У Достоевского, главного предшественника Замятина в русской антиутопической мысли, образ нарушителя застолья используется как очередной выпад против утопической схемы Чернышевского. Во второй части «Записок из подполья» пространно повествуется о том, как рассказчик нежеланным гостем заявляется на прощальный обед в честь старого школьного товарища, которого он ненавидит. Он пытается испортить вечер грубым поведением, но, хотя он расхаживает по комнате в течение трех часов, никто не обращает на него внимания. При этом он искренне желает, чтобы другие гости его заметили и приняли в компанию, – в этой противоречивости и состоит существенная часть возражений Достоевского против упрощенных представлений Чернышевского о человеческой природе.
В «Мы» общая трапеза также прерывается внешним вторжением: чтобы взрывом проделать брешь в Зеленой Стене, Мефи выбрали самый подходящий для них и неурочный для послушных нумеров час, когда те заняты обедом. Общая слаженность Единого Государства полностью разрушена. При звуке взрыва Д-503 видит «выцветшие лица, застопоренные на полном ходу рты, замерзшие в воздухе вилки». Наступает полный хаос: «…все вскочили с мест (не пропев гимна) – кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга» [284]; этикет быстро уступает место весьма выразительному языку тела.
Хрупкая церемония обеда не застрахована даже от приглашенных гостей. Приличия всего лишь непрочная оболочка, под которой таятся истинные чувства, и это напоминает признание Ивана Карамазова, сделанное за обедом Алеше, о том, что человек должен любить ближнего, но как раз ближнего-то любить невозможно. Прореха в социальной ткани кажется еще больше, когда эта ткань рвется за столом, как в сцене скандала у отца игумена в начале «Братьев Карамазовых». В «Преступлении и наказании» похороны Мармеладова превращаются в фарс, когда на бесплатное угощение заявляются посторонние «полячишки», даже не знавшие покойного, и Катерина Ивановна начинает вслух высказывать свою «нелюбовь к ближнему». Худшее еще впереди, но и этого достаточно, чтобы задаться вопросом, подразумеваемым у Достоевского: какая может быть утопия с такими буйными сотрапезниками?
На самом деле идеализированные обеды далеки от идеала. Алкивиад практически превращает платоновский пир в состязание, кто больше выпьет. Ни рыцари короля Артура, ни богатыри князя Владимира не ведут себя как апостолы: так, Алеша Попович пытается увести жену Добрыни, хотя это ему удается хуже, чем сэру Ланселоту с королевой Гвиневрой. Поскольку у нас совсем другие ожидания от застолья, мы острее ощущаем предательство, когда в «Гибели богов» Р. Вагнера Хаген по время трапезы охотников бросает копье в спину Зигфрида; когда пушкинский Сальери подсыпает яд в чашу Моцарта и предлагает выпить за их дружбу; когда в «Визите старой дамы» Ф. Дюрренматта Клара на праздничном обеде, устроенном в ее честь гражданами Гюллена, предлагает им награду за убийство ее бывшего любовника. Наконец, подумайте, как Иисус подчеркивает грех Иуды, называя предателя «обмакивающий со Мной в блюдо», по сути, совершающий первое христианское причастие: «…лучше было бы тому человеку не родиться» (Мк 14: 20–21).
Бывает так, что общая трапеза сулит даже слишком много хорошего. В «Братьях Карамазовых» предлагаемое Великим инквизитором подобие церковной трапезы, где сочетаются хлеб, единение и чудеса, – это приглашение, от которого мы должны отказаться, обед, который мы должны сорвать. Он грозит смертью нашим душам. Примечательно, что Великий инквизитор предлагает только насильственное разделение пищи: ведь он убежден, что «свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою!» [Достоевский 1976: 231]. И именно политика Великого инквизитора определяет обстановку в замятинской столовой.
5. Жизнь в общественной столовой
В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский предугадал многие черты будущего Советского Союза, но его предупреждениям почти никто не внял. Вскоре после Октябрьской революции новое правительство разослало приглашения на общую трапезу. Из-за лишений Гражданской войны в общественных столовых некоторым предоставлялось бесплатное питание. Весьма вероятно, это «приглашение» касалось и Замятина, и других многострадальных писателей, нашедших убежище в петроградском Доме литераторов.
Когда кризис миновал, общественная столовая из места, где оказывалась помощь нуждающимся, превратилась в «социальный конденсатор» для «нового советского человека». В 1930 году Эль Лисицкий утверждал, что приготовление пищи должно быть перенесено из частной отдельной кухни в общую кухню-лабораторию, обед – в общественные столовые [Лисицкий 2019: 39]. Государство было с этим согласно: в том же году оно задалось целью заставить половину населения питаться в столовых; это составляло важную часть его деятельности по разрушению традиционной семьи [Корр 1970: 106].
Частная кухня, неразрывно связанная с семейной общей трапезой, снова и снова всплывает в советском архитектурном дискурсе; все понимали: чтобы революция привела к утопическому коммунизму, с этими явлениями нужно как-то бороться [Stites 1989:201]. Согласно Э. С. Синглтон, «марксистская теория предполагает распад частного домохозяйства и замену его коллективной домашней экономикой» [Singleton 1997:106]. Очевидно, что кухня была стержнем домашнего хозяйства. И весьма характерно, что главная конфронтация лидеров США и СССР времен холодной войны (пресловутые «кухонные дебаты» 1959 года между Р. Никсоном и Н. С. Хрущевым) была спровоцирована выставкой американской бытовой техники в Москве.
Слова «Объявлена война кухням» из «Зависти» Ю. К. Олеши (1927) делают портрет Андрея Бабичева, директора треста пищевой промышленности и создателя величайшей в мире общественной столовой, также сатирой на советскую политику насильственно насаждаемого совместного питания: «Ему хотелось бы самому жарить все яичницы, пироги, котлеты, печь все хлеба. <…> Кустарничанию, восьмушкам, бутылочкам он положит конец. <…> Если хотите, это будет индустриализация кухонь» [Олеша 1974: 15–16]. Одним из способов избавиться от отдельных частных кухонь было просто перестать их строить. План построения социализма в книге Л. М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929) не предусматривал покупки и приготовления еды, домашних трапез и кухонь [Stites 1989: 199]. Таким было пресловутое проектирование «жилых ячеек», квартир, рассчитанных на одного человека: «…простая ячейка с минимальной площадью для кровати и рабочего стола» [Kudriavtsev, Krivov 1987]. Вот вам и жизнь в общежитии, подобном замятинским стеклянным кабинкам без кухонного оборудования. Как считали некоторые проектировщики, семье, собравшейся за общим обеденным столом, не было места в будущем. Вместо этого должны были быть построены более крупные и эффективные предприятия общественного питания, которые получали бы преимущество в распределении ограниченных запасов продовольствия, особенно мяса. Это было очевидно любому, кто сравнивал предложения общепита с тем, что было доступно на государственных рынках. Планы по механизации столовых доходили до крайности. Манифест Н. Кузьмина «Проблема научной организации быта» (1930) призывает к стандартизации всех видов деятельности, включая время приема пищи. Он отводит всего пятнадцать минут на завтрак, тридцать – на обед и двадцать пять – на ужин [Кузьмин 1930]. Уместно еще раз отметить, как мало драгоценного времени остается для подлинной социализации, то есть разговора во время еды. «Мы», написанный десятью годами ранее, удивительным образом предвосхищает эти идеи.
Но чем все-таки так плоха жизнь в столовой? Люди едят в этих заведениях по собственной воле, но обычно лишь время от времени, а не постоянно. Обед или, точнее, прием пищи в общепите – слишком безразличное, слишком анонимное занятие. У Рихтера берлинцы будущего рассаживаются случайным образом, там, куда их направляют полицейские. Обратите внимание, что в «Мы» нумера сидят за длинными стеклянными столами – обстановка не способствует непринужденному общению.
Благодаря чисто человеческим преимуществам общих трапез при социализме русские были готовы на многое – например, стоять в бесконечно длинных очередях, – лишь бы обеспечить себе возможность питаться дома, с семьей. Так было всегда, несмотря на высокие цены на продукты питания и на то, что по технике и эффективности государственный общепит намного превосходил домашние кухни. Подобно богатырям князя Владимира, мы хотим знать, каково наше место за столом. И это, скорее всего, место среди родственников. Вспомним счастливый конец «Руслана и Людмилы», когда князь Владимир сидит за столом: «Запировал в семье своей» [Пушкин 1960а: 84].
Да, мы действительно любим застолья с друзьями и новыми знакомыми, но это особые случаи, когда подается исключительная, праздничная еда, и посещаем мы их лишь по собственному желанию. Мы ни в коем случае не хотим сказать, что единственный вид застолий, способный к длительному выживанию, – тот, в котором участвуют только кровные родственники. Иногда организация совместного питания оказывалась успешной, например во многих утопических коммунах. Исследование Р. М. Кантер, посвященное успешным и неудачным американским утопиям, помогает нам увидеть как границы утопических склонностей, так и то, что представляется их биологической основой. В первую очередь она отметила, что жизнеспособность этих групп положительно соотносится с действием механизмов вовлеченности, «социальных практик, которые способствовали формированию и сохранению вовлеченности членов групп» [Kanter 1972: 75]. К ним относятся формы совместного пользования имуществом, упорядоченные групповые контакты, вклад в общие начинания, однородность членов группы, географическая изоляция и охрана границ, обезличивание, сочетающееся с иерархическим ранжированием участников, поддержание тайны руководящей верхушкой, чувство превосходства, жертвенность, отречение, исповедь, наставничество, групповые ритуалы общения и, наконец, коммунальное жилье и трапеза.