— Согласен.
— Может ли животное, приспособленное к жизни в лесу, жить так же хорошо в степи, где нет деревьев, где совсем другая обстановка?
— Конечно, ему будет там плоховато.
— Ну, и что случится? Оно будет жить иначе, у него появятся другие привычки и потребности, его психика изменится, оно будет по-другому упражнять свои органы. Что же, оно не изменится от этого, не станет другим?
— А если ему так плохо в степи, так чего же оно там сидеть будет? Оно может уйти, найти себе лес и жить в нем…
— Представьте себе, что леса нет.
— Какой вздор! Что ж, его нигде и не останется? Где-нибудь да найдется…
Что оставалось делать с таким человеком? А ведь это были не просто любители поспорить. Это были ученые.
Особенно раздражала ученых родословная животных, которую придумал Ламарк. Он столько времени потратил на нее, он даже придумал особую классификацию животных, основанную на их психике, — животные бесчувственные, чувствующие, рассуждающие и т. п., — он так старался, и вот… никто и слышать не хотел об этой родословной лестнице.
— Как? На первой ступеньке инфузория, а на последней — человек? Мы в одном ряду с собаками и обезьянами? Вздор, бредни…
Ламарк так хотел навести порядок среди животных, он столько работал над ними, он придумал новые признаки, он придумал новые способы классификации, он сделал то, чего не делал никто — отделил беспозвоночных от позвоночных, разделил линнеевских червей на классы, нашел место инфузориям, тем самым, которых Линней никуда не мог приткнуть; он ввел в число признаков животных их внутреннюю организацию и в частности нервную систему, он составил родословную животного царства… И вот — благодарность.
— Отец! Не расстраивайтесь. Не слушайте их… Вас оценят потом… Вас поймут позже, — утешала его дочь Корнелия. — Потомство отомстит за вас, отец!
Но старику от этих утешений не было легче.
Никто не понимал его теории, которой он пытался объяснить постепенное развитие животного и растительного мира. Никто не понимал его «родословной», на первой ступеньке которой стояли инфузории, а на последней — человек. «Мы знаем это, — говорили ему. — Еще швейцарец Бонне[35] занимался такими лестницами. Он на них даже минералы пристроил. Праздная фантазия!» Они не хотели даже сравнить «лестницу Бонне» с родословной Ламарка.
Они ничего не хотели, они не могли, не умели понять того, что написал Ламарк. И Ламарк, давший первую научно построенную эволюционную теорию, служил мишенью для насмешек, дешевые умники изощрялись — кто лучше посмеется, кто придумает лучший пример «по Ламарку».
К семидесяти пяти годам Ламарк ослеп, но не сложил оружия. Он диктовал своей дочери Корнелии, она писала, и слепой ученый продолжал работать. Правда, он не мог уже описать новые виды, не мог заниматься классификацией — ведь он мог работать только по памяти.
За эти годы слепоты он написал свой последний труд «Аналитическая система положительных знаний человека». Это были итоги его деятельности, здесь он излагал свое мировоззрение. Здесь его склонность к философствованию и обобщениям была показана наиболее ярко.
В 1829 году он умер.
Никто не вспомнил о нем, он умер забытый, заброшенный, нищий. Кювье, как и полагается, написал его некролог, как это называлось тогда, «Похвальное слово». Это «слово» было написано так, что институт не разрешил читать его на заседании — вместо похвал там были только насмешки и ругань.
Он жил долго, но счастья не знал. Он не получил при жизни лаврового венка, его заменили — насмешки. Ему не поставили при жизни памятника, как это случилось с Бюффоном. Даже его могила не сохранилась. Восемьдесят лет прошло со дня смерти Ламарка, и только в день столетия выхода его «Философии зоологии» был открыт его памятник, сделанный на деньги, собранные по международной подписке: у Франции не хватило на это денег. На памятнике есть барельеф — слепой Ламарк и рядом с ним Корнелия. А под барельефом слова: «Потомство будет восхищаться вами, оно отомстит за вас, отец».
А потомство? Оно спутало учение Ламарка с учением Сент-Илера. Поклонники Ламарка, именующие себя «ламаркистами», частенько оказываются на деле сторонниками Сент-Илера. Они насмехаются сразу над двумя — Ламарком, приписывая ему чужие мысли, и Сент-Илером, называя его учение чужим именем.
3. Без фактов
Младшим из трех профессоров был Жоффруа Сент-Илер. Родители готовили его к духовной карьере, но он оставил церковь ради науки. Юношей он попал в Музей естественной истории и начал работать там под руководством Ламарка. Через год — революция, а еще через год — Сент-Илер оказался профессором зоологии. Это была блестящая карьера — 22-летний профессор.
Кювье, тогда еще домашний учитель где-то в Нормандии, прислал ему свои рукописи, и Сент-Илер пригласил его в Париж, устроил на службу. Они подружились, вместе жили, вместе работали и по утрам делились друг с другом открытиями.
Все шло хорошо: они описывали — один улиток, другой полипов, делали препараты, читали доклады, писали мемуары. В свободное время вместе гуляли, сидели в кафэ, посещали вечера.
Наполеон предложил им поехать с армией в Египет для изучения редкостей.
Кювье совсем не хотелось тащиться в такую даль вместе с наполеоновскими солдатами, и он отказался. Сент-Илер поехал. Он три года пробыл в Египте, изучая не столько тамошних птиц и зверей, сколько содержимое пирамид, разграбленных Наполеоном. Впрочем, в пирамидах нашлось дело и для зоолога, так как древние египтяне имели очень похвальную привычку класть вместе с своими фараонами и набальзамированных кошек. Правда, все кошки да кошки — скучно, но зато — изучать кошку, жившую несколько тысяч лет тому назад! Сент-Илер чувствовал себя каким-то особым человеком, когда перед ним лежали кошки, современницы фараонов.
Спешно выезжая из Александрии, — к ней подошли англичане, — Сент-Илер все же успел увезти коллекции птиц и все те мумии фараонов и кошек, которые он набрал в Египте. С этим грузом он и прибыл в Париж.
Снова началась работа в музее, снова он возился то с полипами, то с насекомыми. Несколько распутавшись с полипами — там дело было запутано как раз Кювье, — он перешел на насекомых. И чем больше он изучал, тем яснее становилось ему, что Линней, Бюффон и Кювье неправы.
— Нет такого органа, который был бы создан специально для нужд данного животного, — горячился Сент-Илер, наскакивая на Кювье. — Животное вовсе не машина, в которой можно менять колесики и винтики, смотря по надобности. Ничего подобного…
— А кто говорит это? — спокойно ответил Кювье и начал излагать свои взгляды на подчиненность признаков.
— Это все не то! — воскликнул Сент-Илер. — Не то, не то…
Сент-Илер принялся строить собственную теорию. Он изучал животное за животным, он изучал работу их органов, изучал те изменения, которые наблюдаются в органах разных животных. И он пришел к выводу — Кювье неправ.
Схватив шкуру кенгуру, Сент-Илер рассмотрел ее и увидел какие-то складки — это были складки сумки. Он поглядел еще раз, бросил шкуру и помчался в ботанический сад к слону. Зоолог, запыхавшись, влетел в его помещение и, глянув по сторонам, ухватил слона за хобот. Слон не привык к таким фамильярностям: он сшиб хоботом шляпу с зоолога, потом поднял ее и нахлобучил обратно на голову пылкого исследователя. Все это произошло с такой скоростью, что Сент-Илер не успел ни удивиться, ни испугаться.
— Ну конечно, — радовался он. — Складка кожи у кенгуру превратилась в сумку. Хобот слона просто длинный нос. Никаких типов, никаких резких границ нет. Все построено по одному общему плану.
Гомология органов — вот девиз Сент-Илера. Это значит, что органы хоть и отличаются по внешности, но одинакового происхождения. Таковы, например, рука человека, передняя нога лошади, крыло птицы, передняя пара плавников у рыб. Впопыхах Сент-Илер был склонен считать, что и крылья летучей лягушки, и крылья жука, и крылья летучей рыбы, и крылья летучей мыши, и крылья птиц — все одно и то же.
— Что форма? — спорил он. — Форма изменчива, а вот работа — она одна и та же. Вот в чем дело! — И он искал новых сходных органов.
И вот он сделал великое открытие. Оказалось, что жуки — это не больше, не меньше, как те же позвоночные животные, только… живущие внутри своего скелета. Это была история! Вы только подумайте, сколь блестящий случай сходства — жук и… человек. Правда, было одно небольшое неудобство — у жука шесть ног, а у человека только две. Сент-Илер присчитал и руки, ссылаясь на то, что у коровы-то ведь четыре ноги, но и то двух ног не хватало.
— Они очень длинны, эти жуки, и тяжелы, — решил он. — Им не удержаться на четырех ногах, вот их и стало шесть.
Стоило только Сент-Илеру натолкнуться на столь блестящую идею, как он начал всюду искать сходства между позвоночными и беспозвоночными. Можно было подумать, что он хотел во что бы то ни стало лишить старика Ламарка его кафедры «беспозвоночных».
— Жук? Чем он отличается от собаки? У собаки мышцы прикреплены к костям, покрывают кости снаружи. А у жука они лежат внутри костей. У нас мясо на костях, у них — внутри их. Вот и вся разница! Спрячьте свое мясо внутрь костей — и вы получите жука, выверните жука — и вы получите позвоночное. У жука даже и тело-то разделено на отдельные кольца, а ведь это те же позвонки.
Он кричал и спорил, он приставал ко всем с этой идеей. Ламарк еще слушал его, но Кювье всячески уклонялся от споров. Он помнил, что Сент-Илер пригласил его в Париж, и он не хотел ссориться со своим благодетелем, хоть тот и был моложе его.
А Сент-Илер, не встречая сопротивления, расходился все больше и больше. Он осмелился даже приняться за изучение моллюсков, то-есть предпринял охоту на чужой земле. За моллюсками охотился Кювье, и он считал их своей неотъемлемой собственностью. Он смолчал и на этот раз, но когда охотник-браконьер начал хвастаться результатами своей охоты — не стерпел.