Неудивительно, что совместный прием пищи занимает видное место в основополагающих текстах нашей культуры: по общему наблюдению, это универсальная человеческая склонность. Уилсон и Ламсден утверждают, что обычай делиться пищей «в той же степени, в какой любой анатомический признак, лежал в основе [нашего] долгого эволюционного восхождения» [Lumsden, Wilson 1983: 92]. Ткани мозга, особенно в период роста, требуют много энергии: до 60 % калорий от имеющихся при рождении. Таким образом, охота была необходима для умственного развития, которое, в свою очередь, необходимо для более успешной охоты. Примечательно, что, по словам С. Пинкера, «у плотоядных отношение размера мозга к размеру тела больше, чем у травоядных» [Пинкер 2017: 218]. А согласно Р. Л. Келли, «реконструкции эволюции гоминидов давно позволяют предполагать, что свидетельства о совместном употреблении пищи, особенно мяса, имели решающее значение для выявления первых признаков человечности среди гоминидов плиоплейстоцена» [Kelly 1995: 162]. Общие трапезы сыграли роль в синергии событий, которыми порядка двух миллионов лет назад сопровождалось судьбоносное развитие бипедализма. Вертикальное положение не только помогало быстрее освоить территорию, но и освободило нам руки, позволив создавать инструменты и оружие для более успешной добычи пропитания. Хождение на двух ногах также позволяет нам вынашивать родившихся преждевременно детей – то есть всех, учитывая, что младенцы рождаются задолго до того, как смогут самостоятельно ходить. Этот вид адаптации обеспечивает дальнейшее внеутробное развитие черепа, а следовательно, интеллекта. Все эти события привели к появлению социальной организации, включая более выраженную дифференциацию полов и разделение труда, уравновешенное моногамными узами и супружеским договором о совместном использовании добытых ресурсов в рамках ядерной семьи. Вероятно, это непосредственно относилось ко всему племени охотников-собирателей, которое «в действительности является большой семьей» [Уилсон 2015: 134]. Без сомнения, благодаря естественному отбору склонность делиться пищей легко усваивается. Маленькие дети с удовольствием предлагают еду взрослым [Lumsden, Wilson 1983: 11–12]. Совместная трапеза играет определенную роль во многих традиционных ритуалах: русские, например, встречают гостей хлебом-солью.
Переселившись в саванну, наши предки – гоминиды столкнулись с видами, чьи особи превосходили их по размеру, – как с добычей, так и с хищниками. Некоторые палеоантропологи предполагают, что существовала по меньшей мере промежуточная стадия, на которой в пищу употреблялось мясо животных, убитых другими хищниками. Р. Дж. Блюменшайн [Blumenschine 1986] отмечает, что этот процесс тоже требовал совместного труда с определенной степенью специализации, касалось ли это организованной защиты или транспортировки туш на общую площадку. Все это было прекрасно известно Замятину – Благодетель ссылается на эту деятельность, говоря о моменте, когда его утопия наконец будет достигнута: «…осталось только освежевать добычу и разделить ее на куски» [184]. Уилсон отмечает, что, как и все другие животные, которые охотятся на дичь крупнее себя – львы, гиены, волки и африканские дикие собаки, – люди выходили на охоту стаями [Уилсон 2015: 136]; это могло служить дополнительным стимулом к дележу добычи, но наш вид откладывал потребление до тех пор, пока тушу не относили или отволакивали на домашнюю базу [McGrew, Feistner 1992: 236]. Так же ведут себя некоторые общественные насекомые. Очевидно, что людям в этой деятельности помогало наличие у них языка; оно также способствовало развитию общего потребления пищи в гораздо большей степени, чем у других приматов [Уилсон 2015: 137; Isaac 1978].
Охота, в отличие от собирательства, непредсказуемое занятие с неравномерной отдачей. С одной стороны, охотники далеко не всегда могли быть уверены, что им достанется добыча. С другой стороны, успешная охота вполне может принести столько мяса, что его окажется слишком много для самого охотника и его ближайших родственников (обычно в таких обществах охотой занимаются мужчины, а собирательством – женщины). Совместное употребление пищи уравновешивает циклы изобилия и голода. Если добыча оказалась крупной, не всегда есть возможность сохранить излишки мяса для последующего употребления. В этом случае тем более разумно поделиться им с соседями в надежде, что когда-нибудь они отплатят тем же [Kelly 1995: 202]. Как отмечает Пинкер: «За неимением холодильников, единственным надежным местом, где можно сохранить мясо впрок, являются организмы других охотников, которые отплатят тебе тем же, когда повезет им. Это способствует образованию союзов между мужчинами и развитию обмена, который есть во всех обществах охотников и собирателей» [Пинкер 2017: 220]. Он указывает, что «совместный прием пищи во все времена был для людей средством формирования союзов…» [Там же: 424].
Однако не следует чрезмерно идеализировать существующие модели совместного употребления пищи. Прежде всего, большинство родителей знает, что дети не всегда готовы делиться и на самом деле они нередко соперничают за еду, особенно с братьями и сестрами. Как и во многом другом, мы в этом смысле подвергаемся воздействию противоположных сил. Проблема встает более остро, когда речь идет о людях, не связанных родством и не подверженных чувствам родственного альтруизма. Взаимный альтруизм требует уравновешенной взаимности. Люди быстро вычисляют обманщиков и враждебно относятся к партнерам, вклад которых непропорционально мал. Р. Триверс утверждает, что экспансия человеческого мозга стала результатом гонки когнитивных вооружений между потенциальными обманщиками и лентяями, с одной стороны, и «сыщиками», полными решимости стоять на страже взаимного альтруизма, – с другой [Trivers 1985]. Тщательное изучение распределения продовольствия у охотников и собирателей демонстрирует, что оно осуществляется согласно расчетам затрат и выгод, проводимым теми, кто этот провиант поставляет. Примечательно, что эта деятельность сосредоточена в первую очередь на мясе, конечно же, потому, что поставки мяса, как правило, ненадежны. Напротив, стабильно поставляемые продукты, такие как злаки, в меньшей степени служат объектом дележа – в этом нет особой необходимости, что известно всем сторонам. Таким образом, даже в обществах охотников-собирателей утопическое совместное потребление пищи недостижимо. Распределение продовольствия у них все равно строится вокруг биологической семьи; иными словами, под маской группового отбора оно тем не менее благоприятствует родственному альтруизму [McGrew, Fesitner 1992: 236].
Чего обычно нет в замятинских описаниях трапез, так это разговоров. Д-503 упоминает «длинные, стеклянные столы; медленно, молча, в такт жующие шаро-головы» [205]. Тишина стоит полная, в ней слышно лишь, как «потукивает метроном», как и все остальные, Д-503 отсчитывает пятьдесят жевательных движений на каждый кусок, а это, без сомнения, не располагает к беседе. С другой стороны, после того, как попытка захватить «Интеграл» проваливается, сам Д-503 ест молча, но слышит, как 1-330 обсуждает с безымянным лысым профессором благородство [274]. Однако это исключение, которое позволяет себе самый деструктивный персонаж в романе и, наверное, во всем Едином Государстве, учитывая, что речь идет о предводительнице Мефи. Общие трапезы удовлетворяют нашу эмоциональную потребность делить свое время и еду с собратьями. Как и универсальность этой формы поведения, общие ощущения, которые она дает, в частности удовольствие, скорее всего, указывают на ее биологическую полезность. Э. Берн постулирует врожденную, «биологическую» потребность в стимулах, особенно в виде социальных контактов, и в упорядоченной, структурированной деятельности. Он отмечает, что нам присущ «страх одиночества (или отсутствия социальных стимулов)» [Берн 2009: 316]. Эта и многие другие потребности удовлетворяются за счет совместных трапез. Разве нас, как Дж. Э. Слассера, не страшит одинокий едок [Slusser 1996], особенно если им можем оказаться мы сами?
По целому ряду взаимосвязанных причин человек, как принято выражаться, общественное животное. Совместная трапеза обычно сочетается с обменом информацией в форме застольной беседы. Среди союзников, тех, кто с большой вероятностью участвует в общей трапезе, как отмечает Пинкер, «цена обмена информацией незначительна». Информация – это «единственный товар, который можно передать кому-то и в то же время сохранить у себя» [Пинкер 2017:213,215]. Хотя нежелательно, чтобы информация о ресурсах или другие секреты достигали ушей конкурентов, наличие общеизвестной информации, как правило, избавляет получателя от необходимости приобретать знания методом проб и ошибок, особенно если речь идет об охоте на добычу и избегании хищников. Р. Майло и Д. Квиатт утверждают:
Разумно было бы предположить, что способность к социальному сотрудничеству, особенно в отношении средств к существованию и репродуктивного поведения, с самого начала эволюции гоминидов находилась под сильным давлением естественного отбора; также представляется разумным, что способность передавать и сохранять внутри групп информацию, касающуюся средств к существованию и воспроизводства, входила при отборе в совокупность социальных моделей поведения [Milo, Quiatt 1994: 334].
Такой ход мысли справедлив и для сегодняшнего дня – вот только в развитых обществах темой застольных разговоров будут, конечно же, не добыча и хищники, а другие вопросы, так или иначе связанные с успешной репродукцией: материальные возможности и угрозы, условия труда, конкуренты на профессиональном, социальном или любовном фронте. «Сплетни во все века и во всех странах были любимым времяпровождением людей, потому что знание – сила», – отмечает Пинкер [Пинкер 2017: 591]. Что характерно, сплетни принимают форму обмена информацией. Часто, если кто-то хочет «покопаться в мозгах» у другого человека, эта асимметричная передача ценных знаний компенсируется каким-то другим способом. Например, кто-то, вероятно, заплатил за книгу, которую вы сейчас читаете. Спасибо ему, кем бы он ни был.