Глава 2Общий стол в утопии
1. Семейный отбор и утопия
В обширнейшей литературе, посвященной «Мы», едва ли не чаще всего цитируется отрывок, где Д-503 описывает ежедневные трапезы. Здесь в микрокосме дана самая суть социальной инженерии в гиперболизированном представлении Замятина:
Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту, – мы, миллионы, встаем, как один. <…> // сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, – мы подносим ложки ко рту… [147].
Этот короткий эпизод не играет важной роли в драматических событиях романа, но описанием высокосинхронизированного приема пищи Замятин задевает читателя за живое. Одно из подчеркнуто человеческих занятий – совместное принятие пищи – здесь напоминает фабричную конвейерную ленту. Как и в других сценах романа, Замятин высмеивает моду на идеи американца Ф. У Тейлора, изучавшего рабочее время и движения во время труда с целью повышения эффективности производства. В годы после Октябрьской революции «тейлоризм» стал особенно популярен среди организаторов коммунистического производства. На советских предприятиях планировалось ввести аналогичную систему, чтобы труд рабочих был подобен функционированию деталей в машине. Этот механистический идеал отражался в произведениях поэтов Пролеткульта и позже сохранялся в производственных романах, например «Время, вперед!» В. П. Катаева (1932).
Примечательно, что в «Мы» механизация рабочей силы осуществляется с согласия управляемых. Как будто в соответствии с принципами усвоенного угнетения, система Тейлора в столовой доведена до такой крайности, что повстанцы планируют захватить «Интеграл», первый ракетный корабль Единого Государства, заперев экипаж именно в столовой [254]. Хотя заговор раскрыт властями и предотвращен, все нумера в 12 часов откликаются на звонок к обеду. Более того, в Едином Государстве не только строго расписаны часы приема пищи, но и во время еды синхронность движений соблюдается с точностью до доли секунды [147]. Нумерам предписано выполнять пятьдесят жевательных движений на каждый кусок. Темп жевания отбивается метрономом [205]. Но интернализация системы доходит до еще большей крайности. Хотя рассказчик расстроен обвинением 1-330 в том, что он выдал план повстанцев тайной полиции, он все равно молча сидит напротив нее за столом и выполняет предписанные жевательные движения, как будто это проделывает его внутренний «граммофон» [274].
Сцены еды в «Мы», по-видимому, воплощают в себе социалистический принцип разделения ресурсов между жителями утопии на основе абсолютного равенства; точно так же нумера живут в одинаковых стеклянных квадратных кабинках, носят одинаковые «юнифы» и имеют общее право друг на друга «как на сексуальный продукт» [153]. Они питаются исключительно кубиками «нефтяной пищи» – продуктом, который легко разделить точно поровну. Казалось бы, эта практика, как и другие политические меры в Едином Государстве, должна способствовать более рациональной социальной справедливости. Антиутопия Замятина всего лишь в преувеличенном виде демонстрирует многие общественные идеалы, популярные как в России, так и в большинстве западных обществ. Помимо прочего, во время общих трапез граждане находятся в непосредственной близости друг с другом, но не общаются. По сути, роман содержит одну из важнейших литературных трактовок этого современного оксюморона – городского отчуждения, одиночества в условиях высокой плотности населения. Замятин представляет все эти идеалы так, что они нам совершенно не импонируют, а напротив, легко укладываются в сатирическую интенцию автора. Чтобы понять, что здесь не так и чего не хватает в этом изображении одного из самых человечных занятий, следует обратиться к нашей древней традиции совместного употребления пищи.
Начнем с того, что люди, собирающиеся за одним столом с Д-503, не составляют общества. Нумера имеют мало общего друг с другом – это проявляется и в других аспектах функционирования Единого Государства. В результате как обстановка за столом, так и общество в целом не отвечают нашей потребности жить в гармоничном единении.
Если бы не наша давняя мечта об идеальном общественном порядке, антиутопической фантастики, подобной «Мы», просто не существовало бы. И утопия, и антиутопия отражают потребность такую же древнюю, как само человечество. Утопия постоянно присутствует в нашем мышлении, и ее вездесущность поразительна, особенно если учесть, что эта идея никогда не была реализована в течение длительного периода и в большом сообществе. Можно вспомнить значительное количество книг, конференций, исследований и прочих источников, посвященных утопизму; между тем сегодня достаточно редко обсуждается, например, монархия, хотя этот вид правления преобладал в обществе на протяжении тысячелетий. Наши утопические планы почти неизбежно терпят неудачу, и это мы можем приписать самой человеческой природе. Но мы все равно продолжаем мечтать и пытаться создать абсолютно справедливое общество. А это говорит о том, что при всем своем несовершенстве мы склонны к утопизму – это, скорее всего, обусловлено нашим общим прошлым как более или менее равноправных охотников-собирателей. По самой своей природе мы одновременно утописты и антиутописты.
Всеобщность утопии, как и ее противоречивость, как и наша неудовлетворенность ею, отражают глубинные основы нашего поведения, где в равной степени присутствуют генетически укорененные склонности к групповому отбору, с одной стороны, и индивидуальному отбору – с другой. Бурная полемика между эволюционными психологами о том, какая сила берет верх, по-видимому, никогда не решится в пользу одной из сторон: при всех колебаниях от полюса к полюсу истина останется где-то посередине. Наш генотип изобилует противоборствующими силами, возможно из-за «тонкой настройки», которой мы обязаны естественному отбору. Почему же тогда мы должны ожидать, что наше поведение и его структура будут простыми? Э. О. Уилсон объясняет, каким образом естественный отбор работает на то, чтобы утопические мечты оставались не более чем мечтами. Если бы доминировал групповой отбор, сообщество конформистов, скорее всего, стало бы уязвимым для меняющихся условий, включая конкуренцию со стороны соседних сообществ, более разнородных и более склонных к принятию новых стратегий. Добавим, что именно это случилось с якобы утопическим, но негибким в поведении советским блоком. С другой стороны, недостаток конформизма тоже может привести к упадку и гибели общества, а вместе с ним исчезнут и эгоистичные индивиды – продукт индивидуального отбора [Уилсон 2015:268–269][8]. Пусть совместное принятие пищи не позволяет нам класть «два горошка на ложку», зато в лучших случаях оно приводит к приемлемому компромиссу между двумя противоречащими друг другу побуждениями.
Можно надеяться, что именно такое тонкое равновесие присутствует в семье, собравшейся за столом: для многих из нас это идеальное общество в миниатюре. Семья – это союз, и не только благодаря общему опыту и уникальному семейному языку: члены семьи заботятся друг о друге согласно принципам родственного альтруизма и группового отбора. Учитывая, что у них много общих генов, мы с уверенностью можем сказать, что они в большей или меньшей степени способствуют своей репродукции в соответствии с основным правилом социобиологии Э. О. Уилсона. Однако, за исключением идентичных близнецов, братья и сестры все же обладают разными генами, а также индивидуальными соматическими рефлексами, которые требуют, чтобы они заботились не только о родственниках, но и о себе. Более того, они соперничают за одни и те же родительские ресурсы, включая пищу[9]. Ритуалы совместного употребления пищи представляют собой утопическое действо, поскольку обычно служат уравновешиванию наших общих и соперничающих интересов.
Совместное употребление пищи, основной акт проявления альтруизма, глубоко укоренилось в культуре и содержит в себе огромную эмоциональную ценность. Именно благодаря этим факторам оно остается значимым до сих пор. В начале времен, по крайней мере, так гласит Библия, Ева поддалась искушению, откусив от рокового плода. После чего протянула плод Адаму. Индивидуальный отбор, или неразумный эгоизм, возможно, побудил бы ее приберечь тайны добра и зла для себя лично, но она предпочла поделиться и плодом, и новым знанием со своим спутником жизни. Какое удовольствие от еды, если мы не можем с кем-то его обсуждать? В Библии за этим немедленно последовал половой акт.
Замятин иронически обыгрывает этот миф. Библейская сцена воспроизводится в «Мы», когда искусительница 1-330 заманивает Д-503 в Древний Дом и поит его алкоголем: в Едином Государстве, как и в Эдеме, это считается особо тяжким преступлением. Как сказал мне в личной беседе Г. Керн, Замятин объединяет в одном акте проглатывание, причастие и прелюбодеяние: 1-330 соблазняет Д-503, «вливая» ему в рот зеленый ликер во время поцелуя [175]. Д-503 немедленно испытывает и опьянение, вероятно психосоматическое, и момент прозрения относительно природы психологии: ему внезапно становится ясно, что сознание всего лишь тонкая скорлупа, под которой бушует вся остальная психика. Он срывает с 1-330 одежду, но она приводит его в чувство прежде, чем он успевает удовлетворить свою сексуальную страсть [175]. В более позднем эпизоде, когда 1-330 соблазняет Д-503, она говорит ему: «Ну-с, падший ангел. Вы ведь теперь погибли» [187]. Друг детства Д-503, поэт R-13, также упоминает грехопадение, пересказывая сочиняемое им стихотворение, в котором фигурирует «древняя легенда о рае» – Адаму и Еве был предоставлен выбор: «или счастье без свободы – или свобода без счастья» – и они, «олухи», выбрали свободу и «потом века тосковали об оковах». По словам R-13, Единое Государство вернуло «оковы», о которых мы тосковали с тех самых пор, но это произошло ценой подлинных общих трапез и многого другого [178–179].