— О! — прошептал он, когда увидел, какую массу радиолярий привезла экспедиция «Челленджера». — Тут есть чем заняться…
И он принялся за работу. Он рисовал радиолярий, рылся по словарям и справочникам в поисках за благозвучными названиями для новых видов. Он не мог отдаться этой работе целиком: то нужно читать студентам лекцию, то писать статью, то мчаться в соседний город и защищать теорию Дарвина. Он работал урывками и изучал челленджеровских радиолярий целых десять лет. Зато он разделил их на 85 семейств, 204 легиона и 2 подкласса. Он описал 4000 видов и дал 140 таблиц рисунков. И когда вышло это увесистое сочинение — в нем было около 2000, огромного формата и толстой бумаги, страниц, то далеко не всякому человеку было по силам поднять его.
И все же даже и радиолярии не могли успокоить Геккеля. Оставалось одно — прокатиться куда-нибудь. Он очень любил ездить в поисках за «красотами природы», объездил уже и Египет, и Малую Азию, и Балканы. Куда поехать?
— Цейлон! Вот где красота природы проявляется во всей полноте.
И он упаковал микроскоп и несколько сот банок и склянок, захватил краски и огромный альбом и покатил на Цейлон — остров, где зелены не только растения, но и жуки, бабочки, стрекозы, мухи, птицы, где зелено все.
«Въезжий дом» в Беллингемме на берегу моря принял странный вид. Одна из его комнат (их и всего-то было три — общая и две спальни) была превращена Геккелем в лабораторию. Он навешал на стенах градусники и сети, наставил на полках ряды банок, баночек и склянок, разложил на столе инструменты и книги. Ножки столов, кроватей и этажерок он поставил в плошки с водой — нужно было защищаться от набегов муравьев и термитов, которые уже успели пронюхать о приезжем чужеземце, вылезли из щелей и забегали по полу.
Лаборатория вышла хоть куда. Правда, из каждой щели ползли муравьи, но зато — рядом море, а в нем — радиолярии и медузы, полипы и черви. И — кто знает? — может быть там, где-то в глубине, копошится в ожидании геккелевской сетки новый невиданный «мост».
Не успел Геккель толком разложить свои вещи, как его комната наполнилась посетителями. Вся местная «интеллигенция» собралась поглазеть на иностранца. «Доктор» интересовался микроскопом, судью привлекали инструменты для вскрытий, школьного учителя — книги, почтмейстера — сундуки. Просто «туземцы» хватали и трогали все — им было не важно: микроскоп, термометр, мюллеровская сетка или просто баночка с формалином. Они нюхали кислоты и карболку, забавно морща носы, до слез чихали, нанюхавшись нашатырного спирта или формалина, и с удивлением глядели на странные сети, которыми приезжий собирался ловить в море — конечно, рыб.
Эрнст Геккель (1834–1918).
Склонность к порядку и привычка к школьной дисциплине быстро подсказали Геккелю, как быть в этом затруднительном случае.
— Вы можете приходить ко мне сюда по вторникам и пятницам от четырех до пяти часов вечера, — сказал он своим милым гостям. — Я буду вам все показывать и рассказывать.
Он не угадал. Сингалезцы были совсем не похожи на иенских студентов, они не походили и на любопытных итальянцев, когда-то надоедавших Геккелю в Мессине. Они ничему не верили, они хотели все потрогать, и они с такой скоростью забывали услышанное, что через пять минут после объяснения снова хватались за микроскоп и спрашивали, умиленно и покорно глядя на бородатого немца, что это такое.
Едва он успевал отделаться от двуногих посетителей, как появлялись другие. В лишенные стекол окна врывался ветер и сдувал на пол листки бумаги, а то и баночки. В щели летели мухи и комары, а из пола вылезали муравьи. А как только он успевал справиться и с ними — солнце пряталось, и в микроскопе Геккеля становилось темно, как на дне океана.
А потом еще началась возня с лодкой. Легкие лодки туземцев не годились для научных поездок. И когда Геккель попробовал выехать в море со своим ассортиментом банок и склянок, цинковых ящиков и всевозможных сетей и сачков, то гребцы предупредительно сказали ему:
— Разденьтесь!
— Зачем? — вытаращил глаза ученый, только что завидевший вдали медузу и уже заранее нацелившийся в нее сачком.
— Плавать в платье трудно, а мы сейчас перевернемся.
— Греби к берегу! — закричал Геккель, забывший о профессорской солидности.
— Ах, мои шлюпки на морских станциях Европы! — горевал он, выползая из узенького челнока. — Как они были хороши и удобны! — И он принялся прилаживать к узкой и длинной лодке деревянный помост, весьма напоминавший его кровать, она же — лабораторный стол. Когда он торжественно воссел на этом помосте, поставив направо от себя большущий ящик с банками, разложив налево сети и держа, как знамя, сачок в руке, то туземцы прониклись к нему небывалым почтением.
— Это великий ловец рыб, — шептались они, стоя на берегу и следя за удалявшейся лодкой. — Посмотри, как он сидит!
А когда профессор нацепил черные очки — очень уж сверкало море, — то сингалезцы взвыли от восторга.
— Греби! — покрикивал Геккель, думая, что в море будет не так жарко.
Но там было еще жарче. И когда он пробыл в этом пекле два часа, то почувствовал — еще миг, и он упадет со своего помоста в воду.
— Лей! — скомандовал он гребцу. — Лей!
Изумленный гребец окатил его водой с головы до ног. Но этого Геккелю показалось мало: он намочил в воде полотенце, обмотал голову, а поверх этого сооружения надел шляпу. Деловито поглядывая сквозь черные очки на гребцов, он приказал им слушаться его и делать все, что он прикажет.
Ловко поворачиваясь на помосте, он орудовал то одной сеткой, то другой. Закидывал их и вытаскивал, вылавливал из них мелких прозрачных рачков и червей, совал их по баночкам и — спешил, спешил, спешил…
— Еще час, и я умру от удара, — разговаривал он сам с собой.
— Колдует! — перешептывались гребцы.
Насовав во все банки и склянки добычу, Геккель велел повернуть к берегу. Теперь, на свободе, можно было ознакомиться и с результатами ловли. Но животные уже начали разлагаться. Вместо красивых медуз, мелких рачков и прозрачных изящных сальп в баночках виднелся на дне какой-то мутноватый осадок.
— Скорее к берегу! — грозно закричал Геккель, и гребцы налегли на весла.
А на берегу профессора ждала толпа. Всем было интересно поглядеть, что наловил своими занятными сетками бородатый очкастый человек. И едва лодка причалила, как вся эта ватага бросилась навстречу Геккелю.
Когда Геккель, протолкавшись сквозь толпу, помчался домой, держа в руках баночки с уцелевшими медузами, то изумлению их не было пределов.
Немец наловил всего две малюсеньких баночки, в каждой из них было на дне немного беловатой слизи. И — все.
— Он готовит чудодейственный напиток! — сказал один.
— Нет! Он хочет изготовить новый сорт подливки к рису, — ответил другой, более практичный.
Солнце сильно подвело Геккеля: доставлять домой пойманных нежных морских животных было очень нелегко. С горя он принялся собирать сухопутных животных — бабочек и жуков, птиц и ящериц. Это занятие было хорошо знакомо сингалезцам, и они с увлечением стали тащить к нему жуков и ящериц. Но и тут цейлонский климат продолжал свои милые шутки. Шкурки птиц никак не хотели сохнуть — так влажен был воздух. Словно белье для просушки развешивал Геккель каждый день шкурки на веревках, внимательно следя за небом. И как только набегала тучка, он бежал во двор — снимать шкурки. Если бы он знал, что его работа доставит удовольствие только муравьям и термитам, он не стал бы уделять столько времени сушке и сниманию шкурок, но откуда было ему знать, что эти маленькие каверзники совсем не боятся нафталина и камфары. Он уложил шкурки в ящики, отнес их в чулан, посыпал кругом нафталином и ушел. А когда ушел он — пришли муравьи… Скоро от шкурок птиц, от жуков и бабочек, от засушенных растений и зеленых кузнечиков остались только кучки буроватого порошка.
Муравьи — маленькие черные муравьи — и термиты сделали свое дело на совесть.
Геккель набил муравьями и термитами с десяток баночек, но остался без шкурок и жуков.
— Каждый день мне стоит пять фунтов стерлингов, — вот с какими словами обращался к себе Геккель каждое утро, прожив на берегу моря с неделю.
Вскочив в пять часов утра, он спешил выкупаться, пил чай, ел бананы и кукурузные лепешки. Он скучал о «милом кофе», но цейлонский кофе был куда хуже немецкого, — тут было так сыро, что кофейные зерна не могли как следует просохнуть. В семь часов утра он деловитыми шажками шел на берег и торжественно влезал на помост лодки. К десяти часам он уже возвращался с ловли, спешно рассовывал добычу по банкам, кое-что тут же зарисовывал и принимался за второй завтрак, состоявший из риса и подливки к нему.
Слуга Геккеля — Бабуа — при изготовлении подливки пускал в ход все остроумие, отпущенное на его долю природой. То он валил в эту подливку сахар, то сыпал столько перцу, что она походила на огонь, то делал подливку из мяса, то из кокосовых орехов, то из овощей. Бабуа совал в подливку всевозможных представителей фауны Цейлона, начиная от рыб и маленьких креветок и кончая жареными улитками, слизняками и яйцами морских ежей. Иногда он подбавлял в нее, для разнообразия, жуков, бабочек и гусениц, попадались там и летучие мыши, жирные ящерицы и даже змеи. Бабуа не страдал излишними предрассудками и считал съедобным все, что можно засунуть в рот и прожевать хотя бы наполовину. И Геккель, сидя за столом, вылавливал из риса кусочки неведомых животных и пытался определить их положение в системе, а заодно и на ветках его знаменитого родословного дерева. Это было увлекательное занятие! Попробуйте узнать по прожаренному кусочку, кто это — ящерица, рыба, змея или каракатица. Понемножку Геккель привык к этому блюду и тогда начал подстрекать изобретательность своего слуги, требуя все новых и новых сортов подливки. Желая порадовать ученого, тот изготовил подливку из летучей лисицы, чему даже сам удивился. Он не ожидал от себя ни такой смелости, ни такой изобретательности. А на обед Бабуа подавал Геккелю маринованных обезьян, суп из змей и жаркое из больших ящериц-мониторов. Это называлось «обед по-цейлонски».