Кроме того, Благодетель ассоциируется с исполинскими, но простыми геометрическими формами, как, например, на Площади Куба, где он верховенствует над 66 кругами правоверных, или стоит на вершине пирамиды власти. Когда он находится в центре этих концентрических кругов, нумерам ничего не остается, кроме как смотреть на него. Здесь нет места нервирующим мелким изъянам, свойственных простым смертным; по крайней мере, Д-503 смотрит вокруг, но, загипнотизированный собственным священным трепетом перед Благодетелем, ничего подобного не видит, во всяком случае в этот момент.
И наконец, Благодетель всемогущ – одного этого было бы достаточно, чтобы привести Д-503 к покорности. В его силах заставлять подданных уверовать в него – так, по-видимому, поступали многие диктаторы XX века. Единое Государство снабдило его мощным аппаратом, способным превратить осужденного в лужу воды на глазах у огромного скопления народа. Примечательно, что он переизбирается 48-й год подряд, хотя в последний раз не единогласно; но независимо от того, станет ли этот срок его полномочий последним, его правление по длительности превзошло режимы Салазара в Португалии и Ким Ир Сена в Северной Корее. Можем ли мы, исходя из этого, предположить, что Замятин предсказал 29-летний срок существования сталинизма? Д-503 с большим чувством и преданностью говорит о государственных ритуалах – о счастье сливаться с толпой, «радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из Нумеров» [234].
Ближе к концу романа Д-503, смеясь, развеивает миф о всемогущем Благодетеле. Это происходит, когда Благодетель неожиданно звонит Д-503 и требует встречи – так склонен был поступать Сталин позже. Поистине человек-памятник, он поначалу повергает Д-503 в благоговейный ужас.
…вижу только Его огромные, чугунные руки – на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени, Он медленно шевелил пальцами. Лицо – где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты, – он не гремел, как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос [281].
Еще раз обратим внимание на скупость жестов – Д-503 недаром описывает «Его» так, будто говорит о монументе. То, что он располагается на возвышенности, «вверху», также призвано привести Д-503 в смятение, и он действительно приходит в полный трепет, точно по плану. Дальнейшее трудно назвать беседой – это скорее поток слов Благодетеля, преисполненных жалостью к себе. Напрашивается вопрос: почему «Он» так старается оправдаться, и именно перед Д-503? В конечном итоге «Его» откровение, что 1-330 соблазнила Д-503 не из страсти, а только из надобностей заговора Мефи, вызывает у нашего рассказчика не что иное, как смех, за которым следует второе откровение: «Передо мною сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине – мелкие капельки пота» [283]. Эта вторая в романе отсылка к Платону заставляет засмеяться, в свою очередь, читателя. Некоторые исследователи усматривают в ней намек на Ленина. Теперь Д-503 видит правителя таким, какой «Он» есть на самом деле, – обычный человек, такой же, как он сам. Как следует из предшествующего описания «Его» голоса, Благодетель в ходе этой краткой аудиенции не изменился – просто до этого момента Д-503 обманывал себя сам. Правда все время была у него перед глазами, но, ослепленный близостью верховной власти, он не видел истинного положения вещей. Примечательно, что после того, как Д-503 бесцеремонно выбегает на улицу, растерявший всю свою величавость Благодетель не упоминается вплоть до последней записи, когда нашего рассказчика подвергают лоботомии.
К сожалению, большинство исследователей «Мы» по-прежнему остается во власти иллюзии образа Благодетеля. Как правило, анализ этого эпизода сводится к тому, что Благодетель «сокрушает» Д-503, высказывая мысли, в которых рассказчик узнает свои собственные. Однако никто не упоминает о разоблачающем смехе, который приводит эпизод к поразительной развязке [Collins 1973: 77]. Конечно, Д-503 расстроен, услышав, что 1-330 и Мефи всего лишь использовали его. И после того, как образ Благодетеля претерпевает столь внезапную и разрушительную перемену, Единое Государство, конечно же, теряет всю свою кажущуюся непобедимость. Невзирая на наше с таким трудом обретенное понимание, харизма непредсказуема.
5. Биология иллюзии
Одним из убедительных признаков того, что самообман имеет биологические истоки, служит аффективное измерение. Внушение, подчинение и заблуждение относятся к эмоциональным процессам, которые доставляют нам удовольствие. Прозреть истину, узнать героя – все это вызывает катарсис. Эмоции – это механизмы, сформированные естественным отбором для того, чтобы вызывать определенные виды поведения. Потакая нашей склонности наделять кого-то харизмой, эволюция побуждает особь естественным и, следовательно, эффективным образом подчиняться тому, кто кажется сильнее. Таким образом, Благодетель во многом прав, когда, подобно Великому Инквизитору Достоевского, говорит: «…о чем люди… молились, мечтали, страдали? О том, чтобы кто-то сказал им раз и навсегда, что такое счастье, а затем приковал их к этому счастью» [282].
Казалось бы, иллюзии биологически невыгодны, выражаясь языком эволюционистов, неадаптивны, и поэтому не могли возникнуть в результате естественного отбора. В первую очередь это время и силы, явным образом потраченные впустую на нечто несуществующее. К тому же неправильная оценка факторов окружения попросту опасна. И все же иллюзии и мифология получили развитие. Более того, по имеющимся данным, их влияние на людей только усиливается. По словам Л. Тайгера, мифология – это не только пережиток нашего эволюционного прошлого, но и растущий фактор будущего. Так, Тайгер утверждает:
Homo sapiens самонадеянно предполагает, что эволюция нашего мозга породила повышенную способность к рациональному, техническому и логически упорядоченному мышлению, а вовсе не к путанице, «океаническим чувствам», личным недостаткам и общественному эгоизму. И все же, по сути, прямым следствием добавления в мозг кортикальной ткани – и постоянной эволюции подкорковых центров — стала повышенная способность создавать иллюзорные представления (цит. по: [Pettman 1981: 175]).
Д. Бараш полагает, что социальные иерархии развиваются тогда, когда проигравшему в борьбе за лидерство выгоднее остаться в группе на подчиненном положении, чем сделаться разбойником-одиночкой. Проигравший лучше впишется в социальную структуру, если сумеет убедить себя, что это в его интересах, что таково естественное положение вещей. Лучше, чтобы индивид подчинялся добровольно и естественно. Бараш заключает:
…несмотря на наш хваленый интеллект и вечные заявления о личной свободе и независимости, люди проявляют тревожную склонность принимать подчиненные роли <…>…возможно, в результате отбора мы приобрели определенную степень послушности и внушаемости [Barash 1977:246].
Р. Петтман высказывает беспокойство, что повышенный интеллект не обязательно сделает представителей социального вида счастливее [Pettman 1981: 129]. Поскольку конформисты в целом устраиваются в жизни лучше, чем мятежники, в некоторых обстоятельствах, когда меньше знаешь, не только лучше спишь, но и получаешь адаптивное преимущество.
Биологи полагают, что язык (помогающий, помимо прочего, обманывать), религия, лидерство, а следовательно, харизма, миф – все это появилось примерно тогда же, когда замедлился рост мозга. Примечательно, что это было как раз в то время, когда группы охотников-собирателей начали объединяться в племена, – около 25 000 лет назад. По мере того как размеры сообществ перерастали рамки родственного альтруизма, росла и необходимость регулировать взаимный альтруизм. По словам М. С. Сугиямы, «одним из основных факторов давления отбора на людей [были] сами люди» [Sugiyama 1996: 411]. Появилось больше обманщиков, которых нужно было выявлять, и соперников, чтобы их подавлять. Тогда-то и возросла наша потребность в вождях, нужных хотя бы для того, чтобы поддерживать общественный порядок.
Все это отразилось на потреблении нами художественной литературы, в том числе «Мы». Сегодня у нас практически отсутствуют мегамифы – и не потому, что эта форма отмерла, – напротив, их так много, что ни один не становится первостепенным. Сегодняшний среднестатистический читатель романов и любитель кино воспринял гораздо больше мифов, чем его первобытный собрат. Процесс мифологизации усиливается, а не ослабевает, но сейчас в нем идет острая внутренняя конкуренция. Конечно, мы отдаем себе отчет в том, что художественная литература – это по большей части вымысел, но тем не менее значительная часть наших жизненных переживаний тратится на тексты и другие иллюзии. А там мы сталкиваемся с рядом тех же факторов, благодаря которым порождаются мифы. Мы предпочитаем, чтобы нам предоставляли более простую моральную дихотомию, ограниченный набор действий, и потому подчиняем свою волю приказу автора, бога текста, пусть и не всемогущего. Временно сосредотачиваясь на том, что от нас требуется, мы в этот момент верим, что слова действительно что-то значат, что они важны. Одна из радостей чтения – это ощущение того, что роман вас «захватил», что вы, по сути, прониклись его идеологией, подчинились его ограничениям. Мы любим наши иллюзии настолько, что готовы их покупать.
6. Биология ереси
К счастью, на этом все не заканчивается. Д-503 предпочел было полностью покориться Единому Государству, но, передумав, отказался от Операции по удалению фантазии. Семя сомнения уже посеяно, а это приведет к тому, что в конце тридцать девятой записи иллюзия будет разрушена. Естественный отбор создал противовес чрезмерной идеологической обработке.
Э. О. Уилсон предупреждает, что религии, по сути мифы, которые скрепляют социальную ткань, не должны быть чересчур косными [Уилсон 2015: 276]. Как мы уже отмечали, такое общество было бы уязвимо для любых изменений среды и рано или поздно оказалось бы на свалке истории. Замятин мог этого не знать, но у его перифраза Вольтера имеется и биологическое обоснование: «Еретики – нужны для здоровья; еретиков нужно выдумать, если их нет» [Замятин 1967: 251]