— Пусть узенькие людишки копаются во всяких трубках. Важны обобщения, широта и легкость мыслей.
Но Примроз был не только развязным и невежественным врачом. У него были большие зачатки остроумия, ибо придумать такой способ защиты, как придумал он, сможет далеко не всякий.
— В сердце трупа нет сообщения между желудочками? Ну, и не надо! А вот у живого человека такое сообщение есть! — заявил он.
Это был хитрый прием. Как узнать: есть ли в сердце живого человека сообщение между желудочками? Для этого нужно вскрыть сердце, то-есть убить этого человека. А тогда перед исследователем будет лежать уже не живой человек, а труп.
Были и другие застрельщики. Отвечать им Гарвей не стал, он считал это ниже своего достоинства. С ними расправился друг Гарвея, доктор Энт.
Вскоре выступили и «настоящие» ученые.
Они мало стеснялись в выражениях и даже не пробовали опровергать теорию Гарвея фактами. Знаменитый парижский профессор Риолан, прозванный «царем анатомов» (уж ему ли не знать всех тонкостей анатомии!), с первых же строк своей книги обозвал идеи Гарвея ложными и нелепыми.
— Разве мог ошибаться великий Гален? Гарвей просто напутал. Ничего такого, о чем он пишет, и быть не может…
Кафедру Риолана унаследовал его ученик Гюи Патен. Он пошел по стопам своего патрона, и для него авторитет Галена стоял выше всех истин мира.
— Шапки долой! Так сказал сам Гален!
Патен давно умер, его кости сгнили, его книги забыты и мирно покрываются плесенью и кормят уж не одно поколение «книжного жука». Имя Патена можно встретить только в таких книгах, как история медицины, физиологии. Но жив Диафурус, врач-невежда из комедии Мольера[8] «Мнимый больной». А Диафурус — это никто иной, как Патен. Его образ обессмертил Мольер в своей комедии, он тонко и ехидно посмеялся над парижским профессором, он отомстил ему за Гарвея.
— Тоны сердца? У нас, в Италии, их не слышно! — отозвался падуанский врач Паризиани. — Может быть, мы, итальянцы, глуховаты и не слышим того, что слышат в Лондоне?
Спор разгорался. Нападки на Гарвея посыпались со всех сторон. Бедняга и сам не рад был, что заварил такую кашу — поди, расхлебывай ее! А Гарвей был человек тихий и мирный и больше всего на свете боялся крика и шума, споров и скандалов.
Наконец, защитником Гарвея выступил сам Декарт[9]. Это имело значение — враги затихли. Но они не прекратили своей подпольной работы, а результаты таковой сказались очень быстро — Гарвей начал терять практику. Один за другим разбегались его пациенты — такая «слава» была пущена про Гарвея.
Учение Гарвея было наконец признано. Правда, старики брюзжали, кто открыто, кто втихомолку, но молодежь пошла за Гарвеем. Слава его росла, но он не почил на лаврах: не успев закончить первую охоту, он принялся за вторую. Для новой охоты был нужен особый материал, и его было нужно много-много.
Король Карл[10] заметил однажды на приеме, что его любимый врач задумчив и печален.
— Что с тобой? — спросил он Гарвея. — У тебя неприятности?
— Нет, ваше величество, — отвечал с низким поклоном врач. — Я здоров, и у меня все идет хорошо.
— Так в чем же дело? Тебе нужны деньги? — спросил Карл, знавший про домашние дела Гарвея.
— Деньги не нужны, но… Я хочу начать новое исследование, и мне нужен материал — много беременных животных.
— Только-то? — рассмеялся Карл. — Что ж! Иди в Виндзор и скажи, что я разрешил тебе делать там все, что ты захочешь.
Гарвей поклонился и сразу повеселел. Этого-то он и добивался уже несколько недель, стоя с самым мрачным видом на приеме короля.
В охотничьем парке короля началась новая, невиданная еще там, охота — охота за тайной яйца.
Бедные лани Виндзорского парка! Никогда королевские охоты не наносили им такого урона, как этот охотник с ланцетом в руке.
Гарвей не ограничился ланями. Он прилежно изучал и куриное яйцо. Белок, желток, всякие там пленки, скорлупа… Сколько материала для работы!
— Почему скорлупа пóристая? Может быть через поры проходит воздух к зародышу?
Гарвей покрыл скорлупу лаком. Это не сразу удалось ему: лак то растекался, то ложился так густо, что упорно не хотел сохнуть. И тогда — вот скандал! — яйцо, подложенное под наседку, прилипало к ней. Курица с кудахтаньем металась по комнате, а прилипшее яйцо качалось на ее перьях.
Несколько десятков испорченных яиц, — и Гарвей научился этому столь простому на вид делу. Он так ловко покрывал яйца лаком, что не уступил бы в этом искусстве даже таким специалистам, как японцы и китайцы.
Но цыплята-то из этих блестящих яиц упорно не желали выходить.
Гарвей положил лакированное яйцо под курицу. Курица подвинулась и затихла. Яйцо не прилипло к ее перьям, все было в порядке.
Шли дни. Гарвей ухаживал за этой курицей изо всех сил.
Из всех яиц выклюнулись цыплята, из всех, кроме одного. Лакированное яйцо оказалось самым красивым, но цыпленка из него не вышло.
Гарвей разбил яйцо. Там не было видно и следов зародыша. По крайней мере, он не заметил этих следов.
— Так, — сказал он. — Это так… Через поры зародыш дышит… Но… нужно проверить.
Время еще было — лето только что начиналось. Под новую наседку была подложена сразу дюжина лакированных яиц. Это было замечательное по красоте гнездо — так блестели эти яйца.
Курица сидела, Гарвей ждал. Прошли положенные дни, прошел еще один день — курица стала беспокоиться. Это была опытная наседка, и, должно быть, ее волновало столь необычное явление. А потом у курицы спал материнский жар — ведь его хватает только на известное время. Она слезла с яиц, встряхнулась, почистилась и отошла к сторонке.
Яйцо за яйцом разбивал Гарвей. Следов зародыша он не нашел.
— Это так! Они задохнулись, они не могли развиться, — вот что сказал вместо надгробного слова над дюжиной загубленных жизней охотник за яйцами.
Гарвей не мог ограничиться только выяснением значения пор скорлупы.
Началось изучение развития зародыша. Теперь яйца уж не покрывались лаком, но зато наседки сидели дюжинами. Сотни яиц пошли в работу.
Гарвей исследовал яйцо за яйцом. Он следил за ними изо дня в день, вел точный учет дней насиживания, определял возраст зародышей.
Взяв яйцо после четырех дней насиживания, он осторожно снял с него скорлупу и положил его в теплую воду. Он увидел маленькое мутноватое облачко. В середине облачка вздрагивала крохотная красная точка. Размер ее не превышал булавочной головки. Эта капелька крови то появлялась, то исчезала.
— Она красная! Она бьется! — воскликнул Гарвей. — Это сердце!
«Эта капелька крови, то появлявшаяся, то вновь исчезавшая, казалось, колебалась между бытием и бездной, и это был источник жизни».
День за днем исследовал Гарвей яйца, и перед ним постепенно развертывалась картина развития курицы — от чуть заметной точки до цыпленка.
Он перепотрошил десятки кур и выяснил, как идет развитие и формирование самого яйца. Он установил значение белка и пленок, и наседа, и желтка.
— Он столько извел яиц, что яичницы, приготовленной из них, хватило бы на весь Лондон! — вот оценка работы Гарвея, сделанная его кухаркой.
Куриное яйцо не могло исчерпать любопытства Гарвея. Он принялся за млекопитающих животных. Беременные лани одна за другой раскрывали перед ним тайны своего тела. Он изучал строение их тела, их органы размножения, изучал развитие зародышей.
Росли груды чертежей, рисунков, заметок и записок. Ящики стола не вмещали этого бумажного вороха. Гарвей занял шкаф. Тут уж места было достаточно…
И, как нарочно, только что Гарвей подыскал такое хорошее местечко для своих рукописей, как вспыхнула гражданская война. Карл I, спешно удрал в Шотландию, Гарвей, как преданный друг короля, последовал за ним. Тут было не до рисунков и записок.
Переменчивое счастье улыбнулось Карлу, а край этой улыбки задел и Гарвея. Карл вернулся в Лондон, Кромвель[11] отступил. Гарвей был назначен деканом Метронской коллегии в Оксфорде. Старый декан Брент, сторонник парламента, вынужден был уступить свое место любимцу короля.
Но Карл был снова разбит, снова он потерял власть (а с ней и голову), снова войска Кромвеля заняли Оксфорд. А с Кромвелем вернулся и Брент, теперь уже не побежденный, а победитель.
Брент не был великодушен, но у него нехватало смелости на прямое нападение. Он подговорил кучку горожан, растолковав им, что Гарвей не только любимец короля, но и еретик, а с еретиками сторонники Кромвеля обращались не очень-то ласково. Толпа разграбила и подожгла дом Гарвея. В клубах дыма, в языках пламени, под дикие крики бесновавшейся толпы погибло все.
Гарвей остался на улице. Но это было еще полбеды. Он потерял библиотеку, рукописи, рисунки, препараты, инструменты. Он лишился не только оружия охотника, но и всех своих охотничьих трофеев, накопленных за время последней великой охоты за яйцом.
Что оставалось делать Гарвею? К счастью, у него были братья, а у братьев — большое торговое дело. Они дали Гарвею пай в торговле. Вскоре у врача завелись кое-какие деньжонки, которые быстро росли.
Гарвей переехал в предместье Ламбет, но научной работы не прекратил и сотнями изводил куриные яйца. Ланей уже не было. Пришлось заменить этих благородных животных более простыми — кроликами, собаками, кошками. И тут Гарвей познал на опыте, что у кролика, у кошки, у собаки развитие зародыша мало чем отличалось от такового у красавицы-лани.
Гарвей грустил в Ламбете, но по праздникам он позволял себе маленькое развлечение. Он ездил в гости к брату Элиабу, в деревню близ Ричмонда. Здесь он немножко гулял, а больше сидел вдвоем с братом и пил кофе. А когда брат навещал Гарвея, повторялось то же — братья сидели и пили кофе.