Райские птицы с их невероятным оперением не избежали общей участи. Он убивал их десятками — каждая птица несла с собой кучку денег. И вот странность: у всех этих птиц ноги были в полном порядке и на своем месте. А ведь еще так недавно утверждали, что райские птицы безноги, и даже сам Линней, описывая одну из райских птиц, дал ей название «безногая». Уоллэс выяснил, что безноги бывают только птицы, убитые туземцами, что в лесу у них ноги всегда есть. Туземцы почему-то отрезали ноги убитым птицам и делали это так ловко, что никаких следов от ног не оставалось. А хитроумные европейцы никак не могли сообразить такого пустяка и одно время всерьез думали, что в лесах Малайского архипелага летают безногие птицы.
Лихорадка, конечно, не упустила случая — Уоллэс заболел. Он отлеживался в палатке или в хижине туземца, а как только приступ кончался, хватал сачок, брал ружье и шел в лес. И, желая наверстать потерянное время, еще с большим ожесточением размахивал сачком, ловя мух и ос, бабочек и шмелей, стрекоз и жуков.
Альфред Уоллэс (1822–1913).
Однажды он лежал в жесточайшем приступе лихорадки. Перед его глазами проносились странные картины. Ему казалось, что он плывет на лодке по океану после кораблекрушения на пути из Бразилии, но в лодке не матросы, а оранги. Над лодкой порхают огромные бабочки «орнитоптера», а райская птица кружится над кормой и ищет, где бы ей сесть.
— Но у нее нет ног, как же она сядет? — хотел крикнуть Уоллэс.
Птица не успела сесть, а Уоллэс крикнуть — из-за борта лодки выглянула голова с крючковатым носом и кудрявыми бачками.
— Да у вас тут форменное перенаселение, — сказал незнакомец в то время, как Уоллэс старался припомнить, где он видел это характерное лицо. — У вас тут форменная борьба, война не на жизнь, а на смерть…
— Мальтус! — вскрикнул Уоллэс.
Голова исчезла, а оранги подняли такой рев, что Уоллэс испугался. Он потянулся за ружьем, опрокинул лодку… и очнулся.
В холодном поту он лежал на постели — припадок кончался.
— Мальтус… Борьба за жизнь… — шептал он. — Война среди людей… война… среди… животных… — с усилием выговорил он и спокойно заснул.
На утро он проснулся слабый, но полный радостных надежд. И сейчас же побежал в лес.
На его глазах птица ловила муху, а эту птицу хватал хищник. Он видел, как одно растение глушит другое, видел, как задыхаются деревья в цепких объятиях лиан. Он видел борьбу за жизнь. В этой войне не было пушек и винтовок, не было слышно грохота разрывающихся снарядов и свиста пуль. В лесу было тихо, и борьба шла в немой тишине, она была скрыта и медленна, но она была.
Он видел на маленьком островке Тернато, как гибли более слабые туземцы и как выживали более сильные. За эти годы он побывал на многих островах и всюду слышал рассказы о войнах туземцев, и всегда было одно и то же — побеждали более сильные и выносливые.
Великое открытие требовало немедленного опубликования. Уоллэс горел нетерпением и тут же на островке написал небольшую статейку и отослал ее в Лондон. У него не было ни библиотеки, ни музеев, ни лаборатории — его библиотекой были записные книжки, а музеем и лабораторией лес; он написал, что знал, написал кратко и сжато, но очень ясно.
Корабль захватил его пакет, привез его в Лондон, а там этот пакет попал в руки Дарвина.
— Первенство за Дарвином! — сказали друзья Дарвина.
«Если мистер Дарвин так хорошо разработал этот вопрос, я не настаиваю на праве первенства», — ответил Уоллэс на запрос из Лондона.
Он был честен и скромен.
Вернувшись в Лондон, Уоллэс привез с собой — на этот раз вполне благополучно — огромные коллекции. Ученым и коллекционерам, любителям и торговцам и просто любопытным хотелось поглядеть на замечательных бабочек и птиц и всем хотелось что-нибудь купить. А купить было что — одних бабочек было привезено 12 000 штук. Торговля пошла так удачно, что вырученных денег могло хватить надолго.
— Буду заниматься наукой, — решил Уоллэс. — Довольно таскаться по джунглям и болотам.
И вот землемер и ученик часового мастера сделался ученым. Он не имел специального образования, не имел ученых степеней, но кто мог помешать ему работать научно? И он работал.
— Я ваш верный последователь, — сказал Уоллэс Дарвину, почтительно склоняя голову перед знаменитым ученым. — Я ваш первый ученик… И если вам нужны справки по фауне и флоре Малайского архипелага, мои записные книжки и я всегда к вашим услугам.
Он знал тогда почти только то, что видел. Но видел-то он так много, что этим знаниям могли искренне позавидовать многие «книжные» ученые.
— Не знаете ли вы, почему у некоторых гусениц такая яркая окраска? — спросил его как-то Дарвин.
Это был интересный вопрос, и Уоллэс тотчас же принялся за его разработку.
Покопавшись в своих дневниках и заметках, поглядев на несколько ярко окрашенных гусениц, он додумался до своей теории так называемой «устрашающей» или — более скромно — «предупреждающей окраски».
— Этой яркой окраской гусеницы отпугивают своих врагов, — заявил он. — Их окраска издали бросается в глаза, как бы говорит: «Не тронь нас. Мы несъедобны».
И, ухватившись за это объяснение, он принялся подводить под него всевозможные случаи жизни. Он каждую гусеницу стал рассматривать с точки зрения ее окраски — «устрашающая» она или нет. Он искал на гусеницах пятен и полос, он искал таких же пятен на жуках и бабочках, он искал их всюду. Эта угрожающая окраска чудилась ему и в глазчатых пятнах бабочки «павлиний глаз» и в пятнах гусениц бражников.
— Эти пятна все равно что глаза, и птица их принимает за глаза неведомого животного — она пугается.
Он так увлекся этой окраской, что мечтал о грандиозном опыте: попробовать перекрасить в угрожающие цвета тысячи гусениц, выпустить их на волю и посмотреть, что из этого выйдет. Только недостаток времени помешал ему осуществить этот заманчивый план.
Но зато он соблазнил двух любителей, и они занялись наблюдениями над курами и цыплятами, подсовывая им разнообразных гусениц. И эти любознательные джентльмены выяснили, что куры и цыплята не едят очень многих гусениц. Таким образом Уоллэс мог подтвердить свои предположения и соответствующими экспериментами.
Все насекомые теперь разделились на два отдела: одни были защищены от врагов угрожающей окраской, другие обладали защитной окраской, — окраской, которая делала их незаметными на фоне окружающей обстановки. Эти насекомые были, в отличие от «угрожающих», почти всегда съедобны.
— Вот вам замечательный пример действия отбора! — восторгался Уоллэс. — Чем иначе вы объясните случаи защитной окраски? Чем, как не отбором, можно объяснить это изумительное сходство между насекомым «палочником» и сухой веточкой? Я сам ошибался и, принимая за сухой сучок насекомое, осторожно хватал настоящий сучок и совал его в коробку.
Придя вполне самостоятельно к выводам, сходным с выводами Дарвина, он сделался ревностным защитником «дарвинизма». Он защищал его от нападок противников, протестовал против попыток возродить учение Ламарка, разрабатывал учение Дарвина, но кое в чем он с Дарвином все же не поладил. Первое недоразумение получилось с теорией «полового отбора».
— Что за пустяки? — кипятился Уоллэс. — Нельзя же допустить, что птица выбирает красивейшего, нельзя же допустить, что у птиц есть представление о красоте. Никогда этого не было и не будет! Здесь дело в другом, — и он объяснил эту разницу в окраске самцов и самок совсем иначе, чем это делал Дарвин.
Самка никого не выбирает. Она достается наиболее сильному самцу, а такой самец будет, понятно, и окрашен ярче, чем слабый. Окрашены самцы ярко не потому, что такие больше понравятся самкам, а по совсем другим причинам. И тут Уоллэс ловко перешел от самцов к самкам и начал рассуждать о самках.
— Какие самки окрашены скромно? Те, гнезда которых помещаются более или менее открыто. Дятлы и попугаи делают гнезда в дуплах, и у них самки почти не уступают самцам в яркости оперения. Ярко окрашенная самка издали видна на гнезде, это выдает ее врагам. В дупле самка спрятана, тут яркая окраска не может повредить.
Выходило так, что никакого полового отбора в смысле Дарвина нет, а есть совсем иное — отбираются не самые яркие самцы, а наоборот — самые неяркие самки. Путем отбора была выработана у самок защитная окраска.
— Да он больший дарвинист, чем сам Дарвин, — язвили ученые. — Он перещеголял своего учителя.
Но «больший дарвинист» спасовал, как только дело коснулось человека.
— Тут не обошлось без вмешательства высшей силы, — заявил Уоллэс во всеуслышание и совсем не стесняясь. — Слишком велика пропасть между человеком и животными, слишком умен человек, и слишком глупы животные.
И он принялся доказывать, что мозг дикаря так велик по сравнению с его умственными способностями, что появление у него такого большого и тяжелого мозга никак нельзя объяснить естественным отбором.
«Дикари так мало разнятся по своему образу жизни от обезьян, что и мозг их не должен быть значительно тяжелее обезьяньего».
Он прожил восемь лет на Малайских островах среди туземцев и думал, что достаточно знает их. А кроме того — разве он не наблюдал человекообразных обезьян? Разве он не убивал орангов? Разве он не сидел у костров и в хижинах дикарей?
— Я нахожу, — уверенно продолжал он, — что некоторое высшее существо давало определенное направление развитию человека, направляло его к специальной цели совершенно так же, как человек руководит развитием многих животных.
Человек придумал отбор для домашних животных и растений, а высшая сила занялась отбором самого человека. Вот что получилось. Это был разрыв с дарвинистами, но Уоллэс продолжал считать себя правовернейшим из правоверных дарвинистов. Ведь он выделил из этого учения только человека, да и то не всего — лишь его «душу». Насчет «физической» стороны эволюции человека он готов был согласиться с Дарвином.