— Нет, нет и нет! Я никогда не соглашусь, что обезьяна — моя бабушка или дедушка. Нет! Мой ум — дело рук высшей силы. Я не животное, я — человек.
И в то время, как Гексли неимоверно гордился своей обезьяной-бабушкой, Уоллэс всячески от нее отказывался.
«Я очень огорчен тем, что расхожусь с вами в этом вопросе, — писал ему Дарвин. — Я не вижу надобности прибегать по отношению к человеку к какой-либо добавочной теории или гипотезе».
— Мой дух дан мне свыше! — настаивал Уоллэс.
Незаметно для самого себя Уоллэс, начав с писанья заметок, сделанных во время путешествий, перешел к более серьезным трудам. Он написал книгу «Дарвинизм», дав тем самым название дарвиновскому учению. Он написал еще более толстую книгу о распространении животных на земле. В этой работе ему очень пригодилось знание животных Малайского архипелага: оно помогло ему найти тонкую черту, разграничивающую две смежных фауны — «Индо-Малазию» и «Австро-Малазию». Эта граница пробегала по узенькому проливчику между островами Бали и Ломбок.
Уоллэс сравнительно поздно начал свою писательскую и научную деятельность, и не успел он оглянуться, как наступила старость. Любовь к писанью статей его не покинула, но на старости лет он начал заниматься совсем не зоологией.
— Прививка оспы? Модный вопрос! Гм… — многозначительно произнес он и завалил кабинет книгами и отчетами, статистическими таблицами и сводками больниц.
Он несколько месяцев сидел над этими цифровыми выкладками, а когда последняя страница была прочитана и последний подсчет сделан, грозно сказал:
— Преступники!
И, не теряя времени, он принялся разоблачать «ужаснейшее преступление». Он должен был спасти мир, он должен был доказать, что прививка оспы — страшное заблуждение.
«Пока закон об оспопрививании находится в силе, родители ежедневно подлежат наказанию, а дети — смерти», — писал он, негодуя на правительство, издавшее такой несуразный закон. А чтобы еще сильнее всполошить общество и уязвить правительство, он прибавил: «Оспопрививание — заблуждение, принудительность прививки — преступление».
Уделив некоторое время вопросу о национализации земли, он вдруг занялся френологией. Эта «наука» оказалась в (числе «обиженных», ее никто не хотел признавать за науку, и вот Уоллэс принялся с увлечением доказывать, что знание френологии переродит человечество.
Это дало неожиданный результат — ему поднесли степень «почетного доктора юриспруденции». Это так удивило Уоллэса, что он сделался… спиритом.
— Дарвинова теория, — сказал он, — разъясняет нам, каким образом человеческий организм развился из организма низших животных по закону естественного отбора. Но она же говорит нам о том, что его умственные и нравственные способности должны иметь другое происхождение. И для этого происхождения мы можем найти достаточные причины только в невидимом духовном мире.
Он был бы плохим охотником, если бы, поверив в этот невидимый мир, не попытался проникнуть в его тайны. Ведь если он нашел законы, в силу которых появляются и закрепляются те или иные телесные признаки человека и животных, то разве мог он не попытаться установить и законы для развития человеческого «духа»?
— Я побывал в Бразилии, я побывал на островах Архипелага. Я охотился в болотах и джунглях. Почему бы мне не поохотиться и в дебрях мира невидимого? — спросил он себя и, подумав над этим, нашел что препятствий нет.
И вот он начал охоту в мире невидимого. Он сделался спиритом, ибо только они знают секреты сношений с миром духов. Он начал с простого любопытства и желания «поэкспериментировать», но ловкие медиумы показали ему такие фокусы, что он окончательно уверовал в потусторонний мир и позабыл об охотничьих подвигах.
Уоллэс пристально глядел на положенное на стол блюдечко, ждал ответа, и его сердце билось куда сильнее, чем когда-то давно, когда он крался на далеких островах к райской птице или с сачком в руках подстерегал прекрасную бабочку «орнитоптера». Он вертел столик, вызывал духов, разговаривал с ними о судьбах вселенной, советовался о том, какому портному отдать сшить себе парадный сюртук, справлялся у них, поднимутся ли в цене те акции, в которых он держал свой маленький капиталец.
Он так сжился с своим блюдечком, что не мог дня обойтись без него.
Он искренне верил, что Наполеону и Спинозе доставляет огромное удовольствие отвечать на его вопросы, и то и дело вызывал их. Когда умер Дарвин, он начал разговаривать и с духом Дарвина.
— Вы знаете, вы знаете? — запыхавшись, прибежал Уоллэс к Гукеру. — Он сказал мне, что я прав!
— Кто? — оторвался от гербария Гукер.
— Дарвин! Он согласился теперь со мной! Дух человека стоит вне законов отбора, это высшая сила, которая…
Он увлекался все больше и больше. Известный медиум Эвзапия Паладино была уличена в обмане. Это ничуть не подорвало веры Уоллэса.
— Тут нет обмана! — заявил он. — Это недоразумение.
Уоллэс разговаривал с духами без малого двадцать лет. Но они все же не предупредили его о двух «великих» событиях: о том, что он скоро умрет, и о том, что через год после его смерти начнется европейская война.
3. «Я горжусь моей бабушкой-обезьяной!»
— Похлопочи о месте морского врача, — посоветовал товарищ Томасу Гексли, когда тот, окончив школу и получив степень бакалавра, не знал, что с собой делать.
— Ну, что это за служба! — возразил тот, но прошение подал. Ему предложили сдать экзамен. Когда неприятная процедура экзамена кончилась, его назначили в морской госпиталь. Здесь он попал под начальство сэра Джона Ричардстона, полярного исследователя, недурного натуралиста и угрюмого мизантропа (полярные моря, как известно, не располагают к особой веселости).
Гексли чувствовал себя на новой службе не очень плохо, а когда ему надоедало накладывать повязки и прописывать лекарства, то развлекался, издеваясь и подшучивая над мизантропом «Джоном». Ричардстон был очень непрочь отделаться от острого языка молодого врача, но для этого нужно было пристроить его на другое место. И в конце концов он этого добился.
— Корабль «Рэттльснэк» отправляется в плавание к берегам Австралии. Это очень интересная страна, и вы увидите там много нового. Поезжайте!
Гексли не сразу согласился, но «старый Джон» такими яркими красками описывал природу Австралии, так расхваливал коралловые острова и прелесть тропических морей, так уговаривал, что уговорил Гексли, и тот поступил на корабль судовым врачом. Он захватил с собой микроскоп и книги, набил свой чемодан баночками и инструментами и весело вошел на корабль, воображая себя, если и не Гумбольдтом или капитаном Куком, то, на худой конец, самим Ричардстоном, отправляющимся открывать новые моря, острова и атоллы.
Около четырех лет длилось это плавание, и из них почти три года «Рэттльснэк» плавал возле берегов Австралии и Новой Гвинеи, исследуя Великий Барьерный риф. Нельзя сказать, чтобы на корабле было весело: дисциплина была очень сурова, капитан — строг и требователен, и жизнь текла так монотонно, что офицеры корабля задыхались не столько от жары, сколько от скуки. И увидя, как Гексли натаскивает в свою каюту всевозможных улиток и рыб, как он ловит медуз и прозрачных сальп и отбивает огромные куски от коралловых рифов, они решили, что он нашел способ бороться со скукой. Впрочем, некоторые из них считали увлечение Гексли собиранием коллекций чем-то вроде мании, а его самого — сумасшедшим.
— Опять вы натащили целую шлюпку «бюффонов», — смеялись они, видя, как Гексли выгружает из шлюпки свои сокровища.
Они называли «бюффонами» все подряд — и морских ежей, и раковины улиток, и морских звезд, и рыб, и кораллы. А основанием к такому прозвищу был том Бюффона, занимавший почетное место на полке в каюте судового врача.
В те времена фауна Австралии и соседних мест была слабо изучена. Новые виды и разновидности словно дожидались натуралиста, который дал бы им названия и отвел место в системе животных. Разнообразные морские животные — прозрачные сальпы, красивые медузы, маленькие черви-сагитты и многие другие — кишели в теплой воде.
Микроскоп не знал отдыха, а баночки со спиртом быстро наполнялись пойманными животными.
— Два слоя клеток! — изумлялся Гексли, изучая полипа, оторванного от огромного полипняка, отломанного в свою очередь от большущего рифа. — Два слоя… Это очень похоже на двухслойного зародыша других животных. — И он принялся зарисовывать полипа.
Ему некогда было особенно останавливаться на этом: он спешил набрать побольше полипов и медуз, спешил наловить сальп и других обитателей синих вод океана и причудливых подводных коралловых лесов. Все же он изловчился и успел написать несколько статеек, которые и отослал в Лондон, — в Линнеевское общество. Он с трепетом ждал ответа — ведь это были его первые статьи, — но ответа так и не получил. Тогда он написал статью побольше и отправил ее в Королевское общество. Он был очень упрям и решил добиться своего.
— Они будут меня печатать, — сказал он себе и, отослав одну статью, тотчас же уселся за вторую.
Это упрямство, вообще ему свойственное, подогревалось и еще одним обстоятельством, не имевшим прямого отношения к науке. В первый же год по прибытии в Австралию он познакомился на балу в Сиднее с купеческой дочкой мисс Хизхорт. Он в первый же вечер влюбился в нее и принял твердое решение — жениться на ней. Но жениться не раньше, чем он упрочит свое положение. Через несколько дней он сделал ей предложение.
— Да, — услышал он в ответ.
— Но я должен раньше устроить свои дела в Англии, — тотчас же ответил он. — Вы согласны ждать меня несколько лет?
— Да, — услышал он еще раз.
Прошли три года. «Рэттльснэк» отправился в Англию, а на нем поплыл и судовой врач, теперь уже наполовину натуралист. Он вез с собой много коллекций и еще больше оконченных и неоконченных трудов.
Гексли решил, что самый простой и скорый способ завоевать себе известное положение — это выдвинуться в качестве натуралиста; к тому же это занятие нравилось ему неизмеримо больше, чем обязанности врача. У него были уже и кое-какие данные для этого: напечатанная в трудах Королевского общества статья (та самая, которую он послал им из Австралии), толстая пачка рукописей и еще больше планов и предположений. Еще в детстве он замечательно говорил «проповеди», и он мог бы читать лекции с утра до вечера и с вечера до утра. У него были все данные для профессорской карьеры. Он начал наседать на совет Адмиралтейства, требуя, чтобы ему дали денег на издание его научных трудов.