И тут-то ему пригодились его посещения скачек и разговоры с коннозаводчиками и лошадиными барышниками.
— Подбор производителей… А в природе…
Он долго и упорно думал, он заносил свои мысли на бумагу (так неразборчиво, что потом и сам не мог разобрать записанного), он рылся в книгах, бегал по саду и глядел на кусты и деревья, рассматривал то жуков, то усоногих раков. И наконец он пришел к выводу.
— Усиленное размножение… Перенаселения… Жизненная конкуренция… Борьба за существование, вытекающая из усиленного размножения… — шептал он, бродя по комнатам. — Это так, но…
Была какая-то сила, которая на почве борьбы делала животных такими приспособленными. Какая сила?
— Естественный отбор! — воскликнул Дарвин, сделав очередную экскурсию по своему дому. — Это хорошее название. А в противоположность ему — искусственный отбор. В одном действует природа, в другом — сам человек. Это замечательно… Это очень замечательно!
Чарльз Лайелль (1797–1875).
Слово было найдено. Теперь оставалось набрать факты и примеры, показать, что отбор — не фантазия автора.
Дарвин начал собирать материалы. Ему было нужно много примеров, много доказательств. Он перечитывал вороха книг, он завалил ими свой кабинет. Он не мог держать у себя тысяч томов, и он нашел способ, как на маленькой полке уместить целую библиотеку. Его постоянным инструментом стали ножницы. Это не были ножницы анатома, нет, — простые большие ножницы. Он безжалостно вырывал из книг нужные ему страницы, вырезывал из журналов отдельные заметки. Его библиотека приняла странный вид собрания отдельных страничек и выписок. Зато на нескольких полках помещалось все ему нужное.
Он заставил работать на себя всех: мальчишки собирали ему ящериц и змей, ему присылали дохлых птенцов, присылали семена, щенят и кроликов. Он брал все — все было ему нужно, все могло пригодиться.
Занявшись изучением пород домашних животных, он решил остановиться на голубях и сделался голубятником. У него на дворе можно было видеть и дутышей, с их раздутыми зобами, и короткоклювых турманов, и трубачей, и римских, и гончих, и много-много других. Два клуба голубятников выбрали его своим членом, и Дарвин был очень польщен этой честью — в клуб голубятников выбирали не первых встречных.
— Я держал все породы, которые мог купить или достать иным путем, — с гордостью говорил он, хвастаясь своей голубятней. — И действительно, голубятня была хороша, особенно хороши были голуби, «добытые иным путем» — очевидно путем «подарка».
Скрещивая голубей, Дарвин хотел выяснить — всегда ли будут плодовиты помеси. И всевозможные помеси наполняли его голубятню, приводя в ужас и отчаяние настоящих охотников-голубятников.
— Можно ли так делать? — говорили они. — Что такое помесь? Брак, ублюдок, — и они покачивали головами, а выйдя из голубятни, презрительно пофыркивали.
Выяснив на голубях, собаках, коровах, овцах и лошадях, что все эти домашние породы имеют диких и притом очень немногочисленных предков, что все это разнообразие домашних пород получено человеком путем отбора, Дарвин преспокойно перенес свои правила отбора и на природу. Он не видел этого отбора своими глазами. Да и не легко его увидеть. Однако Дарвин был твердо уверен в том, что такой отбор существует, стал говорить о нем как о доказанном факте.
Он часами простаивал в своем садике и подсчитывал стебельки трав. Он давал пышно разрастаться бурьяну на грядках огорода и с нескрываемым любопытством следил, кто победит. И когда побеждал бурьян, когда от культурных растений на грядках, сплошь покрытых всякими сорняками, ничего не оставалось, он чувствовал себя точно так же, как зритель, видевший грандиозное сражение, в котором принимали участие миллионные армии.
Наблюдения в природе давали ему не так много материала, и он решил поставить ряд опытов.
— Как разносятся семена? — спросил он себя, и быстро дал предварительный ответ: — Их могут разносить между прочим и рыбы.
Он накормил рыбу семенами, рассуждая, примерно, так: рыбу проглотит цапля и где-нибудь выбросит из кишечника эти семена, побывавшие в рыбе. Опыт не оправдал его ожиданий: рыба с отвращением выплюнула семена, она отказалась служить Дарвину почтальоном. Но он не унывал и ставил опыт за опытом. Зная, что многие семена разносятся по морям, он все же потерял не одну неделю на выяснение вопроса — теряет ли всхожесть семечко кресс-салата, положенное в соленую воду.
И когда он увидел, как хорошо проросли пролежавшие в соленой воде три недели семена, то с удовлетворением вздохнул.
— Да, морская вода может разносить семена…
— Кресс-салата, — прибавим мы от себя. Далеко не все семена выдерживают морскую воду, многие быстро теряют от нее всхожесть.
По мере того, как рос материал, Дарвин перестал скрывать свои занятия от знакомых и то в письмах, то на словах знакомил их со своей теорией. И кое-кто из знакомых соглашался с его взглядами, а некоторые даже торопили его с опубликованием этой работы. Особенно близко принимал все это к сердцу ботаник Гукер[38].
— Вы знаете, — говорил ему Дарвин, — что все растения и животные очень изменчивы. Вы — ботаник, и для вас не секрет, как трудно иногда разобраться — где вид, а где разновидность.
— Да, — подхватил тот. — Есть такие формы, что… — и он принялся рассказывать об одном австралийском растении.
— Так вот, — продолжал Дарвин, подыскивая слова. — Разные разновидности и живут по-разному. Я хочу этим сказать, что для некоторых из них их признаки могут оказаться более выгодными. Ну, скажем, среди обычных зайцев появились зайцы с более длинными и сильными ногами. Ведь такие зайцы легче избегнут преследования?
— Если у них все остальное такое же, как и у других. Не слабее, по крайней мере, — возразил Гукер. — А если у них слух слабоват, то и ноги не помогут.
— Ну да! Но пусть у зайцев все одинаково, вот только ноги — у одних посильнее, у других послабее. Врагов у зайцев много; ясно, что в первую очередь погибнут более слабые, те, которые тише бегают. Выживут быстроногие. Вот это-то я и называю выживанием более приспособленного. Такие зайцы оставят потомства больше, потому что они и проживут дольше. Понемножку быстроногие зайцы вытеснят слабых, так как тех и гибнуть будет больше и потомства они оставят по этой причине меньше. Получится особый отбор — в природе как бы отберутся от общей массы зайцев более быстроногие. Это будет новая разновидность, а если дело зайдет далеко, то получится и новый вид.
Джозеф Гукер (1817–1911).
Дарвин говорил долго и невнятно. Гукер внимательно слушал.
— Позвольте! — сказал он. — А почему ваши зайцы быстроноги? Потому ли, что они будут больше бегать, или потому, что они родятся с более длинными ногами и более сильными мышцами? Другими словами, они такими родятся, эта быстрота у них врождена или она благоприобретена?
Дарвин не понял всего ехидства этого вопроса — он не знал учения Ламарка, не знал и теории Сент-Илера. А Гукер, очевидно, хотел поймать его на этом.
— Они бегают скорее потому, что у них сильнее ноги. Они такими родились, это врожденная изменчивость, — ответил Дарвин.
— Хорошо, — сказал Гукер. — Не знаю, вполне ли я понял вашу мысль. По-вашему выходит так. У животных и растений часть потомства может несколько отличаться от своих родителей. Отличаться в каких-нибудь, скажем, пустяках. Но если эти пустяковые отличия окажутся полезными для их обладателя, то это может дать ему перевес в борьбе за жизнь. Такие «победители» выживут или, во всяком случае, проживут дольше побежденных. Их потомство вытеснит в конце концов потомство более слабых, менее приспособленных. Это-то выживание более приспособленных вы и называете отбором. Путем такого отбора может получиться и новый вид, так как новые признаки будут усиливаться. Так?
— Так! — вздохнул Дарвин. — Вы сказали это куда лучше меня.
— Но я должен предупредить вас, что возражений будет очень много. Я сам могу привести вам сотни случаев, которые не улягутся в вашу теорию. Но ваши соображения очень остроумны, — поклонился Гукер Дарвину. — Поздравляю и советую — спешить. Поскорее заканчивайте разработку вашей теории.
Но Дарвин не спешил. Он набросал очерк своей теории, занявший всего несколько десятков страничек, через несколько лет дополнил его — вышло уже 250 страниц — и успокоился. Он не мог работать быстро, он подолгу обдумывал каждую фразу, ему было очень трудно писать и выражаться понятно. Мало того, он нередко писал совсем не то, что думал. Это был странный мозг — он шел всегда от обратного, и каждое свое положение Дарвин высказывал сначала не только туманно, но нередко просто неверно. Поэтому у него много времени отнимал самый процесс писанья.
Он боялся выступить в печати со своей теорией, ему казалось, что она еще недостаточно разработана, что фактов мало, что возражений против нее будет очень много. И он решил набрать столько материала и фактов, чтобы противникам нечего было возражать. Он сам придумывал возражения и сам же отвечал на них, предугадывал те факты, которые ему будут приводить противники, и помещал их в свою книгу, лишая тем самым противников возможности ими воспользоваться.
Время шло, здоровье становилось все хуже. Он боялся умереть, не опубликовав своей теории, и потому написал особое завещание на этот счет и даже завещал деньги на печатание этой книги. Его мрачные предчувствия не оправдались, и со дня составления завещания он прожил еще около сорока лет.
— Спешите, не откладывайте этого дела, — говорил ботаник Гукер Дарвину. — Смотрите — не опоздайте…
И он был прав, торопя слишком уж медлительного ученого. Случилось то, чего и следовало ожидать. Идея изменяемости видов носилась в воздухе.
Дарвин был сильно расстроен: у него умер от скарлатины ребенок. И вот в это-то время он получил небольшую статью от англичанина Уоллэса, жившего в те времена на островах Малайского архипелага.