ьным нумерам полагается лишь два чуть менее регламентированных «Личных Часа» в сутки. К тому же Единое Государство в буквальном смысле отгородилось от мира Зеленой Стеной. Предполагаемые в жизни охотников-собирателей спонтанность, свобода и покой, которые так привлекают современных антропологов, в антиутопии Замятина нигде не встречаются.
Одно из различий между утопией и антиутопией состоит также в том, что в антиутопии вопросы, связанные с демографией и самоидентификацией его граждан, нередко отражаются в неестественных именах, которые носят персонажи. Традиционные общества были невелики, и, чтобы дать человеку уникальное, отличающее его от прочих наименование, достаточно было личного имени плюс, возможно, какой-либо ссылки на родителя. Антиутопические общества, такие, как Единое Государство, играют на нашем чувстве индивидуальности, называя людей чрезмерно рационально, часто с добавлением числовых обозначений. Можно привести и другие примеры, в частности режимы, изображенные у А. Рэнд в «Гимне» (1938), где повествование ведется от лица Равенства 7-2521, и в фильме Дж. Лукаса «ТНХ 1138» (1971), названном по имени главного героя. По общепринятому убеждению, относиться к людям так, как если бы они действительно были статистическими данными, бесчеловечно. Каждый из нас в некотором смысле желает, чтобы его считали особенным, уникальным. Обозначения, подобные Д-503, R-13, 1-330 или S-4711, напоминают нам, что мы и сами не желаем, чтобы нас различали, скажем, по номерам страховых свидетельств, и сопротивляемся любым формам сериализации населения. Конечно, такая практика имеет бюрократический смысл в многочисленном сообществе, где все не могут знать всех и высока вероятность, что многие будут носить одинаковые имена. Но кому по душе бюрократы?
Таким образом, схема написания антиутопического произведения довольно проста: выяснить, какова человеческая природа, а затем оскорбить ее формами поведения, которые мы, скорее всего, сочтем неестественными и бесчеловечными. Автору антиутопии нужно всего лишь изобразить поведение, противоположное тому, к которому мы привыкли. Вымышленные утопии не похожи на примитивные общества. Некоторые из них призывают к чрезмерному контролю над населением с помощью полиции, обслуживающей диктаторские интересы социальной элиты; неудивительно, что многие коммунальные действия, включая совместное пользование имуществом, насаждаются принудительно. Некоторые утопии налагают жесткие ограничения на личную свободу – так, в «Утопии» (1516) Т. Мора «сифогрантам» необходимо получить разрешение, чтобы прогуляться по окрестностям города, а повторная супружеская измена карается смертной казнью. То же самое касается творчества: всем известно прискорбное намерение Платона изгнать поэтов из своего Государства. Только в «Уолдене Два» Б. Ф. Скиннера («Walden Two», 1948) остается достаточно места для такого универсального и, следовательно, естественного вида деятельности, как искусство. Напротив, общества, изображаемые в антиутопиях, таких как «Мы», «О дивный новый мир» и «1984», являют собой почти идеальную противоположность традиционному образу жизни собирателей. В конце концов, их цель – убедить читателей в том, что они не хотели бы там жить. Это задача не очень трудная. Хотя наш биологический вид обладает необычайной поведенческой гибкостью, мы можем жить практически везде только потому, что наделены также способностью постоянно воссоздавать ту среду обитания, к которой приспособила нас эволюция. Так, мы приносим природу в свои дома, например, в виде цветов. Иногда нам достаточно даже искусственных цветов, нарисованных пейзажей и обоев в цветочек. Примечательно, что цветы в любом виде для Единого Государства явление чужеродное.
Современные представления о человеческой природе проливают много света на проблемы, общие для утопической фантастики. Хотя фантастическое произведение может в принципе повествовать о чем угодно, утопическая и антиутопическая литература постоянно повторяется, вынося на поверхность одни и те же темы. Эти темы соотносятся с вопросами, особо важными для нашей совокупной приспособленности, вопросами, к которым именно по этой причине мы испытываем врожденный интерес. Они удивительно напоминают модули «предметных областей», выявленные Туби и Космидес – это помогает нам понять, почему некоторые нарративные явления так безотказно вызывают повышенный отклик у читателей. Вряд ли найдется статья о «Мы», в которой не упоминалось бы о буквенно-цифровых именах. Как мы увидим в следующей главе, Замятин также оскорбляет нас, сильно преувеличивая нашу эволюционную склонность к совместному приему пищи. Примерно то же произойдет в других главах, в которых мы рассмотрим, как различные психологические модули – все они соответствуют принципам естественного отбора – проявляются в тексте.
Начиная со второй главы мы будем вначале исследовать когнитивные склонности, в значительной степени согласующиеся с построением утопии. Не было бы нужды в антиутопическом сопротивлении, не будь у нас изначальных утопических импульсов. Они проявляются в нашей склонности к сотрудничеству, более того, в самом общественном договоре, символом которого служат идеализированные собрания за обеденным столом. В третьей главе рассматривается еще одна важная особенность социальной психологии – то, как харизма, которую мы приписываем вождям, способствует организации общества. Далее мы поговорим о том, как математические образы в романе выявляют наш дискомфорт от рационального мышления, возникновение которого, как мы предполагаем, было относительно недавним событием в нашей эволюционной истории. Поскольку разум и логика часто считаются атрибутами утопических замыслов, это открытие еще раз поясняет, почему наша психика плохо подходит для высокоорганизованной социальной инженерии. Затем мы обратимся к областям сознания с более высокой сопротивляемостью к социальному контролю. В пятой главе нам на помощь придет психология развития, чтобы объяснить непреходящую потребность человека в юморе и игре – поведении, которое в конечном счете разрушает любые утопические планы. В следующей главе я приведу массив заслуживающих особого внимания образов, связанных с саморазрушением, чтобы продемонстрировать, как мазохизм путает карты социальной инженерии – примерно то же происходит в «Записках из подполья» Ф. М. Достоевского. На основании тех же доказательств я, несмотря на свойственное эволюционистам скептическое отношение к психоанализу, выдвигаю предположение, что концепция Фрейда о воле к смерти согласуется с естественным отбором. В седьмой главе будет рассмотрен распространенный конфликт между семейной политикой утопии и поведенческими универсалиями в сфере секса и репродукции – проблемами, которые лишь в редких случаях не вызывают повышенного интереса и не ведут к иррациональному поведению. Далее следует глава, в которой рассматриваются явления, связанные с вегетативной нервной системой, – совокупность непосредственных реакций, таких как притяжение и отвращение, которые, как представляется, часто возникают помимо сознательных умственных процессов, не говоря уже о контроле. В предпоследней главе исследуется тип людей, более восприимчивых к жизни в условиях социальной инженерии, страдающих синдромом Аспергера, – поразительное предвосхищение психологических открытий, сделанных лишь десятилетия спустя. И в завершение исследования мы обратимся к проблемам творчества, к удивительному вниманию, которое уделено в тексте практике письма как форме самовыражения, и последующему развитию личностной идентичности, как оно изображается в утопической литературе. Хотя «Мы» Замятина используется как репрезентативный, по сути архетипический случай, я постоянно сравниваю его с другими утопическими произведениями. Некоторые выводы будут основываться не только на самом тексте, но и на тщательном изучении обширной научной и художественной литературы, посвященной этому роману.
Наше растущее понимание человеческой природы во многом объясняет, почему важно не только то, что жизнь в утопии скучна, но и другой факт: что скучна сама утопическая фантастика. Эмоции вырабатываются у нас по причинам, которые по крайней мере когда-то были вескими. Как утверждает Тёрнер, наше влечение к красоте в целом соотносится с биологической жизнеспособностью, и это, как правило, побуждает нас к более здоровому образу жизни [Turner 1991]. Например, приверженность охотников-собирателей к блужданию по обширной территории может быть связана с отвращением к скуке, которое, по-видимому, побуждало наших предков закреплять за собой свои проверенные ресурсы и отправляться искать новые. Мы в чем-то ведем себя сходным образом и сегодня, когда путешествуем в космосе, открывая его новые области, что можно сравнить с «путешествием» читателя по тексту в поисках развлечения. Весьма важно, что именно избегание скуки стоит во главе угла всего современного искусства. И примечательно, что жанр вымышленной утопии в последнее столетие почти полностью уступил место антиутопическому нарративу – просто потому, что последний гораздо интереснее, а порой бывает и вовсе захватывающим. Таким образом, факт, что мы признаем «Мы» эстетическим шедевром, исключительно важен. Конечно же, стремительно развивающийся сюжет, с его политическими интригами и сексуальным соперничеством, вызывает что угодно, кроме скуки, – утопия вытеснена антиутопией. Это и есть литературная «гедонистическая» награда, которую читатель получает за то, что встает на защиту своей человеческой природы.
Остается еще один вопрос, который необходимо поднять, прежде чем мы отправимся в путь по островам когнитивной структуры «Мы». Текст не просто отсылает читателя к нашей общей человеческой природе – человеческое проявляется в тексте. В начале романа Замятин представляет нам Д-503 как крайне неловкого и ненадежного рассказчика. «Неужели Д-503 имеет в виду именно то, что говорит?» – этот вопрос, несомненно, должен возникнуть у каждого читателя. По мере того как главный герой начинает разбираться в собственной психике и обнаруживает намеки на свой в значительной степени неизменный набор психологических склонностей, он на глазах становится более человечным, правдоподобным и отзывчивым. По сути, роман воздействует, то есть становится жизнеспособным текстом, привлекая и удерживая наше внимание, отчасти потому, что автору удалось изобразить в нем правдоподобную личность. Как это бывает с персонажами других великих литературных произведений, мы начинаем чувствовать, что знаем Д-503, что если бы мы встретили его за пределами книги, то опознали бы даже в современной одежде. Важнейшим знаком нашего соучастия в тексте служит то, что мы начинаем чувствовать эмпатию по отношению к герою. Это происходит потому, что мы обнаруживаем у него все больше тех же черт, которыми обладаем сами. Выясняется, что он один из нас, потому что у нас с ним одна и та же человеческая природа. И, как показано в романе и непосредственно текстом романа, мы всегда будем стремиться узнать, что значит быть человеком, быть «нами». Гены могут работать на ограничение нашей человечности, но они же обеспечивают высшую гарантию нашей человеческой природы.