Тем не менее Колумб преуспел в своей великой авантюре, благодаря чему и стал героем-мифом, чье имя увековечено во многих географических названиях и начинаниях. В XIX веке Пий IX пытался его канонизировать. До недавнего времени не имело ровно никакого значения, кем на самом деле был или чем занимался Колумб. Героизм, харизма, структура мифа – все это существует в глазах наблюдателя; точно так же события входят в историю лишь в том виде, в каком они запоминаются.
Кроме того, цели Колумба далеко не совпадали с целями еретиков Замятина, хотя репутации некоторых из них тоже пострадали бы, если подвергнуть их биографии столь же придирчивому пересмотру. Вопреки легенде, у этого визионера от науки не было никакого конфликта с церковной схоластикой по поводу формы Земли. Его покровители Фердинанд и Изабелла основали испанскую инквизицию, которую Замятин так резко осуждал в своих статьях и воплотил в образе Единого Государства, подавляющего всех, кто отклоняется от официальной идеологии. Охота за золотом, предпринятая Колумбом на Карибских островах, была продиктована честолюбивым стремлением вложить средства в отвоевывание Иерусалима. Безусловно, он был ревностным слугой своей церкви и ожидал второго пришествия и Страшного суда в ближайшем будущем, однако его побуждения, по сути, не были благородными. Колумб приложил немало усилий, чтобы получить для себя и своих наследников как можно больше выгод, привилегий и почестей и снискать непреходящую славу. Может быть, именно поэтому Колумб придумал для себя весьма оригинальную подпись [Там же].
Замятин мог бы разобраться в этом тщательнее. Большая часть неприглядных фактов, связываемых сегодня с именем Колумба, была на виду всегда. То ли Замятин не понимал их важности, то ли полагался на другие авторитеты, столь же ослепленные традицией; а может быть, он вообще ни на кого не полагался и руководствовался лишь общепринятым мифом о бесстрашном мореплавателе. Он взял горстку фактов, составлявших всего лишь часть картины, и поспешил сделать выводы о целом. Получилось, что Замятин нарушил свои собственные представления о еретичестве, согласно которым как нет последнего числа, так нет и истины в последней инстанции – всегда есть чему учиться. Но эти сентенции должны заставить нас умолкнуть. В какой-то момент человек вынужден принять решение и двигаться вперед на основе неполных или несовершенных знаний. Замятинская идея еретичества требует своих собственных еретиков.
Нельзя до бесконечности избегать иллюзий, на которых строится мифология, – это противоречит нашей человеческой природе. Подтверждение мы находим как в социологии харизматического культа, так и в эволюционной психологии мифотворчества. Чтобы мы поняли, почему это так, я должен внести в список героических еретиков имя Эдварда О. Уилсона. В конце концов, открытия в области социобиологии, которые принесли ему наибольшую известность и, соответственно, наибольшее число критических нападок, всегда лежали на поверхности. Новые инструменты познания, такие как концепции родственного альтруизма и совокупной приспособленности, – единственное, что требовалось, чтобы разрушить старые представления о социальном устройстве всей человеческой культуры.
Например, Уилсон утверждает, что «социобиология может объяснить зарождение мифологии на основе принципа естественного отбора, примененного к генетически развивающейся материальной структуре человеческого мозга» [Уилсон 2015: 275]. Принимая во внимание, что разграничение между мифологией и религией – если оно вообще существует – появилось с точки зрения эволюционной истории не так давно, вполне правомерно, что Уилсон сосредоточивается на религии. В том, что касается харизматических фигур в истории и политике, процесс по характеру, хотя и не по степени аналогичен, а может, и идентичен тому, что происходит с религиозными лидерами. Согласно Уилсону,
ментальные процессы религиозных убеждений – освящение личной и групповой идентичности, внимание к харизматичным лидерам, мифопоэтика и другие – представляют собой запрограммированные предрасположенности, самодостаточные компоненты которых были встроены в нейронный механизм мозга за тысячи поколений генетической эволюции [Там же: 292].
Это примечательное выказывание отражает открытия, сделанные в области нейрофизиологии. Было обнаружено, что при стимуляции некоторых участков мозга возникают эйфорические эффекты, сходные с теми, что часто упоминаются как основа религиозных и мистических озарений[19]. Согласно Уилсону, такие виды религиозного поведения, как «разделение объектов на священные и светские, иерархические системы доминирования, пристальное внимание к лидерам, харизма и наведение транса» [Там же: 255–256], скорее всего, формируются в результате естественного отбора. Таким образом, «разум будет постоянно порождать мораль, религию и мифологию, а затем подкреплять их эмоциональной силой. Когда слепые идеологические и религиозные убеждения опровергаются, их место быстро занимают новые, порожденные разумом» [Там же: 284]. Уилсон, с одобрением ссылаясь на Ницше, говорит о том, что «человек предпочитает верить, а не знать, и, как сказал Ницше, иметь в качестве цели пустоту, чем вообще не иметь цели» [Wilson Е. 1975:285]. И тогда возникает вопрос: почему, как выразился Уилсон, «люди поддаются индоктринации до смешного легко – они сами стремятся к этому» [Там же: 286] – почему мы так обманываем себя?
На первый взгляд может показаться, что естественный отбор наделил нас способностью к максимально точному восприятию, но иногда преимущества есть и в том, чтобы не ограничиваться объективным реализмом. Социобиология религии Уилсона может объяснить, почему в результате эволюции мы приобретаем большую, а не меньшую склонность к когнитивным сдвигам, необходимым для возникновения иллюзий. На основе иллюзий выбираются вожди, а покорность их последователей, по сути внутренне угнетенных, становится более естественной.
Бездумное подчинение общей воле по-прежнему считается главной эмоциональной добродетелью «хороших» людей в современном обществе. <…> Когда люди служат богам, это всегда, хотя и неосознанно, идет на пользу дарвиновской приспособленности членов племени [Уилсон 2015:264–265].
В результате «люди и сегодня во многом подчиняют свою жизнь мифам» [Там же: 273].
3. Харизма
В основе этого процесса лежит харизма, модальное состояние наблюдателя. М. Вебер определяет харизму как
качество личности, признаваемое необычайным, благодаря которому она оценивается как одаренная сверхъестественными, сверхчеловеческими или по меньшей мере специфически особыми силами и свойствами, не доступными другим людям. Она рассматривается как посланная богом или как образец [Вебер 1988: 139].
Хотя эти качества и ощутимы, они не обладают материальным, физическим воплощением. Поэтому и возникает вопрос, действительно ли данная личность обладает неким свойством, называемым харизмой, или это иллюзия, которую навязывает себе сам наблюдатель и в результате которой делает необоснованные выводы об удаче, таланте и божественно вдохновленной непогрешимости этой личности. То, что у наших героев часто оказываются глиняные ноги и они лишь немногим лучше (или ничем не лучше) всех прочих, показывает, что возраст не всегда делает нас мудрее.
Социологи пытаются объяснить харизматические культы результатом стресса, вызываемого окружением, – так бывает в случаях надвигающегося кризиса. Стресс, безусловно, помогает группе объединиться, согласовать дальнейшие действия; тем легче кому-то создать впечатление, будто именно он и воплощает успех на этом поприще. Это справедливо в случае политических и религиозных лидеров, но харизма встречается везде[20]. Какое отношение стресс, вызываемый факторами окружения, может иметь к таким ученым, как Эйнштейн, деятелям искусства, как Моцарт или Монро, первооткрывателям, как Колумб, не говоря уже о звездах спорта?
Я предлагаю альтернативный подход, хотя также исходящий из обусловленности средой: харизма проявляется в результате исключительно успешного выполнения того, что обычно считается желательным. Благодаря этому уникальные достижения в области искусств и наук могут становиться предметом поклонения. М. Буш объяснял удовольствие от причастности к искусству – и это применимо к большинству других областей – тем, что «развивая собственные способности, личность тешит свое самолюбие» [Bush 1967:32]. Это особенно верно, если результатом оказывается слава, сопоставимая с репродуктивными преимуществами, хотя это стремление может быть анахроничным и свойственным даже бездетным людям, таким, как Замятин, который однажды сказал: «Мои дети – мои книги» [Замятин 2003–2011, 3: 186]. Следует иметь в виду, что в краткосрочной перспективе естественный отбор допускает незначительную степень неадаптивного поведения и неправильного применения эволюционных тенденций; более того, такие исключения помогают нам выделять основные принципы. Эта концепция славы приложима к любой высоко ценимой сфере, включая накопление власти, денег и/или общественного внимания. В «ранних племенных государствах», которые Уилсон считает своего рода образцом того, чего мы ожидаем от современного общества, как правило, хватало выдающихся охотничьих и воинских навыков. Даже в эгалитарной Америке мы часто хотим, чтобы нашими политическими лидерами были военные герои, – такими были президенты Вашингтон, Джексон, Гаррисон, Грант, Тедди Рузвельт и Эйзенхауэр. Это, собственно, единственная причина, по которой в середине 1990-х годов и демократы, и республиканцы призывали баллотироваться на самый высокий пост в стране, если не во всем мире генерала К. Пауэлла.
Согласно второй части теории М. Буша, удовольствие от собственных достижений заразительно для стороннего наблюдателя, благодаря чему «формальная реализация произведения искусства… становится воплощением [идеалов] эго» [Bush 1967: 33] в плане развития собственного потенциала. Иначе почему мы с такой охотой смотрим спортивные соревнования и наслаждаемся многими видами исполнительского искусства? Стоит отметить, что многие из них включают деятельность, явно сходную с охотой или войной, но, к примеру, фортепианные концерты и литература не имеют к ним никакого отношения. Открытия Буша также помогают нам понять, что подразумевается под термином «особые вещи» в тщательно аргументированной теории Э. Диссанайке о «создании особых вещей» [Dissanayake 1988; Dissanayake 1992].