Дракон.
VI. Потомки обезьяны
1. «Ваши дедушка и бабушка — обезьяны»
Ламарк напечатал свою книгу в 1809 году. И в этом же году, 12 февраля, в маленьком английском городишке Шрюсбери, в доме доктора Дарвина, выстроенном на вершине крутого обрыва, раздался крик ребенка.
Малыша назвали Чарльзом, а так как он был четвертым по счету ребенком, то особых недоразумений с ним не было — мать уже достаточно изучила хитрое дело ухода за детьми.
Как водится, старшие дети были очень заинтересованы «новым» братцем. Им так хотелось поглядеть на него, что они не отходили от колыбельки, в которой лежал большой белый сверток. Но едва из этого свертка показывалась красная рожица, как тотчас же раздавался столь громкий крик, что дети спешно удирали, а отец-доктор поплотнее прикрывал двери своего кабинета — там сидели пациентки, которых он лечил не столько лекарствами, сколько разговорами. Этим способом лечения доктор Дарвин особенно прославился, хотя местные аптекари и отзывались о нем весьма неодобрительно.
Старинное изображение шимпанзе.
В детстве Чарльз играл с сестрами, сбивал зеленые яблоки в отцовском саду и удил пескарей, причем насаживал на крючок убитых — из жалости — соленой водой червей и удивлялся, почему рыба плохо клюет. Поболев корью и отбыв заодно и скарлатинную повинность, он в конце концов оказался в школе. Школа встретила его не очень-то приветливо: дома он рос с сестрами, а потому и казался почти что «девчонкой» — в нем не было молодцеватости истого школьника. Он не умел драться, с трудом мог подставить ножку товарищу, а бросить кусочек жеваной бумаги со стрелкой так, чтобы он прилип к потолку как раз над головой учителя, было для него недосягаемым искусством.
Конечно, его били, конечно, он приходил домой то с шишкой на лбу, то с распухшим носом.
Простоват он был удивительно.
— Почему ты не заплатил за них? — спросил Чарльз своего товарища по школе.
Мальчики вышли из булочной, и Гернет, набрав пирожков, не заплатил.
— Я никогда не плачу, — ответил шалун. — Разве ты не знаешь, что мой дядя завещал много денег торговцам под условием, что они будут отпускать товар даром всякому, кто придет к ним в старой дядиной шляпе и приложится к ней пальцами, — вот так, — и Гернет показал, как нужно дотронуться до шляпы.
Чарльз очень удивился этому, но когда Гернет зашел еще в одну лавку и, взяв там какую-то мелочь, ничего не заплатил, то он поверил рассказу о чудаковатом дяде и его шляпе.
— Хочешь, я дам тебе свою шляпу, старую дядину шляпу? — предложил Гернет простоватому Чарльзу.
— Еще бы…
И Чарльз надел шляпу Гернета, не сообразив того, что дядина шляпа вряд ли была бы впору мальчишке. Он вошел в лавку, набрал пирожков, притронулся к шляпе и спокойно пошел к выходу. Булочник бросился за ним…
Чарльз постыдно бежал, а вдогонку ему неслись ругательства булочника и хохот Гернета.
Честолюбие в молодости у него было развито очень сильно. Но он не мог прославиться ни как гимнаст, ни как изобретатель всяких каверзных штук с учителями.
— Я могу узнать название любого цветка, только взглянув на него, — принялся уверять он своих товарищей. — Это название написано в глубине венчика цветка.
А кстати он уверял, что может придать любую окраску цветку примулы, поливая его особыми растворами. Конечно, ничего он не мог, он даже и не пробовал проделать этот опыт, но ему так хотелось выделиться хоть чем-нибудь из общей массы школьников!
Когда Чарльза перевели в другую школу, ему пришлось туговато. Эта школа вполне оправдывала свое название «грамматическая». Там вдоль и поперек изучали грамматику и синтаксис, там латинский и греческий язык были в таком фаворе, что ученики умели переводить не только с начала страницы, но и от конца к началу.
Начав собирать пуговицы, марки и монеты, он скоро пристрастился к собиранию минералов. Чарльз был не прочь пособирать и жуков, но ему было жаль убивать их. Решив было собирать только мертвых жуков, он вскоре разочаровался в этой филантропической выдумке, так как мертвых жуков попадалось очень мало.
Тем временем брат Дарвина, бывший уже в старших классах, вздумал заняться химией. Устроив в каком-то чулане подобие лаборатории, братья занялись добыванием всевозможных газов и прочими «опытами». А директор школы, узнав об этом, обозвал Чарльза «мало рачительным». Прозвище не обидное, но сказал-то это ученый директор по-итальянски, и это «поко куранте» показалось Чарльзу преобиднейшим словом. Он сразу начал учиться с бóльшим прилежанием.
Старший брат поступил в Эдинбургский университет, и Чарльз, оставшись один, зажил очень весело. Он увлекся охотой, и греческий и латинский языки не очень-то подвигались вперед. Отец решил отправить в Эдинбург и Чарльза. Но и там дело не наладилось. Еще пока старший брат присматривал за Чарльзом, он что-то делал, но все же сразу было видно, что врача — а этого хотел отец — из него не выйдет. Лекции по анатомии вызывали в нем отвращение, его тошнило при одном взгляде на труп, а присутствовать на операциях он совсем не мог. При первом же крике пациента — хлороформа тогда еще не знали — Чарльз заткнул уши и опрометью удрал из операционной комнаты, унеся с собой тот пинцет, который он должен был в известный момент (об этом ему долго толковали) подать хирургу.
Через год старший брат кончил курс и уехал из Эдинбурга. Чарльз забросил медицину и начал увлекаться естественными науками. На лекции он не очень-то ходил, зато охотно рассуждал и диспутировал и с студентами, и с профессорами. Особенно охотно он помогал зоологу Гранту ловить морских животных — это так напоминало охоту.
Два небольших открытия в области зоологии — он сделал о них доклад в Плиниевском обществе — удовлетворили его честолюбие и подстегнули его к дальнейшим открытиям. Но времени для охоты за открытиями было мало: нужно было и посидеть в кабачке с приятелями, и погулять за городом, и посещать заседания медицинского общества — докладов он не слушал, но сидеть сидел.
Так прошло два года. Дарвин-отец убедился, что доктора из Чарльза не выйдет, и решил, что самое лучшее будет пустить его по духовной части.
— Он очень жалостлив и чувствителен. Из него выйдет недурной пастор.
Чарльз не дал ответа сразу, а попросил разрешения проверить себя: он не был уверен, что согласен со всеми догматами англиканской церкви. — Обложившись богословскими книгами, он принялся искать «разногласий». Он не нашел ничего подозрительного в этих книгах и решил, что быть пастором он может.
Теперь дело было за небольшим — нужно только получить высшее образование (пасторы в Англии очень учены), а для этого поступить в университет. И вот тут-то и выяснилось, что Дарвин так хорошо успел позабыть все, чему его учили в школе, что забыл даже… греческий алфавит. Вместо поступления в университет пришлось искать репетитора и зубрить греческие склонения. Преодолев «аористы» и прочую премудрость, он в начале 1828 года оказался в числе студентов Крейст-колледжа в Кембриджском университете.
Колледжем заведывал очень милый и почтенный человек — мистер Шоу. Как и у всякого человека, у него имелись свои слабости, от которых студенты были в восторге. Мистер Шоу любил лошадей, и ни одни скачки не обходились без него. А за ним веселой гурьбой валили и его студенты. Это было весело для молодежи и полезно для Дарвина: в постоянных разговорах с коннозаводчиками и жокеями он приобрел много всевозможных полезных сведений. Спортивные интересы привели Дарвина к знакомству с очень веселой компанией, учредившей кружок «обжор». Чем они занимались, показывает само название их клуба, но нужно оговориться — оно не совсем точно. Эти весельчаки вовсе не обжирались в своем клубе. Они собирались раз в неделю и обедали, но обедали по-особенному. На их обедах подавались блюда, изготовленные из животных, не употребляемых в пищу обычными смертными. Зоологические познания Дарвина сильно обогатились за это время: он узнал, каковы на вкус крысы и мыши, лягушки и ящерицы, вороны и совы и множество иных животных, которых нельзя купить ни в одной мясной лавке. Все эти весельчаки потом недурно устроились, и многие из них занимали крупные должности.
Один из знакомых соблазнил Дарвина жуками, и тот принялся собирать их с неменьшим увлечением, чем раньше пуговицы от брюк и марки. Он не сделался заправским энтомологом, он не рылся по книгам и определителям, а довольствовался картинками, по которым и узнавал названия своих жуков. Но у него была так хорошо развита зрительная память, что он помнил «в лицо» всех своих жуков и моментально узнавал — есть у него такой жук или нет. А потому и атласами ему приходилось пользоваться редко. Однажды, сдирая кору с дерева, он заметил сразу двух редкостных жуков. Схватив в каждую руку по жуку, он вдруг увидел еще третьего — самого редкостного. Не долго думая, он сунул одного жука в рот, чтобы освободить руку. Жук не сплоховал и выпустил такую едкую жидкость, что ревностный охотник за жуками плевал после этого весь день. Конечно, он не поймал ни одного из этих жуков: одного он выплюнул, другого выронил, а третий, в суматохе, удрал сам.
Зато сколько гордости было, когда он увидел в книге настоящего жуковеда Стивенса пометку: «Пойман Ч. Дарвином». Это так польстило самолюбию Дарвина, что одно время он серьезно подумывал — не сделать ли ему жуколовство своей основной профессией.
Постоянное собирание коллекций привело Чарльза к знакомству с Генслоу, который не только одинаково хорошо знал ботанику и минералогию, но был очень сведущ и в других отделах естествознания. Вскоре Чарльз сошелся с ним довольно близко, и это отразилось на нем: он стал больше интересоваться естествознанием и сделался заметно серьезнее.
Но все это были науки необязательные, за их изучение диплома не давали. С обязательными же науками дело обстояло значительно хуже, а по математике, даже и с помощью репетитора, Чарльз никак не мог понять бинома Ньютона.