Так родилась на свет знаменитая в свое время теория — теория катастроф.
Земля пережила ряд страшных переворотов, внезапных и ужасных. Разом появлялись новые материки, мгновенно затоплялись океаном старые. Гибли все животные данной местности, а когда все снова приходило в порядок, снова появилась жизнь. Пять-шесть тысяч лет тому назад произошла последняя катастрофа. Она уничтожила тогдашние материки и острова, уничтожила живших там мамонтов и мастодонтов, уничтожила всех животных. А потом их заселили новые.
Жизнь земли шла скачками. Нет поэтому и связи между животными, нет переходов между ними. Исчезли мастодонт и мегатерий, их заменили коровы и лошади.
— Откуда они взялись?
— Пришли из соседних мест. Не вся земля сразу подпадала под действие катастрофы. Акт творения был — один! — отвечал Кювье, твердо помня про шестой библейский день творения.
Его ученик Д’Орбиньи был менее привержен к библейским истинам. Он пошел еще дальше и утверждал, что после каждой катастрофы был новый акт творения. Это было все же логичнее, чем утверждения Кювье, хоть и не совсем вязалось с Библией. Очевидно, Д’Орбиньи был уже несколько заражен вольнодумством.
— Вы посмотрите только! — восклицал Кювье на своих лекциях. — Была первая эпоха. Тогда было много разных рыб, моллюсков, пресмыкающихся и очень мало морских млекопитающих. Во вторую эпоху на земле появилось много млекопитающих. В третью — земля прямо-таки кишела мамонтами, мастодонтами, бегемотами, гигантскими ленивцами и носорогами. Теперь четвертая эпоха — господство человека и современных нам животных…
— Так говорят факты: кости, пласты морских и речных отложений. Смешно спорить против этого, — заканчивал он лекцию. — Это написано на самом лике земли, нужно только уметь читать эти записи.
Гремели аплодисменты, восторженные слушатели хрипли от крика, а Кювье уже мчался по коридору — у него было очередное заседание в совете, а потом нужно было ехать в университет, оттуда в Академию, а там еще и еще дела. И покачиваясь на мягком сиденьи, он быстро писал новую главу своей очередной книги, изредка поглядывая в оконце кареты.
Это были замечательные годы — 1810–1812 — теория катастроф, книги об ископаемых и в заключение всего — теория типов.
— Линней не дал естественной системы животных. — И Кювье развернул перед изумленными учеными свою систему животного царства.
— Не увлекайтесь внешностью; важнее то, что спрятано в глубине.
Кювье решил, что нервная система — самые важные органы для животного. И по строению этой нервной системы он разделил всех животных на четыре «типа»: позвоночных, моллюсков, членистоногих и лучистых. А эти типы он разбил на ряд классов, отрядов и семейств. Он дал куда более близкую к действительности систему, чем Линней, но он думал, что типы есть нечто ограниченное. Он думал, что каждый тип замкнут; что переходов между ними нет и быть не может. Это было прямым последствием его взглядов на строение животных.
— Животное не может сразу быть и хищником и травоядным, а переход и есть нечто среднее! — вот его ответ на вопрос: «А нет ли переходов между типами?»
Теория типов составила эпоху в зоологии. Эта теория легла в основу и современной классификации.
А государственная деятельность шла своим чередом. Кювье был и инспектором школ, и президентом комитета внутренних дел, и членом совета. Он и при Людовике XVIII остался на своих должностях, прибавив к ним новые. В эпоху жестоких гонений на бонапартистов он всячески старался смягчить преследования, которым подвергались сторонники Наполеона. Он устроил даже так, что закон о так называемых превотальных судах, направленный против бонапартистов, не прошел. А ведь именно он, Кювье, государственный комиссар, должен был защищать его в совете. В 1818 году Ришелье так запутался в своих собственных интригах, что все министры подали в отставку. Ришелье мало обеспокоился этим, стал набирать новый кабинет и пригласил в него и Кювье. Ученый отказался от этой чести. В том же году он получил кресло «бессмертного» в Академии. «Животное царство» было напечатано в 1817 году. Эти пять толстых томов были ценнейшим из всего, сделанного Кювье, и кресло «бессмертного» было незначительной наградой за этот колоссальный труд.
Слава Кювье достигла зенита. Его день был заполнен так, что он едва всюду успевал. Вставая в восемь часов утра, он ухитрялся поработать до завтрака, за завтраком проглядывал газеты, потом принимал посетителей и спешил в Государственный совет или в Совет университета. Домой он едва поспевав к шести часам вечера и, если у него оставалось хоть пять минут до обеда, бежал к столу и садился писать. Он обладал удивительной способностью: оборвав на полуслове фразу утром, он садился к столу и продолжал писать так, как будто он и не вставал из-за стола.
Ученые, политики и писатели наполняли его дом по субботам. И в этой толчее он бродил спокойный и холодный, поглядывая из-под густых бровей, и одинаково встречал как принца, так и полуоборванного студента, — он одинаково презирал всех.
— Ваша теория типов, ваши рассуждения о значении подчиненности признаков очень хороши, — сказал ему на одном из таких вечеров заезжий зоолог. — Но почему вы не построите нам какой-либо системы, сообразно вашей теории?
— Зачем?
— Чтобы доказать ее справедливость.
— Хорошо, — ответил Кювье и занялся рыбами.
Вместе со своим помощником Валансьенном он собрал колоссальный материал, мобилизовав для этого всех судовых врачей. Ему повезли целые боченки рыб и из Индии, и из Америки, из Южной Африки, из рек Бразилии и рек далекой Австралии. Тут были и рыбы тропиков и быстрых речек северо-запада Европы, холодных ручьев Урала и прогретых солнцем тинистых озер Индокитая. Яркие цвета, причудливые формы тела, камбалы, акулы и скаты, осетры, стерляди и угри, рыбы коралловых рифов и прелестные рыбки рисовых болот, и канав Малакки — все это наполнило музей. По стенам висели связки сушеных рыб, а на полу лежали кожи акул всех сортов и видов. И всего больше было в этом рыбьем царстве окуней. Они подавляли своей массой все остальное.
— Кость или хрящ? Вот — основа, — сказал Кювье Валансьенну, перебирая рыб. — Помните: с костью в одну сторону, с хрящом в другую!
И рыбы разделились на два больших отряда — направо легли рыбы с костяным скелетом, налево — с хрящевым. Окуни, плотва, коралловые рыбы, щуки, караси и карпы, пескари и гольцы были отделены от осетров и стерлядей. А потом и эти две группы были разделены на восемь порядков, а там пошли — семейства, роды и т. д.
У Кювье оказалось их около пяти тысяч!
В те времена наука знала всего около тысячи четырехсот видов рыб. Кювье увеличил это число в три раза. Особенно много оказалось окуней. Он описывал их день за днем, а гора новых видов почти не убавлялась. И когда с окунями было покончено, Кювье сказал Валансьенну:
— Недурно! Четыреста видов одних окуней, а раньше… раньше всех рыб знали только втрое больше. Вот что значит — поработать как следует.
— И вот что значит, — прибавим от себя, — заставить собирать коллекции сотню-другую корабельных врачей.
— Вот вам моя система рыб. Вот вам мое доказательство, — сказал Кювье, сдав в набор первый том своей «Естественной истории рыб».
Но он не успел издать всего этого труда. При его жизни было отпечатано только (только!) восемь томов. Никто и никогда еще не давал таких подробных описаний, такой замечательной классификации.
Кювье оправдал надежды Жюссье, он действительно сделался «вторым Линнеем», только Линнеем более… научным.
И в разгар этой работы, когда он был так весел и жизнерадостен — он любил каторжную нагрузку и безумную скорость работы, — у него умерла единственная дочь. У него было несколько детей, но все они умирали в детстве, и только Клементина выжила. И вдруг она умерла от скоротечной чахотки. Это был страшный удар для Кювье. Холодный и рассудительный, «тончайший дипломат», он сразу потерял все свои «качества», заперся в своей квартире и два месяца никуда не выходил. Но дела не ждали, пришлось ехать на заседание совета. Он поехал, спокойно вошел, занял председательское место, но вместо того, чтобы говорить, он… заплакал.
Его веселость исчезла, он стал раздражителен и угрюм. И он стал высокомерен.
— Дома гражданин Кювье? — спросил у лакея старинный знакомый ученого Пфафф.
— Какой Кювье? — услышал он. — Господин барон или его брат Фредерик?
Старый «приятель Кювье» безвозвратно исчез. Его место занял «господин барон Кювье». Пфаффа приняли, и он, знавший Кювье тридцать лет тому назад, был поражен. Перед ним стоял толстоватый человек с потускневшими глазами. Он был поглощен политикой, и когда Пфафф стал показывать ему замечательные анатомические препараты, то вместо расспросов и замечаний он услышал:
— Хорошо Валансьенн, уберите это на место.
Кювье как бы задремал, и словно сквозь сон еще продолжал говорить о науке, продолжал работать как ученый. И только в последние годы своей жизни он снова вспыхнул и загорелся ярким пламенем. В этом пламени сгорела его дружба с Сент-Илером.
— Это болят нервы воли, — сказал Кювье, пэр Франции, когда у него на одном из заседаний вдруг сильно заболела рука. На другой день заболела нога, а там заболели обе руки и парализовалась глотка. Прошло еще несколько дней, и были поражены легкие.
Знаменитейшие врачи столпились у постели ученого. Он умирал, но врачи не хотели оставить его в покое.
— Наука должна бороться до последней минуты, — важно сказали они и решили прижечь больному шейные позвонки. Но, подумав, они нашли, что можно ограничиться пиявками и банками.
— Это спасет его, — сказал самый старый и самый важный врач.
— Спасет! — откликнулись более молодые и менее важные.
Пиявки и банки поставили. Врачи с жадностью смотрели на больного и ждали. Прошло положенное время, пиявки и банки сняли.
— Пить! — сказал Кювье.
— Ему помогло лечение! — отозвались хором врачи.