имер, знаменитого ботаника Ледебура[49] заставляли заодно читать курс зоологии и даже минералогии. Конечно, Ледебур читал как и что попало. Только физиолог Бурдах порадовал молодого студента, да и то читать-то он читал, но показывать ничего не показывал.
В 1812 году пришел Наполеон со своими полками, собранными из всех стран Европы. Его генерал Макдональд[50] повел армию на Ригу.
— На защиту родины! — раздался клич среди студентов Дерпта, и многие из них, в том числе и Бэр, отправились защищать отечество. Бэр попробовал лечить, но в военных госпиталях он узнал мало полезного. Он научился узнавать температуру наощупь и наливать лекарство прямо на глаз, научился ухаживать за больными, имея только воду. Может быть, эти сведения и были очень полезны для данного случая, но на что они врачу, работающему в мирной обстановке?
«Мы были очень рады, когда Макдональд отступил от Риги, — писал Бэр об этих героических временах своей жизни. — Сомневаюсь, чтобы мы принесли заметную пользу государству».
Должно быть, отец Бэра забыл о том, что он отпускал сына в Дерпт только на год — прошло четыре года, а Бэр продолжал числиться студентом и уже готовился к выпускным экзаменам. Темой для докторской диссертации он взял «Эпидемические болезни в Эстонии». Диссертация вышла очень недурна, а если прибавить сюда, что в ней он занялся кстати и этнографией, то она была и совсем хороша.
— Но я ничего не знаю, — сказал себе Бэр, получив докторский диплом. — Как же я буду лечить?
Потому ли, что он не знал русского языка, потому ли, что он разуверился в возможности научиться чему-нибудь в русских университетах, но он поехал доучиваться за границу. Отец дал ему немного денег и посоветовал жить поэкономнее.
— Я буду изучать только практическую медицину, — решил Бэр. — Никаких лекций! — И он отправился в Вену, где гремели имена Гильдебрандта, Руста, Беера и других знаменитостей медицины.
— Оставайся здесь, — уговаривал его в Берлине Пандер. — Здесь такие лаборатории, такие музеи и библиотеки, здесь так читают лекции, что…
— Нет! — решительно ответил Бэр. — Нет!
Вена обманула его. Читать книги он мог и дома, а клиники — они были очень хороши для всех, но не для молодого практиканта. Бэру очень хотелось постичь тайны хирургии, но знаменитый Руст делал только очень сложные и ответственные операции, а все остальные поручал молодым врачам. Тогда Бэр пошел к терапевту Гильдебрандту, но и тут ничего не вышло. Знаменитость была увлечена очень важным опытом — Гильдебрандт не давал своим больным никаких лекарств и смотрел, что из этого выйдет. Лечения не было совсем, а когда профессор обходил свои палаты, — нужно же было посмотреть, как чувствуют себя больные без лекарств, — то около него толпилось столько врачей и ассистентов, что увидеть больного и услышать слова профессора могли только стоявшие с ним плечо к плечу.
Потолкавшись в свите Гильдебрандта, поглядев, как кромсают больных молодые хирурги, Бэр призадумался.
— Зачем я поехал сюда? Здесь не лучше, чем в Дерпте.
Вскоре Бэр решил, что медициной можно заняться и в будущем году.
— А пока займусь-ка я естествознанием…
Вена была, однако, неподходящим городом для естествознания — ни одного хорошего натуралиста там в то время не было. Бэр отправился пешком на запад. В маленьком городишке он встретил двух натуралистов.
— Где бы мне поучиться сравнительной анатомии? — спросил он их.
— Идите к Деллингеру[51] в Вюрцбург, — ответили те, нимало не удивившись странному вопросу, заданному на проезжей дороге.
— Да по дороге зайдите ко мне, в Мюнхен, — прибавил один из них. — Я дам вам кое-каких мхов. Старик Деллингер любит заняться ими в праздник.
Натуралисты уехали, а Бэр пошел пешком. Он прошел через Мюнхен, Регенсбург и Нюренберг и осенью добрался до Вюрцбурга.
— Кто вас послал ко мне? — спросил его Деллингер.
— Вот, — протянул ему пакет со мхами Бэр.
Действительно, мох оказался превосходной рекомендацией. Старик просиял и потрепал Бэра по плечу.
— Хорошо, хорошо… Но вот что — я не читаю сравнительной анатомии в этом семестре.
— Как же так? — остолбенел Бэр.
Воспитанник Дерптского университета, где все науки изучались на лекциях, он даже представить себе не мог, что можно научиться чему-нибудь без лекций. Для него аудитория была именно тем местом, где раскрываются все тайны природы, и где — и только там! — можно узнать все и обо всем.
— А зачем вам лекции? — спокойно поглядел на него Деллингер. — Приносите сюда какое-нибудь животное и анатомируйте его.
Бэр помчался в гостиницу, где он остановился. Всю дорогу он напряженно думал, какое животное ему взять для первого раза. Он решил было взять собаку, но ни одной собаки ему раздобыть не удалось. Кошка, которую он стал было ловить, оцарапала ему руки.
«Здесь продаются самые лучшие пиявки», — прочитал он на вывеске аптеки.
— Ура! — и через полчаса он входил к профессору с дюжиной пиявок.
— Вот и прекрасно. Садитесь и… — тут профессор принялся разъяснять, что и как делать с пиявкой.
Так и пошло: Деллингер занимался своими делами, Бэр — своими. Пиявки, лягушки, раки, голуби по очереди сменяли друг друга.
Так прошла зима. Бэр потрошил животных, ходил на лекции, читал книги. Тут подошли к концу деньги — жить стало не на что. Но выход из положения нашелся.
«Я перешел на кафедру физиологии в Кенигсберг, — написал ему профессор Бурдах, тот самый, у которого Бэр учился еще в Дерпте. — Поступай ко мне в прозектора».
— Неужели я буду профессором? — испугался Бэр, не представлявший себе, как он взойдет на кафедру и начнет читать лекции. Но он все же согласился, попросив небольшой отсрочки — сразу он никогда и ни на что не соглашался. Отправившись в Берлин — понятно опять пешком, — он всю зиму слушал там лекции, перебиваясь с хлеба на квас, а получив немножко денег от отца, съездил на родину, повидался с родителями, и в середине лета был уже в Кенигсберге.
С медициной было покончено навсегда. Теперь Бэр сделался натуралистом. Он начал читать курс сравнительной анатомии беспозвоночных животных, причем не столько рассказывал, сколько показывал рисунки и препараты. Читал он прескверно: слабым голосом он произносил несколько фраз, а потом вдруг резко вскрикивал. Многие весельчаки уверяли, что Бэр делает это нарочно — чтобы студенты не дремали на его лекциях.
Карл Бэр (1792–1876).
Предмет был нов и интересен; даже сам Бурдах заходил послушать своего прозектора.
Читая, между прочим, и курс антропологии, Бэр так увлекся измерением черепов и костей, что решил навести здесь небольшой порядок.
— Нельзя же так, — брюзжал он. — Каждый меряет, как хочет. А потом разбирайся в этой каше.
Но времени у него было мало, а черепов и еще меньше. Мечты о порядке в груде человеческих черепов так и остались мечтами.
Зато цыплят и куриных яиц было сколько угодно. Бэр интересовался этими яйцами еще и раньше: его приятель Пандер очень старался проникнуть в тайны куриного яйца и подбивал одно время на это и Бэра.
— Я здесь ничего не понимаю, — сказал Бэр, получив книгу Пандера, в которой тот описывал свои наблюдения над развитием куриного зародыша.
Не думайте, что он был уж такой бестолковый. Нет. Сам великий Окен, глава натур-философов Германии да и всей Европы, тоже ничего не понял в пандеровской работе. А уж если не понял натур-философ, то чего же требовать от простого прозектора? Но натур-философ и прозектор отнеслись к этому непонятому яйцу по-разному. Окен сказал: «я не понимаю» и забыл об яйце, а Бэр был не таков. Он не понял — да, но — он хотел понять. Оставалось одно — самому заняться изучением куриного яйца.
И вот, как когда-то давно у Гарвея, куриные яйца наполнили лабораторию ученого.
Бэр радостно и неутомимо принялся за яйцо. Он не подошел к нему вслепую, нет. Он знал уже многое, он знал ряд тайн развития, и для него то, что происходило в яйце, было чуть ли не заранее известно.
— Да, этого и следовало ожидать, — спокойно сказал он, увидев, как на зародышевой пластинке образовались два параллельных валика.
Он ждал следующего явления в этой занимательной истории развития куриного зародыша.
Из двух валиков понемножку образовалась трубка — валики сомкнулись, наклонившись один к другому.
— Так! — поставил точку Бэр и перешел к рыбам и лягушкам.
Теперь в его лаборатории появились аквариумы и разные посудины с развивающейся оплодотворенной икрой. И в этой икре происходило то же самое, что и в курином яйце: появлялись валики, смыкались и образовывали трубку. В трубке образовывалась нервная система — тоже в виде трубки. Везде пищеварительный канал образовывался как загиб нижнего зародышевого листка, везде пупок был на брюшной стороне, обращенной к желтку.
Развитие куриного зародыша (направо более взрослый).
Бэр был большим поклонником Кювье и его теории типов. И увидев все это, он решил, что именно «тип» руководил развитием зародыша. Для проверки своего предположения он проследил еще развитие раков и насекомых и увидел, что там дело обстоит несколько иначе. Там очень рано намечалась членистость тела, там пупок — если он был — помещался на спинной стороне, а брюшная сторона появлялась раньше спинной.
— Тип другой и развитие другое! — сказал он себе.
Бэр начал заниматься сравнением того, что он увидел, и таким образом положил начало новой науке — сравнительной эмбриологии.
Но все это было еще пустяками. Ему удалось увидеть то, чего еще никто не видел. Он открыл яйцо млекопитающих.
С яйцом млекопитающих была вообще очень длинная и путаная история. Одни ученые принимали за яйцо так называемый «Граафов пузырек», названный так по имени ученого, впервые увидевшего этот пузырек и решившего, что он-то и есть загадочное яйцо. Другие предполагали, что яйцо образуется при свертывании жидкости, вытекающей из лопающегося пузырька, — что он лопается, это уже знали. И все же во всех этих разговорах была доля правды — «Граафов пузырек» и яйцо тесно связаны друг с другом: яйцо созревает именно в пузырьке, и когда оно созреет, то пузырек лопается, и яйцо вываливается из него.