миг, пока она готовилась взлететь, Шпренгель увидел на ее лбу два рожка. Это были — комочки пыльцы.
— Я открыл тебя, тайна цветка! — воскликнул он. — Я открыл…
Шпренгель был в диком восторге, он готов был прыгать и кричать от радости. Он знал теперь, как переносится пыльца у орхидей.
Все лето бродил Шпренгель по лугам и перелескам. Отцветали одни цветы, расцветали другие. Летали уж не те пчелы, осы и мухи, за которыми он гонялся весной, — летали их дети и даже внуки. А он все ходил и смотрел. Он исследовал цветок за цветком, он ловил мух и ос, он хотел собрать как можно больше фактов.
Он видел много ос. Он видел, как оса лезла по губе цветка, видел, как она, слизывая сладкий сок, подвигалась все ближе и ближе ко входу в венчик. Он видел, как она сунулась головой в узкий венчик, и видел, как задетые осой тычинки пригнулись к ее лбу, а потом из тычинок выскочили клейкие комочки и прилипли ко лбу осы. Он видел и ловил ос с одним рожком, с двумя, даже с тремя. Он видел — о, это был счастливейший день! — как рогатая муха подлетела к цветку и оставила там на рыльце пестика свои рожки. Он видел много, но хотел увидеть еще больше, хотел смотреть, смотреть и смотреть…
А когда наступила зима, он начал писать. Он описывал свои наблюдения, и пчел, и ос, и строение цветка. Он писал о своих опытах с травинками, которые он совал в цветки, подменяя ими головы, язычки и хоботки насекомых. Он был так поражен увиденным, так увлечен и очарован всем этим, что дал своей книге несколько громкое название «Раскрытая тайна природы». Кое-как ему удалось напечатать первый том своего сочинения, но когда этот том в 1793 году наконец вышел из печати, автор его не только не имел удовольствия поднести его кому-нибудь с надписью «от автора», но даже не получил и экземпляра для самого себя.
На второй том у него не хватило денег, а печатать за свой счет издатель отказался.
Шпренгель не был профессионалом, он не носил громкого звания профессора ботаники, он не был академиком. И его книгу встретили так же, как встречали профессионалы книги всех «любителей».
— Праздная болтовня!
Они смеялись, эти ученые ботаники, закопавшиеся в вороха засушенных растений. Для них пыль музеев и гербариев была понятней и роднее, чем книга живой природы. Засушенная орхидея ничего не говорила им о своей тайне, а мухи и осы, уныло торчавшие на толстых булавках, не имели на лбу прелестных рожков — прилипшей пыльцы.
— Глупое фантазерство, — вот приговор, вынесенный книге Шпренгеля синклитом ученейших ботаников.
Он не сложил оружия, не упал духом. Голодный и оборванный, растерявший половину учеников, он бродил по лесам и лугам и продолжал свои исследования. Он смотрел и думал…
— Почему так случилось?
Он не мог ответить на этот вопрос точно.
«Они созданы друг для друга, мудрая мать-природа создала и орхидеи, и другие цветы для насекомых, и насекомых для них. Они взаимно дополняют друг друга».
Это было ошибкой. Никто не создавал, никто не заботился, но… Ведь академики и профессора, мировые ученые тех времен и мудрейшие философы, они говорили и куда большие глупости. Можно ли строго отнестись к старику-учителю латинского языка?
Диспут ученых об одном растении (из книги XV века).
Роберт Браун, один из величайших ботаников первой половины XIX века, много работал над орхидеями. И когда он проверил открытия Шпренгеля, когда он прочитал его книгу, то сказал:
— Только дурак может смеяться над открытиями Шпренгеля.
Много лет прошло, прежде чем Шпренгель получил признание, а точнее — над ним перестали смеяться. Но не только ему не поставили памятника, о нем вообще никто не помнит, его книгу никто не читал и не читает. Ведь он не был профессионалом, он не был академиком или профессором, не был ни графом, ни бароном, он не был великим поэтом, — он был только учителем латинского языка в провинциальной школе.
И все же он, и никто другой, узнал о связи между цветком и насекомым, — он, и никто иной, дал блестящий пример того, как далеко может зайти приспособление как у растений, так и у животных.
2. Природа в натуральном виде
Поэт, он был приглашен в министры Веймарским герцогом. Как странно — министр-поэт! Но Гете не отказался, он принял министерский портфель. Впрочем, владения герцога были так невелики, что управлять ими особого труда не составляло.
В юности он изучал медицину, слушал лекции по химии и хирургии. Но там, в больших и пыльных каменных городах, где там было изучать — ботанику?
Герцог подарил своему министру клочок земли. Через месяц Гете уже начал строить дом, а через полтора — в середине мая — сидел на балконе своего дома и слушал пенье соловьев. Из собственного сада, с собственных грядок, он послал жене обер-шталмейстера Шарлотте фон-Штейн первую спаржу. В мае на огороде ничего не оказалось, и он послал ей розы, а в июне он смог щегольнуть уже земляникой. Только в те месяцы, когда грядки его огорода пустовали, он слал ей цветы. В остальное же время спаржа чередовалась с земляникой, а землянику сменили огурцы и даже — о, ужас! — репа и морковь.
Он спал на балконе и, просыпаясь, с наслаждением глядел на звездное небо, а не было звезд — он любовался тучами. Слушал то трели соловья, то раскаты далекого грома. Он был поэт и любил природу, но в то же время он был и немец-практик. Как влюбленный, он вздыхал, глядя на сад, и тут же соображал: а почему так хорош этот цветок, почему он так пахнет, почему, отчего, зачем…
— Линней — это самый великий человек после Шекспира и Спинозы, — заявил Гете, прочитав «Ботанику» Линнея. — Он очень и очень умен, он — гениален.
Гете решил, что и он сделается ботаником.
До своего знакомства с Линнеем Гете занимался всем понемножку. Мы говорили уже, что он изучал медицину и химию, он изучал еще и минералогию, и анатомию, и горообразовательные процессы. Его интересовало и многое другое — все, кроме математики. Ее он не переносил, и таблица умножения для него была чем-то вроде казни египетской.
— Почему Моисей был так неизобретателен? — восклицал он. — Я на его месте вместо всяких моровых язв и кусачих мух напустил бы на фараона совсем другое. Я заставил бы его изучать математику. Я уверен, что он после первой же такой казни мигом согласился бы на все требования Моисея.
Гете зачитывался Линнеем. Сухие таблицы и лаконичные описания на латинском, да еще не всегда грамотном языке (Линней был плохим латинистом), звучали для него не хуже строф Шекспира. Особенно его увлекала непонятность многих фраз. Но чем больше он читал, тем больше хмурился.
— Как он сух! Он весь пропитался пылью и мертвечиной своих гербариев. Он, кажется, забыл о том, что растения живые, что они прекрасны, и цветы их душисты. Он просто сенник, этот Линней. Пук сена, — так Гете называл гербарии, — для него дороже букета живых цветов.
С поэтом произошло что-то странное. Он чувствовал, как его сознание раздваивается, как он с одной стороны восхищается Линнеем, а с другой он нравился ему все меньше и меньше.
— Он хочет все разъединить, разложить по каким-то ящичкам. Он делит неделимое, — жаловался Гете на Линнея.
Гете сумел заразить своим увлечением и герцога, и тот так полюбил ботанику, что превратился в заправского садовода. Он понастроил теплиц и оранжерей, накупил много всяких растений, и нередко министр, придя с докладом, заставал его копающимся в мягкой черной земле.
— У меня есть важные дела, — говорил он.
— Что дела! — отвечал герцог. — Вы поглядите лучше, какие у меня взошли сеянцы. — И министр Гете, положив портфель тут же на пол, засучивал рукава, усаживался на корточки и принимался за пересадку растений.
Шарлотте фон-Штейн тоже пришлось полюбить ботанику. Ничего не поделаешь — Гете так хотел обучить ее этой науке, что она покорилась. Она не очень-то любила копаться в земле и предпочитала розы в вазе розовому кусту с его шипами и кучками тлей. Спаржа очень хороша на столе и совсем не интересна на навозной грядке. Но чего не делает любовь? И Шарлотта помогала Гете в его делах садовода, огородника и ботаника, хоть и морщилась. А потом ее усадили за микроскоп, заставили читать Бюффона и делать опыты по проращиванию семян. Она была старше Гете на семь лет, была умна и образована, но ничего не понимала в ботанических терминах. Она не могла дать Гете каких-либо блестящих идей в его ботанических изысканиях, но зато она влияла на него как на поэта. И его лучшие драмы — «Ифигения» и «Тассо» — носят заметные следы этой любви Гете.
Летом Шарлотта поехала в Карлсбад. Гете помчался за ней, захватив с собой, на всякий случай, ботаника Кнебеля. По дороге они встретили студента с жестяной коробкой. Это был юный Дитрих, один из отпрысков семьи вольных аптекарей, собиравших лечебные травы.
— Стой!
Дитриха заставили выложить растения из коробки, его заставили назвать их, заставили рассказать о том, какие из них для чего нужны. Ему устроили целый экзамен. Он покорно отвечал — ведь его спрашивал сам министр.
А потом его потащили на соседнюю гору, заставляя и здесь называть все попадавшиеся на глаза растения.
— Он нам пригодится, — шепнул Гете Кнебелю.
— Едем! — и измученного студента усадили на запятки кареты и повезли, не спросив даже его согласия. В Нейштадте Гете ухитрился заболеть, но и тут он не остался без дела. Лежа в кровати, он прилежно рассматривал в микроскоп инфузорий, а когда у него уставали глаза, то либо сочинял стихи, либо разговаривал с Кнебелем и Дитрихом о растениях. А потом — потом снова щелкнул бич, снова помчалась карета, и снова на запятках ее покачивался Дитрих. Чтобы он не очень скучал, его заставляли то-и-дело соскакивать и срывать то или другое растение, замеченное Гете.
В Карлсбаде Гете моментально устроил ботанический кружок из придворных дам и кавалеров. Сами новоиспеченные ботаники не лазили по горам и лесам — это делал за них Дитрих. Это он карабкался по каменистым осыпям и оврагам, продирался сквозь валежник лесных чащ и вяз в болотах. В кружке только «изучали». А само изучение шло так. Приходил Дитрих и выкладывал добычу. Приходил врач, знавший ботанику, и называл растения. Затем «ботаники» вытаскивали книжки Линнея и пытались узнать названия растений сами. Впрочем, им это редко удавалось: главный руководитель, Гете, по части систематики был слаб.