ывать себя[42]. Не побывав полноценными детьми, они не могут стать полноценными взрослыми. Д-503 говорит: «Мы же – слава Благодетелю, – взрослые, и игрушки нам не нужны» [215], но читателю виднее.
Дети в «Мы» появляются редко. За двумя исключениями, все эпизоды, в которых фигурируют дети, – это либо воспоминания, либо сведения из вторых рук. Но и этого достаточно, чтобы понять цель политики Единого Государства. Воспроизводство (подробнее об этом будет сказано далее) полностью низводится до уровня промышленного производства. Об отношении Единого Государства к отдельным младенцам говорит эпизод, в котором фонолектор, рассказывая о «детоводстве», не обращает внимания на малыша, готового вот-вот упасть с демонстрационного стола на пол [211]. Дети лишены общения с родителями, в обычной жизни первыми товарищами по играм. Метод обучения здесь самый примитивный: зубрежка. Д-503 вспоминает, как вместе с одноклассниками повторял тексты вслед за роботами-инструкторами [166]. Законопослушная учительница Ю хочет заставить учеников выучить наизусть отрывок из рукописи Д-503 [220]. Она строго ограничивает их манеру речи, чтобы они не предавались фантазиям [260]. Спонтанная игра сурово наказывается, как будто это подрывные действия. R-13 в школе был наказан за то, что напихал одному из роботов в рупор жеваной бумаги, так что тот при каждом слове выстреливал бумажными шариками [166]. Когда ученики Ю рисуют на нее карикатуру «в рыбьем виде» – наверняка подсказанную особенностью ее внешности, которую Д-503 сравнивает с «жабрами», а может быть, и отдаленным сходством буквы «Ю» с рыбой, – она вызывает Хранителей.
«Я очень люблю детей, и я считаю, что самая трудная и высокая любовь – это жестокость», – объясняет она Д-503 [220].
Игровые и подобные им склонности являются врожденными, а дети хуже взрослых умеют подавлять естественные поведенческие реакции. Оба вышеупомянутых проступка ведут к подрыву авторитета. Дети, вероятно, подозревали, какие кары им грозят от Единого Государства, но все же продолжали свою непочтительную игру. Примечательно, что дети сопротивляются навязанной им Единым Государством Операции по удалению фантазии, тогда как некоторые взрослые, в том числе Д-503, соглашаются подвергнуться ей добровольно. Ю рассказывает, что ей пришлось связать детей, а позже Д-503 встречает мальчишку, убегающего от толпы людей, очевидно намеренных доставить его на Операцию [261, 277].
Если по ходу сюжета Д-503 (вновь) обретает нормальные человеческие качества, то к ним относится и детское поведение. Этому отчасти способствуют его отношения с 1-330. Как напоминает нам Э. Берн, секс, особенно в плане выбора партнера, одна из главных игр, в которые играют взрослые [Берн 1998: 102]. Д-503 находит в 1-330 коварного и раздражающего товарища по игре. 1-330 часто насмехается над Д-503, она искушает его в Древнем Доме, но при этом дразнит: показывает ему часы, намекая, что, если он вступит в половую связь, ему грозит арест. Замятин и сам присоединяется к этой игре. Рассказывая об их романе, он допускает ряд эротических двусмысленностей. Так, Д-503 после секса с 0-90 чувствует, «до чего все опустошено, отдано»; 1-330 в его комнате сидит «в широко раскрытой чашечке кресла»; ему снится, что он занимается любовью с деревянным стулом: «неудобно, больно» [189, 221, 226].
Связь с 1-330 часто вызывает у Д-503 воспоминания о детстве – таким образом он как бы возвращает его себе. В День Единогласия, испытывая смутное чувство вины за свои похождения с 1-330, он, видимо впервые за многие годы, вспоминает свои слезы из-за пятнышка на юнифе: «Я был сейчас тот самый мальчик» [232]. Гуляя с ней, он фантазирует: «Весь мир – единая необъятная женщина, и мы – в самом ее чреве, мы еще не родились, мы радостно зреем» [185]. Д-503 начинает вести себя все более и более по-детски, вплоть до того, что Ю называет его ребенком и предлагает свою материнскую опеку [220, 246]. Кажется, будто обеим этим материнским фигурам удается повернуть ход часов развития вспять: Ю говорит герою, что после Операции он родится заново [260]. Он даже начинает тосковать о матери, которая у него, конечно же, была, но которой он никогда не знал. Д-503 так страдает от депривации нормальной материнской заботы, что обращается к 1-330, чувствуя неодолимое желание рассказать ей все о себе и своих детских годах, о том, чего его лишили. Хотя в данном случае такое поведение выглядит довольно экстремальным, оно более нормально, чем кажется на первый взгляд. Д. Ранкур-Лаферьер в книге «Знаки плоти» подробно объясняет, почему сексуальный партнер вполне может вызывать мысли о матери. Исследователь также предполагает, что мы проявляем естественную склонность видеть в своих родителях образец, в соответствии с которым выбираем сексуальных партнеров [Rancour-Laferriere 1985].
Конечно, из-за 1-330 все в жизни Д-503 делается непредсказуемым и потому ставится под вопрос. Она лично прививает ему необходимые когнитивные навыки с помощью сократовской беседы. Словами, близкими к тексту статьи «О литературе, революции, энтропии и о прочем», героиня доказывает бесконечность революций и говорит о том, что дети в конце любого рассказа всегда спрашивают: «А что дальше?». Д-503 не желает усваивать урок: «Ничего нет дальше! Точка». Но она стоит на своем и выводит очевидную мораль: «Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?» [255]. В некотором смысле у Д-503 всегда были детские черты характера, в том числе любознательность, просто он их не признавал. В конце одиннадцатой записи он смотрит в задернутое туманом небо и спрашивает себя: «…если бы знать: что там – выше?» [180]. Это совершенно неприемлемо для Единого Государства, которое пользуется тем же самым словом, обличая фантазию: «Это – лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше – хотя бы это “дальше” начиналось там, где кончается счастье» [258]. Хотя возвращение Д-503 к нормальности прервано насильственной Операцией по удалению фантазии, до этого момента урок 1-330 не пропадает для него даром. В предпоследней записи, когда его сосед в общественной уборной пытается доказать, что Вселенная конечна, он отвечает практически тем же детским вопросом: «…а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там – дальше?» [292].
6. «Мы» как игра
«Мы» – это противоядие от депривации игры, возвращающее перекосы, созданные Единым Государством, в состояние естественного равновесия. Как полагает С. А. Голубков, комическое воздействие романа во многом основано на том, что патология в бытии его героев объявляется нормой [Голубков 1993: 27]. Голубков показывает, что нумера ведут себя как машины – это почти идеальная иллюстрация знаменитой теории А. Бергсона о возникновении комического в результате смешения человеческого с нечеловеческим. Отсюда можно сделать вывод, что мы смеемся отчасти потому, что обладаем как бы врожденным чувством человеческой целостности. Мы интуитивно понимаем, какими мы должны быть, и используем юмор в корректирующих целях. Состояние Д-503 должно быть приведено в норму, и юмор играет в терапии важную роль. В начале романа Д-503 даже заявляет, что не способен на шутки – еще один симптом его заболевания, – но 1-330 входит в его жизнь именно в тот миг, когда он внезапно смеется [143].
Разумеется, насильственно прерванного выздоровления Д-503, заигрываний 1-330 и выходок R-13 едва ли достаточно, чтобы возместить вред, нанесенный Единым Государством. Зато эту задачу прекрасным образом выполняет рукопись Д-503, то есть сам роман, представляющий собой, помимо прочего, исчерпывающий свод упражнений в свободной, увлекательной, подрывающей устои игре. В нем отражен личный опыт Замятина, в детстве испытывавшего, по его собственному признанию, недостаток игр. Примечательно, что он компенсировал этот недостаток, сделав своими товарищами по играм книги. Таким же товарищем его книга стала для нас.
Игровой комизм присутствует в тексте практически на каждой странице. Например, в романе множество случаев, когда нумера не видят того, что у них буквально перед носом: они как будто слепы к своему окружению – этот симптом соответствует нашему диагнозу депривации игры. Замятин широко использует прием остранения: Д-503 то и дело натыкается на странные, непонятные ему объекты, которые мы с легкостью узнаем. Этот прием, по словам Шкловского, помогает преодолеть автоматизм восприятия. Таковы «в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение», которое дымится во рту 1-330 в Древнем Доме, и «что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое», то есть трава, по которой ступает Д-503 за пределами Зеленой Стены [173, 241]. По сути, Д-503 становится нашим проводником по миру, который мы знаем чуть ли не лучше его самого; он словно подзуживает нас как можно тщательнее изучить книгу, пристальнее вглядеться в его мир, а заодно и в наш собственный.
Игровой характер текста обнаруживает себя почти сразу. Разные биологические виды каким-то образом умеют распознавать «игровое лицо» друг друга; этот удивительный вид коммуникации обычно включает в себя преувеличенно выразительную мимику, которая задана у Замятина с самого начала. Как отмечают многие исследователи, заглавие романа отражает современную тенденцию говорить от первого лица во множественном числе, введенную в обиход пролетарскими поэтами, – можно сказать, что это название слишком хорошо укладывается в их намерения. Мы сразу же должны заподозрить, что автор ведет нас дальше, настраивает на снижение – и он нас не разочаровывает. С самого начала Замятин подрывает основы, не совершая никаких определенный действий – что самое важное, действий наказуемых, крамольных.
В целом в основе юмора Замятина лежит почти полное переворачивание обычных читательских ожиданий. С самой первой страницы, когда Д-503 начинает свой дневник in medias res, цитируя «Государственную Газету», читатель предполагает, что письмо Д-503 исполнено подспудной иронии: не может же быть, чтобы вымышленный рассказчик, или реальный романист, или оба сразу на самом деле верили в написанное. С этого момента все слова определяются разными шкалами ожиданий, богатством явных и скрытых семантических связей (Ю. М. Лотман), и получают двойной смысл. Наглядный пример этому – некоторые идеологические принципы, веру в которые демонстрирует Д-503. Показательны, в частности, его высказывания о «Расписании железных дорог», которое он называет «величайшим из дошедших до нас памятников древней литературы» (дошедших, конечно, со времен его читателей), и похвалы сонету о 2 х 2 = 4: «редкая по красоте и глубине мысли вещь» [147, 182]. Сами эти формулировки заставляют читателя думать, что дело обстоит с точностью до наоборот. То, что замышлялось как панегирик во славу Единого Государства, оборачивается резким его осуждением [Barratt 1984: 103]. Текст, который, как всякий великий