории его беспокоили.
— Несомненно, творец, создав столь малых животных, намеревался оставить их за собой, — решил он в конце концов. А раз сам «творец» оставил для своих занятий эту группу микроскопических животных, то человеку ли было соваться в нее со своим умом? И Линней не совался, он уступил инфузорий «творцу».
Зато с самим человеком он не очень поцеремонился. Устроив особый отряд «приматов» («князей животного мира»), он преспокойно отнес туда человекообразных обезьян и человека. А чтобы еще больше подчеркнуть свой геройский подвиг, прибавил к научному названию человека (Homo sapiens) коротенькую строчку «познай самого себя». Это значило, приблизительно, «посмотри, какая ты обезьяна». Многим это не понравилось, и Линнея порядком поругивали за такую вольность.
Растениям тоже пришлось несколько изменить свой строй — кое-кто переехал на новое место. И притом переезды были очень странные. Очевидно, Линней заметил, что его тычинки не такой уж хороший признак, и вот он начал несколько свободно обращаться со счетом тычинок, но зато обращал внимание на внешнее сходство растений. Новый порядок был, пожалуй, и лучшего старого, но путаницы прибавилось. И сам Линней не мог толком рассказать, почему он сделал так, а не иначе.
— Вы спрашиваете меня об отличительных признаках моих отрядов? Сознаюсь, что я не сумел бы изложить их, — вот что он ответил одному из своих учеников на вопрос: «Чем отличаются ваши отряды растений друг от друга». Линней очень хорошо отличал их прямо «на-глаз», но записать отличий не мог.
Все же порядка становилось с каждым днем все больше и больше, а так как Линней дал новые правила номенклатуры растений и животных, то дела у него было много. Приходилось придумывать массу новых названий для животных и растений: старые были даны не по «правилам».
Здесь Линней отвел немножко душу — поехидничал. В честь своего врага Бюффона он назвал одно ядовитое растение «Бюффонией»; «Пизонтея» было преколючее растение, названное так в честь критика Пизона. У ботаника Плюкенета были очень странные идеи и взгляды на систематику, и вот появилась «Плюкенетия» — растение с очень уродливыми формами. Не забыл он и своих друзей, проявляя и тут не мало остроумия. Так, в честь двух братьев Баугинов он назвал растение с двулопастыми листьями «Баугинией», а у «Коммелины» были в цветах три тычинки, одна короткая и две длинных — братьев Коммелинов было трое: два знаменитых, а третий — нет.
Скопив денег, Линней купил себе в окрестностях Упсалы именьице и заказал в Китае чайный сервиз — на чашках должно было быть изображено лапландское растение «Линнея». Увы! В Швецию приехал не сервиз, а черепки от сервиза. Был заказан второй сервиз, он доехал благополучно, а цветы и листики были как живые.
— Это настоящая «Линнея», — сказал ботаник, и собственноручно расставил чашки на полках шкафа. — Это ботанический сервиз, — заявил он жене. — Тут уж будет моя классификация.
Награды сыпались на Линнея одна за другой. Он отвел в книжном шкафу отдельную полку для всяких почетных и иных дипломов. Полка скоро оказалась мала. Даже русская Академия Наук почтила его, избрав своим членом. Это было особенно приятно Линнею. На заре его научной деятельности он был жестоко высмеян именно русским академиком Зигесбеком.
И вот — он русский академик… В честь его выбивали медали, сам король навещал его.
Годы шли. Линнея разбил паралич. Он разучился подписывать свою фамилию и писал ее вперемежку латинскими и греческими буквами. Потом он совсем забыл свое имя и фамилию, а прошло еще несколько месяцев, и он перестал узнавать и Сару-Лизу. Только однажды к нему вернулся рассудок, и он приказал отвезти себя в свое именье. В это время жены не было дома. Узнав о его переезде, она помчалась в именье. Линнея нашла она в кресле перед камином. Одетый в шубу, он задумчиво сидел и курил трубку.
Через месяц он умер.
Король приказал выбить еще одну медаль в его честь. Больше того — он упомянул имя Линнея в своей речи при открытии сейма. Это была невероятная честь. Все ученые вздыхали и низко повесили головы. Но ни король, ни ученые, ни просто почтенные граждане не позаботились о том, чтобы сохранить коллекции Линнея. Сара-Лиза продала их в Англию. Двадцать шесть больших ящиков увезли англичане в Лондон! Говорят, что шведский король Густав хотел послать в погоню за этим кораблем военное судно, но его отговорили. А вернее король и не собирался делать это. Какое дело королю до каких-то жуков?
Через несколько лет поклонники Линнея утешились. Они устроили в Упсале Линнеевский музей, куда и собрали все, что им удалось скупить у наследников ботаника. Тут были и чашки с растением «Линнея», и линнеевская бритва, и даже его бельевой шкаф. Было все, кроме научных коллекций.
Морская обезьяна и морской турок.
IV. Тайна цветка
1. Рогатая оса
Начальник латинской школы в Шпандау Конрад Шпренгель заболел. На него нашла такая меланхолия, что даже Овидий и другие латиняне не могли его развеселить. Он утратил вкус к работе, у него едва хватало сил выслушивать ответы учеников о премудростях латинской грамматики и синтаксиса. Это было очень серьезным симптомом: если он разлюбил латинский язык, значит дело плохо. И он пошел, понурив голову, к врачу.
— Вам нужно развлечься, — глубокомысленно сказал врач.
Ученый.
Шпренгель начал гулять за городом. Он уныло бродил по лесам и полям, промачивая себе ноги на болотистых лугах. Вначале он если и смотрел себе под ноги, то только для того, чтобы не увязнуть в грязи или не свалиться в канаву, — его совсем не занимали ни цветы, ни трава. Пение птиц его даже раздражало, но он покорно и терпеливо исполнял предписания врача и ходил, ходил, ходил…
Машинально он срывал цветок за цветком, ощипывал их и бросал.
Вертя в руках цветок полевой герани, он заметил, что при основании пяти лепестков венчика есть толстые волоски.
«Словно брови, — подумал он. — А зачем они здесь?»
Он оторвал лепесток и увидел, что при основании его помещается маленькая железка со сладким соком — нектарник. Это его заинтересовало. Дождь не мог попасть на защищенную волосками железку, не мог смыть сладкого сока — это так. Но… насекомые по этим волоскам пробегали без всяких затруднений.
— Скажите пожалуйста!..
Его меланхолия начала исчезать, прогулки по полям можно было бы и прекратить, но волоски герани так поразили его, что он решил расследовать это дело. Он всегда немножко интересовался ботаникой.
Лежа на берегу ручья и рассматривая от нечего делать незабудки, он заметил, что маленькие пятнышки в глубине цветка расположены кольцом. Он разорвал цветок и увидел, что эти пятнышки…
— Да они указывают дорогу к железкам со сладким соком! — воскликнул Шпренгель.
Удивительное дело! Цветок как бы показывал насекомым дорогу к тем местам, где был сладкий сок. Цветок как бы заботился о насекомом!
Шпренгель не был особым идеалистом. Он хорошо знал из собственного опыта, что даром никто и ничего не делает. Если цветок так «заботится» о насекомом, так заботится об его удобствах, то должно же и насекомое что-нибудь делать для цветка, должно и оно отплатить ему за эти заботы.
— Не может быть, чтобы это было просто так, — рассуждал сам с собой Шпренгель. — Я должен раскрыть эту тайну!
Он так увлекся тайной цветка, что решил оставить службу. Не мог же он, в самом деле, и наблюдать цветы и слушать, как школьники склоняют и спрягают, как перевирают Цезаря и так переводят Горация, что, будь тот жив, он немедленно умер бы, услыхав, что сделали с ним веселые мальчишки.
Он подал в отставку, а жить решил на плату за частные уроки. Он знал латинский язык и знал немножко ботанику.
— Мне немного нужно, — утешал он сам себя, не замечая, что сапоги его давно просят починки, а шляпа похожа на что угодно, только не на шляпу.
Утром он уходил на поле, поздно вечером возвращался домой. Все лето он пробродил за городом и только зимой, когда выпал снег, прекратил эти прогулки. Он изучал цветок за цветком, растение за растением.
С незабудками у него ничего не вышло, ромашка обманула его ожидания, а полевая герань оказалась в союзе с ними. Но вот ему повезло: он наткнулся на цветок кипрея.
— Как странно! У него завяли все тычинки, а пестик свеж и молод. Как же здесь произойдет опыление? — бормотал он, рассматривая цветок. — Может быть это — болезнь?
И он зашагал в поисках других цветков кипрея. Один, другой, третий цветок были сорваны и рассмотрены, но и там было то же самое — тычинки завяли, а пестики свежи.