тся, для выживания иногда полезно быть глупее, чем мы есть, проявить легковерие.
Этот аргумент согласуется с теорией 3. Фрейда о том, что квазирелигиозный пыл, вызываемый могущественными лидерами, граничащий с «эротическим восторгом» и придающий необычайную мощь тоталитарным правительствам, проистекает из «младенческого чувства беспомощности и стремления к сильной, покровительственной отцовской фигуре» [Booker 1994: 31]. Давлению отбора подвергаются также и семьи. Семья с более эффективным укладом, скорее всего, будет процветать с течением времени. Ребенок, боготворящий родителей, с большей вероятностью будет их слушаться, причем слушаться охотно, и таким образом избежит многих неприятностей, способных навредить здоровью сообщества в целом. Следовательно, мы можем подвести селекционистскую базу и под замечания Фрейда о паттернах семейной привязанности, и под тот факт, что такие отношения часто расширяются и распространяются на «большую семью» централизованного государства. Это отражено и в насыщенных эмоциями номинациях, которые нередко даются крупным политическим деятелям: «отец народов», «друг всех советских детей», Старший Брат, «Дорогой диктатор» (в антиутопии Л. П. Хартли «Справедливость налицо», 1960), Благодетель или Гениалиссимус (в пародийном антиутопическом романе В. Н. Войновича «Москва 2042», 1986).
2. Имена
Вот пример персонализации идеологии.
Что есть имя? Давать людям словесные обозначения, по возможности уникальные, – один из обычаев, распространенных повсеместно. Имя обычно выбирается тщательно, так как это существительное, ныне входящее в класс имен собственных, может оказать влияние на будущее положение ребенка в обществе, репутацию и – в случае особого успеха – личный миф. В результате накопления ассоциаций «в глазах смотрящего» некоторые имена, говоря словами Оруэлла, «равнее других», а иным удается достичь харизматического статуса. Порой имя становится самым ценным активом человека, и в этом качестве им часто манипулируют для вящего воздействия. Есть фамилии (или псевдонимы), простого упоминания которых достаточно, чтобы вспомнить факты, имена и порой дутое величие их носителей: Монро, Ленин, Оруэлл, Сталин или Колумб.
Не чуждый жонглированию именами Замятин часто использует их именно так. В статьях и очерках он нередко приводит фамилии целыми списками. В основном упоминаются писатели, либо современники – Белый, Ремизов, Блок, Сологуб и Горький, – либо те, кого он причисляет к классикам: Шекспир, Достоевский, Чехов и Толстой. Все это совершенно естественно для художника, сведущего в своей области. Его списки также пестрят именами важных для него философов: Ницше, Шопенгауэра, Декарта – а также математиков и ученых: Галилея, Ньютона, Дарвина, Лобачевского и прежде всего Эйнштейна. Слыша эту фамилию, мы первым делом вспоминаем не Альфреда Эйнштейна, знаменитого музыковеда и биографа Моцарта, а великого физика. Покрываясь патиной славы и времени, эти имена – благодаря тому, что мы сосредоточились на крайне ограниченной части деятельности их носителей, – постепенно приобретают мифический статус. Так же как сегодня для нас фамилия Моцарта (не Леопольда, а его более талантливого сына Вольфганга Амадея), имена могут служить знаками. В каждом случае нашему вниманию моментально предлагается особый комплекс представлений, до отказа нагруженный положительной ценностью, в данном случае самой что ни на есть положительной. Мы не «читаем Замятина» – мы читаем произведения Замятина, в том числе «Мы». То, что для нас одно замещает другое, совершенно типично и никого не беспокоит. Интересно, что некоторые имена таким же образом употребляются и в «Мы»: Д-503 говорит, помимо прочих, о Шекспире и Достоевском, имея в виду их литературные произведения. Как правило, главные идеологи великих антиутопий часто обретают в них мифологический статус. Стоит обратить внимание, как персонажи Хаксли благоговейно относятся к Генри Форду, чья конвейерная линия предвосхитила «О дивный новый мир», или с каким пиететом Д-503 у Замятина отзывается о Тейлоре, том самом, чьи теории научной организации труда находят отражение в Едином Государстве. Понятие отрицательного обаяния применимо также к злодеям, таким как заклятый враг Океании Эммануэль Голдстейн в «1984» или Л. Д. Троцкий с точки зрения сталинского СССР.
В замятинский список харизматиков входит и Колумб: его имя непосредственно упоминается в двух эпизодах «Мы». Само использование здесь его имени и личного мифа отражает структуру процесса наделения кого-то харизмой. С Хранителем, заглядывающим через плечо, Д-503 восхваляет рациональную мудрость 2 × 2 = 4:
Всякий подлинный поэт – непременно Колумб. Америка и до Колумба существовала века, но только Колумб сумел отыскать ее. Таблица умножения и до R-13 существовала века, но только R-13 сумел в девственной чаще цифр найти новое Эльдорадо [182].
Позже Д-503 в своей характерной для Единого Государства манере мышления рассуждает о круговом ходе истории. Он представляет себе движение по кругу, но неожиданно наталкивается на барьер, где 360 градусов вновь превращаются в 0 градусов.
Этот Нуль мне видится каким-то молчаливым, громадным, узким, острым, как нож, утесом. В свирепой, косматой темноте, затаив дыхание, мы отчалили от черной ночной стороны Нулевого Утеса. Века – мы, Колумбы, плыли, плыли, мы обогнули всю землю кругом, и, наконец, ура! Салют! – и все на мачты: перед нами – другой, дотоле неведомый бок Нулевого Утеса [216].
«Что из того, что лишь толщиною ножа отделены мы от другой черной стороны Нулевого Утеса?» [216], вопрошает Д-503. Но наш рассказчик мог с такой же вероятностью оказаться в положении Колумба, который так и сошел в могилу, думая, что открыл Восточное побережье Азии. Вместо этого Д-503 повторяет ошибку Галилея, ничего не знавшего о движении Солнца.
По тексту разбросаны и другие, не столь явные отсылки к великому генуэзскому путешественнику. Так, на первой же странице романа «Государственная Газета» призывает своих читателей «благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах, – быть может, еще в диком состоянии свободы» [139]. Это, по сути, та же задача, которую король и королева Испании Фердинанд и Изабелла поставили перед Колумбом, только изложенная другими словами. Следующая строка намекает на действия некоторых последователей первооткрывателя: «Если они не поймут, что мы несем им математически-безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми» [139].
Позже Благодетель говорит, что Д-503 «дано было стать величайшим конквистадором» [281]. Невзирая на попытку охватить всю Вселенную, Д-503 восхваляет оседлый характер Единого Государства и презрительно отзывается о временах, когда «люди метались по земле из конца в конец… когда были… открытия разных америк» [146]. Позже, когда Д-503 отваживается выйти за пределы Стены, он, как некогда Колумб, встречает первобытных людей и, по сути, воссоединяет две половины человеческого рода. На следующий день он пытается описать свои глубокие впечатления от этой встречи и предлагает читателям представить,
что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света – какую-нибудь Атлантиду, и там – небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда [245].
Эта отсылка к Атлантиде и в конечном счете к «Государству» Платона, безусловно, иронична в контексте антиутопического повествования, учитывая, что рассказ Сократа служит прототипом всей западной утопической литературы. Но все же именно Колумб внезапно обнаружил континент на пути, который, как он считал, ведет прямо в Азию. Отчасти Адмирал Моря-Океана служил одним из примеров для Д-503, нашего поэта-в-прозе, открывающего нам неведомый мир Единого Государства.
Здесь, если мы хотим безоговорочно поместить Колумба в пантеон столь чтимых Замятиным еретиков, необходимы некоторые пояснения. Утверждение Д-503, что поэт – тот же первопроходец, есть, по сути, пропагандистская мысль, утверждение ограниченности общего знания. Да, Америка существовала, как и говорит Д-503, за столетия до Колумба. Так же, как предметы исследования большинства наук. Еретики Замятина просто указывают путь, помогая увидеть то, что всегда было доступно зрению, разрушая иллюзии восприятия.
Чтобы записать Колумба в еретики, мы должны сосредоточиться на упорстве, с которым он воплощал в жизнь свою идею плавания на запад. Здесь многое достойно восхищения. Будучи иностранцем, он сумел убедить испанский двор поддержать его миссию. Каким-то образом он находил лучшие попутные ветры и провел в открытом море полтора месяца во времена, когда судоходство вдали от берегов само по себе было редкостью. И он рассказал миру о своем открытии, тем самым вызвав радикальные перемены практически во всем. Наконец, он не почил на лаврах, а продолжал пытаться идти дальше в своих открытиях.
С другой стороны, Колумбу повезло. Ему вовсе не пришлось первым доказывать, что Земля круглая. Честь этого открытия может принадлежать Пифагору, чьи идеи во многом заложили философскую основу Единого Государства, как мы увидим в следующей главе. В I веке Эратосфен более точно вычислил окружность земного шара, и есть свидетельства, что Колумб подтасовывал свои записи, хотя, возможно, это был искренний самообман. Он, конечно, не ожидал наткнуться на неслыханный континент по пути в Японию. Он так и не понял, в чем ошибся; более того, он не был первооткрывателем Америки: существуют доказательства, что другие мореплаватели пересекали Атлантику и ранее.
Что бы мы ни думали о наследии Колумба и переменах, которым он невольно положил начало, есть немало свидетельств, позволяющих не только развеять миф об этом человеке, но даже привлечь его к суду. Его мотивы часто были подозрительно своекорыстными, но, в конце концов, в глубине души он был авантюристом-одиночкой, чьи прошения многократно выслушивались – и столько же раз получали отказ. Он лгал своим матросам. Он подделывал журналы и не записывал координаты открытых им земель, возможно, чтобы сохранить их для себя. Движимый жаждой золота, которая диктовала каждый его шаг в Карибском море, Колумб почти сразу же начал насильственную эксплуатацию аборигенов. Он положил начало ввозу рабов из Африки. Своей колонией он управлял плохо, с большой жестокостью, и в результате его привезли в Испанию в цепях [Sale 1990].