Было бы слишком долго рассказывать обо всем, что он видел за время этого пятилетнего путешествия. Он насмотрелся всего, чего только может насмотреться натуралист в тропиках, он собрал большие коллекции, он вез с собой толстую связку исписанных тетрадей — дневник.
Он уехал молодым ветрогоном, умевшим метко стрелять и знавшим кое-каких жуков. Он вернулся если и не совсем еще ученым, то почти ученым. Он изучил геологию Южной Америки и других стран, нагляделся на всевозможные острова, выяснил происхождение коралловых островов, изучил фауну островов и собрал большие коллекции по фауне и флоре Южной Америки.
Систематика никогда не привлекала Дарвина. Узнавать по картинкам названия южно-американских жуков было нельзя — не было таких картинок: ведь Бразилия не южная Европа, где все жуки давно известны наперечет и где найти в окрестностях Лондона еще не найденный здесь вид жуков неизмеримо труднее, чем открыть сотню новых для науки видов в Бразилии. Поэтому Дарвин, распаковав свои чемоданы и вытащив оттуда коробки с жуками, не стал тратить на них драгоценного времени. Он поставил их на полку, а сам поехал навестить отца.
Погостив у отца, Дарвин вернулся в Лондон. Теперь для него настали тяжелые дни: с утра и до ночи он бегал по музеям, библиотекам и лабораториям. Побегав по Лондону, он поехал в Кембридж, оттуда в Оксфорд, а потом — обратно в Лондон.
Он подыскивал специалистов — зоологов, ботаников, энтомологов, орнитологов, которые согласились бы взять на себя обработку его коллекций.
В конце концов дело наладилось: Дарвин распределил по знатокам свои коллекции, а на себя взял описательную часть и геологию.
Принявшись за подготовку к печати «дневника», он не забывал и о своих личных делах — познакомился с нужными ему людьми, прочитал кое-какие доклады и не успел оглянуться, как его выбрали секретарем в общество «Атеней», а там и почетным секретарем в Геологическое общество. Он уже начал входить во вкус ученой карьеры. С самым деловым и серьезным видом он вел протоколы заседаний и совсем не походил в эти торжественные минуты на веселого Чарльза, обсуждающего в клубе «обжор» достоинства и недостатки рагу из червей. Он вырос…
Должно быть потому, что систематика была ему совсем не по сердцу, он был непрочь изменить все эти несуразные признаки, был непрочь показать, что все систематики очень далеки от истины. Линней когда-то уверял, что система его предшественников никуда не годится, Жюссье и Декандоль не оставили камня на камне от линнеевской ботаники, Ламарк, Кювье и Сент-Илер переделали линнеевскую зоологию. Дарвин решил, что все систематики ничего не смыслят в родстве между животными или растениями, что для выяснения истинного родства нужно знать прежде всего — происхождение.
— Оно само укажет на родство, — говорил он, ссылаясь на хорошо знакомые ему примеры из области лошадиного и голубиного спорта. — Только зная родство и происхождение, можно дать естественную систему.
— Попробуй, — смеялись приятели. — Попробуй…
— И попробую! — ответил он и принялся за поиски этого родства и происхождения, начал поиски за естественным порядком.
Очень скоро страницы записной книжки начали покрываться каракулями неразборчивого почерка. Дарвин заносил в эту книжку и услышанные рассказы о замечательном жеребце, родители которого были не менее замечательны, чем их сын, и о безрогой корове, и о новом сорте земляники, и о необычайных тюльпанах, выращенных голландскими любителями. Материал накоплялся. Автор еще не знал толком, что он станет с ним делать, но, исходя из соображений, что был бы материал, а что-нибудь из него да выйдет, он копил и копил, писал и писал.
Погоня за знатоками жуков и птиц, работы по геологии, обдумывание значения земляных червей в образовании чернозема и иные не менее важные и ответственные вопросы сильно утомили его. Для натуралиста — а он считал себя теперь именно таковым — лучший отдых — экскурсия. И Дарвин решил прокатиться в Шотландию, поглядеть на знаменитые террасы в долине Глен-Рой. Он побывал на этих прославленных террасах, полазил по крутым откосам, поймал несколько жуков (твердо помнил, что таких еще не ловил) и, вернувшись в Лондон, быстро написал статью об образовании этих террас. Наглядевшись в Америке на поднимающиеся и опускающиеся берега, он был склонен в каждой террасе видеть результат деятельности моря. Не избежали общей участи и террасы Глен-Рой. Он жестоко ошибся: море и ледник далеко не одно и то же, а террасы Глен-Рой оказались результатом деятельности именно ледника. Разница не маленькая, и Дарвин горько раскаивался в той поспешности, с которой он опубликовал свои соображения. Этот факт отразился на его деятельности и в дальнейшем: он перестал торопиться печатать, стал годами выдерживать свои рукописи в столе, рискуя, что они устареют.
Читая, что подвернется под руку, — на его столе лежали в забавной смеси книги по зоологии, ботанике, философии, богословию, экономике и даже стихи, — он наткнулся на небольшую книжку экономиста Мальтуса[36].
«Как это верно, — подумал он. — Человечество размножается очень быстро, гораздо быстрее, чем увеличиваются средства для его существования. Часть населения обречена на вымирание. Выживут те, кто сильнее, кто лучше сможет бороться за кусок хлеба… А в природе?.. Нет ли и там того же?..»
Мальтус был очень и очень неправ в своих рассуждениях, но его идея дала Дарвину тот толчок, которого ему нехватало. Теперь у него была исходная точка для рассуждений — борьба, перенаселение и прочее. Материал накоплялся, теория росла, а в голове ее автора улеглось еще далеко не все. Особенно трудно было ему отделаться от роли «творца» в природе — церковные догмы давали себя знать. И в своем дневнике «Путешествия на Бигле» он распространялся об этом творце и даже блеснул такой фразой: «Зачем созданы многие животные, играющие ничтожную роль в природе?»
Заняв довольно прочное положение в лондонском ученом мире, подкрепив его ученой степенью магистра, он решил жениться. Его двоюродная сестра Эмма Веджвуд была очень милой девушкой, он знал ее с детства, и вот из мисс Веджвуд она сделалась миссис Дарвин. Жена стала для него верной подругой, и если мало помогала ему в его научных трудах, то ухаживала за ним, как хорошая больничная сиделка, что постоянно болевшему Дарвину было очень кстати.
Через год у Дарвинов родился первый ребенок, и отцу сразу прибавилось дела. Он очень любил своего сынишку, названного Эразмом в честь знаменитого деда[37], но еще больше любил он — наблюдать. Когда ребенок захлебывался от крика, Дарвин вместо того, чтобы утешить его, следил за игрой мышц на его покрасневшем личике, чуть не подсчитывая слезинки, катившиеся из зажмуренных глаз. А потом в особой записной книжке кривые строки каракуль навеки отмечали, как плачет, смеется и гримасничает человеческое дитя.
— Это очень важные наблюдения, — говорил Дарвин Эмме, нередко упрекавшей его в излишней любознательности. — Выяснить происхождение мимики человека, проследить ее и сравнить с мимикой животных — поучительнейшая задача.
За наблюдением детского плача и смеха, за выяснением судеб и происхождения чернозема, за правкой корректур статей и «Путешествия на Бигле» и за подготовкой к печати «Происхождения коралловых островов» три года прошли незаметно. Дарвин часто прихварывал. Иногда он ездил лечиться в водолечебницу, а иногда навещал своих родственников Веджвудов в их прекрасном именьи. Для Эммы стало ясно, что Лондон не годится для них — климат плох, и она быстро перешла от слов к делу. Съездила в одно место, в другое и в одно прекрасное утро пригласила мужа проводить ее.
— Я нашла очень недурное местечко около Дауна.
Дарвину понравились окрестности Дауна.
14 сентября 1844 года Дарвины переехали в Даун. Здесь Дарвин прожил до самой смерти, только изредка наезжая в Лондон.
В Дауне у него было больше времени, и он тотчас же принялся за разработку ряда вопросов.
Он вздумал изучить так называемых усоногих раков. Не думайте, что он задался целью уличить в обмане средневековых монахов — ведь они уверяли, что именно некоторые из этих раков — «морские жолуди» — превращаются в настоящих гусей. Нет, эти раки были очень интересны по своей внешности и по образу жизни, и вот это-то и привлекло к ним внимание Дарвина. Он начал изучать их анатомию, а заодно пришлось заняться и классификацией. Ему нелегко далось это дело: он то возводил какую-нибудь форму в достоинство вида, то разжаловывал ее в разновидности, а потом вдруг делал скачок и для той же формы устанавливал особый род. Он долго мучился с этими усоногими раками, проклиная тот день, когда вздумал заняться ими, но зато через несколько лет напечатал два увесистых тома об этих животных. На этой работе он на собственном опыте убедился — как трудно бывает ограничить вид, как странны и непостоянны могут быть иные разновидности, как условна, в конце концов, вся наша классификация. Это была как бы подготовка к дальнейшим работам, и не сделай Дарвин этого, он вряд ли мог бы справиться со своим «Происхождением видов»: для того, чтобы писать о происхождении вида, нужно прежде всего хорошо знать, что такое — вид. Он не узнал этого толком, как не знают этого и сейчас, но зато он узнал, что разновидность может в зависимости от вкусов ученого оказаться то видом, то разновидностью.
— Раз не всегда можно провести точную границу между видом и разновидностью, то не значит ли это, что разновидность — зарождающийся вид? — спросил он сам себя.
Это была великая мысль!
Лайелль показал, что поверхность суши изменяется медленно, изменяется путем эволюции, а не катастроф. Это очень понравилось Дарвину: у него уже были кое-какие соображения на этот счет. Но нехватало главного: что за причина лежит в основе этой эволюции, почему все животные и растения кажутся такими приспособленными и такими «разумно» устроенными?