— Яйцо попадает в яйцевод вполне готовым, зрелым. Образуется же оно в яичнике. Значит, искать его нужно либо в яичнике, либо на пути в яйцевод, — сказал Бэр.
В лабораторию была приведена заведомо только что оплодотворенная собака. Ее убили, положили на стол, вскрыли ей живот.
— Ну-с! — сказал Бэр и взял в одну руку пинцет, а в другую — скальпель. Микроскоп и прочие принадлежности стояли наготове.
Он быстро добрался до яичника и еще быстрее разыскал «Граафовы пузырьки». На его счастье собака попалась бродячая, она всю жизнь голодала, жира у нее совсем не было, и он не затруднял поисков. Рассмотрев яичник, Бэр вскоре нашел созревший пузырек. Он осторожно подхватил его пинцетом, положил на стеклышко, сунул под микроскоп и припал глазом к окуляру. В пузырьке мелькало какое-то мутноватое пятнышко, но оно было так неясно и неотчетливо, что рассмотреть его было невозможно. Бэр вынул препарат, осторожно вскрыл пузырек, снова наставил на него волшебные стекла микроскопа, взглянул…
«Я отскочил, как пораженный молнией», — писал он позже об этом историческом моменте.
Он отчетливо увидел резко ограниченное небольшое желтоватое тельце, поразительно напоминавшее желток куриного яйца. Он не мог сразу вернуться к микроскопу и взглянуть на яйцо собаки еще раз. Он сел в сторонке и отдыхал, порывисто дыша. Он боялся, что все это призрак, что и микроскоп и его собственные зоркие глаза обманули его.
Яйцо млекопитающего было найдено.
Это открытие Бэр обнародовал в форме послания на имя нашей Академии Наук. Ученые-академики выслушали послание и тотчас же избрали Бэра членом-корреспондентом.
— Кювье придумал типы животных. Он изучал только их строение, но не изучал развития. Посмотрим, прав ли он, — и корреспондент Академии Наук принялся проверять члена Французской академии Кювье. Бэр занялся изучением развития различных животных и смотрел, совпадает ли оно с теорией типов Кювье.
Оказалось, что Кювье в общем прав. У разных типов животных развитие шло по-разному, причем в самом начале развития зародыша сходство между типами было больше, а потом все усиливалась и усиливалась разница. Особенно старательно Бэр изучил развитие позвоночных.
— Вы только сравните! — звал он Бурдаха к микроскопу и показывал ему препарат за препаратом.
Бурдах смотрел, щурился, протирал глаза, протирал окуляр и — ничего не понимал.
— Да они все одинаковые! Что же вы мне одно и то же показываете?
— Одинаковые? — и Бэр радостно смеялся. — В том и дело, что они не одинаковые! Это зародыш коровы, это ящерицы, это голубя, а это лягушки. Но они еще очень молоды. Таких молодых зародышей легко перепутать, но вы посмотрите на более взрослых, — и он выложил новые препараты.
— Правда! — прошептал Бурдах. — Совсем разные! Теперь и я скажу, где корова, а где рыба.
По мере роста зародышей, росли и их различия. Сходство зародышей давало новый путь для классификации животных — изучение зародыша позволяло выяснить родство между животными. Этим и занялся Бэр. Он показал, что развитие зародыша идет у каждого типа животных по-своему. Он подтвердил теорию типов Кювье.
Зародыши позвоночных животных — летучей мыши, гиббона и человека. Вверху более молодые, внизу более взрослые.
Изучая развитие зародышей, Бэр делал открытие за открытием. Он открыл так называемую спинную струну у позвоночных — основу их внутреннего скелета. Он разобрался в путанице зародышевых оболочек у млекопитающих, во всех этих амнионах и аллантоисах. Он раскрыл секрет образования мозга и подробно описал, как мозг возникает в виде нескольких пузырей. Он проследил историю каждого пузыря и указал, из какого пузыря какая часть мозга получается. Он узнал, что глаза образуются путем выпячивания переднего пузыря. Он наблюдал развитие сердца и других органов. Он установил, что вообще у зародыша сначала появляются складки, потом они свертываются в трубки, а потом из трубок образуются те или другие органы. Он проследил, что из зародышевых слоев образуются определенные ткани тела. Из животного листка получаются органы животной жизни, то есть органы движения и ощущения, а из растительного слоя образуются органы растительной жизни, то есть питания и размножения. Перечислить все, что он видел в свой потрепанный микроскоп, это значит — переписать половину его работ.
Бэр так сжился с Кенигсбергом, так сроднился с Пруссией, что временами чувствовал себя почти настоящим пруссаком, хотя нередко ему и очень хотелось прокатиться куда-нибудь подальше.
Пандер, изучавший куриное яйцо, уже довольно давно был русским академиком. Но вот он оставил Академию. Академики решили, что место эмбриолога Пандера должен занять Бэр. И вот академик Триниус написал Бэру: «Академия гордилась бы честью видеть вас в своей среде».
— Петербург… Родина… Академия… — Бэру очень захотелось поехать, но он колебался: жалованья в Академии платили меньше, чем он получал здесь, а жизнь в Петербурге была гораздо дороже, чем в Кенигсберге.
«Я не могу жить на мизерное жалованье академика, — написал он Триниусу. — Я слышал, что скоро штаты Академии будут пересмотрены, и жалованье академикам увеличено. Вот тогда…»
Не успел он отослать этого письма, как получил новое предложение — его ждала кафедра в Дерпте.
— Я зоолог, — ответил Бэр, — а не патолог и не физиолог. Я покончил с медициной.
Но Дерптскому университету очень хотелось залучить к себе знаменитого анатома и эмбриолога, и ему стали предлагать кафедру анатомии. Бэр думал и передумывал: то начинал укладывать свои чемоданы, то снова их распаковывал. А пока шли все эти переговоры, петербургским академикам успели прибавить жалованья.
«Вы избраны членом Академии», — получил Бэр письмо.
В те времена у нас очень любили избирать в Академию иностранцев, преимущественно немцев и балтийцев.
Бэр к этому времени как раз успел распаковать чемоданы, приготовленные было к поездке в Дерпт. Ему очень не хотелось опять приниматься за укладку, он начал колебаться и раздумывать и только через несколько недель удосужился дать ответ. Он соглашался, но с отъездом не спешил.
В этом знаменательном году (избрание ученого в академики — важный момент в его жизни) он поехал на съезд в Берлин. Ему очень хотелось поговорить там о своих открытиях — только это и пересилило его неподвижность и привязанность к своему кабинету.
Приехав в Берлин, он с геройским видом ходил по залам, в которых собрались ученые, и ждал что заговорят о нем. Не тут-то было. Там говорили о чем угодно, но только не об открытиях Бэра, и самолюбивый и обидчивый Бэр больше и больше хмурился и уже подумывал о том, как бы ему отплатить всем этим невежам и невеждам.
Только в последний день съезда шведский ученый Ретциус вспомнил про Бэра.
— Не можете ли вы нам продемонстрировать яйца млекопитающего?
— С удовольствием, — ответил Бэр.
Была приведена собака. В присутствии тогда еще молодого Иоганна Мюллера, Пуркиньи и других анатомов и физиологов Бэр принялся искать яйцо. Найдя его, он положил его под микроскоп.
— Пожалуйста, — предложил он коллегам, пощипывая бороденку, росшую у него где-то под подбородком. — Посмотрите!
Коллеги смотрели и удивлялись. Бэр торжествовал — наконец-то на его открытие обратили должное внимание. Но торжество было непродолжительно: нашлось несколько предприимчивых людей, которые стали утверждать, что это самое яйцо они видели гораздо раньше, что его открыли они, а не Бэр. Бэр так расстроился, что чуть не заболел — у него хотели отнять честь открытия яйца млекопитающего!
Вернувшись со съезда, он начал было готовиться к отъезду, но тут заболела его жена. Он написал в Академию, что сейчас приехать не может — жена при смерти. Просидев в Кенигсберге еще целый год, Бэр взял отпуск и поехал в Петербург один. Взять с собой семью, подать в отставку и совсем покинуть Кенигсберг он не решился.
Петербург показался академику Бэру очень странным. Академики — немцы и балтийцы — были очень рады новому коллеге — им было с кем поговорить. Русские академики по-немецки не говорили, а академики-немцы ни слова не знали по-русски. Бэр побывал на одной-двух вечеринках и почувствовал себя совсем, как в Кенигсберге, — та же родная речь, те же большие кружки с пивом, те же фарфоровые трубки. Но как только он пошел в Академию, сразу начались неприятности. Вместо зоологического музея он увидел «кунсткамеру Петра I», в которой было очень много всяких забавных вещиц, но ни одного чучела, скелета или препарата. Зоологической лаборатории не было — ее нужно было строить, нужно было выпрашивать на нее деньги, писать проекты и планы, подавать прошения, заявления и докладные записки.
Но самое скверное было еще впереди.
Досыта наговорившись с новыми коллегами и расспросив у них, где пройти к рыбакам, Бэр отправился на набережную. Кое-как он разыскал рыбаков — сети были издали видной приметой и вывеской их профессии. Он забыл, что это не Кенигсберг, и, подойдя к рыбакам, заговорил с ними по-немецки. Те удивленно поглядели на него, а потом принялись хохотать.
Бэр пробовал объясняться с торговками птицей — успех был такой же.
Достать материал для работы никак не удавалось — рыбаки не понимали, что Бэру нужна оплодотворенная икра, торговки птицей тоже не понимали, чего он от них хочет. Работать было нельзя.
— Назад, в Кенигсберг!
Тут уж скорому отъезду помешала не нерешительность Бэра, а спокойствие и неторопливость русских чиновников. Они не спеша перекидывались его прошением о заграничном отпуске, пересылали его из «стола» в «стол», из департамента в департамент, требовали то справки, то удостоверения, а время шло. От нечего делать, Бэр начал присматриваться к академическим делам и скоро раскопал занятную вещь. Оказалось, что книга знаменитого путешественника Палласа «Зоография Россо-Азиатка», отпечатанная еще в 1811 году, вышла в свет всего в нескольких экземплярах.
— Почему так? — заинтересовался Бэр и узнал, что заказанные для этой книги таблицы еще не получены.