Представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света – какую-нибудь Атлантиду, и там – небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев или аэро [245].
Текст становится игровой площадкой и в плане родовых понятий. Использование Замятиным метафорических полей так навязчиво, что кажется, у него одна цель: пробудить в читателе исследователя и заставить его по-своему интерпретировать различные особенности романа. Такова его широкая, сложная и пронизанная взаимосвязями трактовка цвета [Proffer 1988; Hoisington, Imbery 1992] металлов [Collins 1973], воды [Cowan 1988], библейских образов [Gregg 1988] и – для полноты картины – различных направлений образности, представленных в каждой из глав данного исследования. Казалось бы, для серьезного художественного произведения хватило бы лишь нескольких из них, но он одновременно охватывает их все и еще многое другое – поистине tour deforce, призванный раздразнить наше чувство игры. Как только ему это удалось?
«Мы» – один из первых романов, говорящих о том, что автор разбирается в теории литературы – в данном случае Замятин разбирается в теориях знаменитых русских формалистов. Во время Гражданской войны Замятин читал лекции по литературному мастерству и одновременно писал роман. Слова у него не расходились с делом. Как будто иллюстрируя примерами научные тезисы Шкловского, Замятин снова и снова обыгрывает прием обрамления. Когда Д-503 воображает себя богом, который только что создал окружающий его мир, нам напоминают, что он лишь фиктивный автор текста и у нас нет возможности опровергнуть его заблуждение. После того как доктор рассказывает Д-503 о зеркальном мире, «куда мы с любопытством заглядываем детьми» [196], тот пытается непременно туда проникнуть, что не так уж трудно, учитывая, что у шкафа имеется зеркальная дверь. Но с другой стороны, почти весь город сделан из стекла. Правильное освещение может повсюду создать отражения и зазеркальные миры в них, однако при другом падении света здания стали бы прозрачными, создавая иллюзию отсутствия Единого Государства. Собственно, это и не иллюзия.
На другом уровне текста мы находим множество математических игр, большая часть которых была разъяснена Лахузеном, Максимовой и Эндрюс. Например, пятиугольное число, входящее в имя 1-330, указывает на ее связь с дьяволом [Лахузен и др. 1994: 92]. Аналогично, если мы до конца решим ошибочное уравнение, с помощью которого Д-503 высчитывает вероятность своего назначения в аудиториум 112, то, разделив 1500 на десять миллионов, получим в итоге единицу, деленную на 6666,6666 – число Апокалипсиса [Там же: 29]. К тому же сами буквенно-цифровые имена носят рамочный характер. R напоминает Д-503 о привязанном сзади чемоданчике («в карете»), О кажется ему круглой, в S видится что-то змеиное, а Ю, как мы уже отмечали, подозрительно смахивает на рыбу [Там же: 92][45]. Это дает читателю повод задуматься, что первично: имя или форма тела? Аналогичную роль выполняют игры, понятные лишь определенному кругу читателей. Читателю-иностранцу, не знающему русского слова «рояль», нелегко понять, что «королевского» в фортепиано, на котором 1-330 играет Скрябина [150]. Кроме того, Замятин проделывает многочисленные трюки с рукописью Д-503 – но это удовольствие мы прибережем на потом.
Заостряя внимание на отдельных примерах, легко упустить важное. В «Мы» присутствует множество уровней игры. Текст так насыщен игрой и отсылками, что это может дезориентировать читателя. Например, трудно удержать в голове четкую сюжетную линию хотя бы потому, что повествование задает множественные траектории чтения. «Мы» – это программное обеспечение для ума; каждое прочтение/игра будет иным в зависимости от читателя и способа перечитывания – и так до бесконечности. Согласно В. Изеру, читателя провоцируют на взаимодействие с текстом: читая строку за строкой, он должен оценивать, чему следует верить. Это тем более важно, если мы имеем дело с ненадежным рассказчиком, таким, как Д-503. Иногда он старается быть добросовестным регистратором событий, некоторые отрывки сам признает неверными – правда, не сообщает, какие именно, – а во многом явно ошибается. Он часто ссылается на другие фрагменты собственного текста; некоторые из них существуют, а некоторые нет. Мораль ясна: НЕ ВЕРbТЕ БЕЗОГОВОРОЧНО ТОМУ, ЧТО ЧИТАЕТЕ. Вряд ли такая практика годится для лояльного гражданина в тоталитарном обществе.
Как утверждает П. Хатчинсон, игровые нарративы обманывают читательские ожидания; если роман достаточно длинен, он может даже утратить внутреннюю последовательность [Hutchinson 1983: 10]. Одно из решений – предоставить большое разнообразие модусов, материалов, тем и т. д., создав, по сути, калейдоскоп точек зрения. Все это характерно для романа, жанра, который, по Бахтину, не приемлет «авторитарного слова», а точнее говоря, неизбежно подрывает его [Booker 1994: 20]. Замятин желает, чтобы мы вникли в суть якобы неизбежного будущего, но, как в любой игре, процесс интереснее результата.
Несомненно, сама многоплановость «Мы» взывает к нашей потребности в новизне.
И что греха таить, в игру, заданную романом Замятина, обожают играть ученые. Зачем нам Nintendo, если у нас есть «Мы»? Из произведений русской литературы XX века только «Петербург» А. Белого, «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова и «Доктор Живаго» Б. Л. Пастернака могут сравниться с «Мы» по количеству написанных на Западе интерпретационных исследований[46]. Как правило, ученый создает первоначальную концепцию, часто исходя из гегелевской триады «тезис – антитезис – синтез», столь часто выдвигаемой в статьях Замятина, и понимание смысла романа кажется осуществимым. Но ученый должен остерегаться ответов, лежащих на поверхности, ибо роман изобилует уловками. Как мы видели, математические примеры в тексте в большинстве своем содержат грубые ошибки: их следует понимать как расставленные автором ловушки. То же самое относится и ко многим ложным следам, которые подбрасывает нам Д-503.
Порой читатель также может вступить в игру, добавляя собственные творческие интерпретации. Такова, например, трактовка Дж. Биллингтоном предпоследней записи – в общественной уборной якобы происходит гомосексуально окрашенная встреча Д-503 с Сатаной, имеющим вид «гигантского фаллоса»: «Странная эта форма уверяет Д-503, что тот способен на оргазм» [Биллингтон 2001: 558]. Б. Г. Герни взял на себя смелость добавить к своему замечательному переводу романа несколько сносок, якобы написанных Исследователем 565316 из Венерианского бюро многоязычия [Zamyatin 1960:119,205]. Трудно устоять перед соблазном поиграть в игру «Мы».
Кульминация игровой тактики Замятина – то, как он поступает с финалом. Операция, которую делают Д-503, по всей вероятности, ставит точку в развитии этого персонажа. Читателю остается только гадать, что бы произошло, если бы Д-503 не был схвачен и подвергнут лоботомии. Так строятся многие сюжеты, но этот прием особенно важен для «Мы», где состояние ума Д-503 служит одной из главных тем и определяет основания для оценки утопии. Гибкая, свободная, ранимая, деятельная и талантливая личность, какой он мог бы стать, на этом этапе, можно надеяться, похожа на читателя. Резкий контраст между фактическим Д-503 и потенциальным Д-503, который лишь несколькими строками выше спрашивал: «Что там – дальше?» – выглядит убийственным.
Сюжет намеренно лишен развязки. Текст обрывается на самом интересном месте: битва между Мефи и Единым Государством в разгаре, а судьба участников висит на волоске – 1-330 продолжает ожидать казни. Автор бросил читателя, и тому остается лишь одно – словно ребенок, спрашивать: «А что дальше?» Это вопрос, который мы должны задавать себе всю жизнь.
Глава 6По ту сторону принципа удовольствия
1. Смерть и налоги
Художественная литература, в частности «Мы», существует отчасти потому, что мы редко даем себе труд вдуматься в допущения, на которых строим социальную жизнь. П. Брукс полагает что «[якобы] очевидные [допущения] – те, говорить о которых зачастую интереснее всего и одновременно труднее всего» [Brooks 1985: XI]. Главная причина в том, что мы не думаем об очевидном: некие внутренние рамки мешают нам думать о нем, а если позволяют, то лишь ограниченным образом. Конечно, мы могли бы проявлять гораздо большую умственную свободу, если бы только эта мысль пришла нам в голову.
И здесь мы должны рассмотреть феномен избирательной актуализации сознания лишь на тех предметах, которые и отчасти, и полностью подвластны нашему контролю (negotiability). Иными словами, мы активно занимаемся лишь тем, что можем или должны изменить в лучшую или худшую строну. Некоторых явлений, таких, как дыхание и пульс, мы не замечаем, пока с ними все в порядке; если же возникают проблемы, мы очень быстро на них зацикливаемся. Есть и другие обстоятельства, изменить которые, как нам кажется, не в нашей власти, – поэтому мы считаем, что тратить на них время и силы просто бесполезно. Перцептивная сортировка, которой мы подвергаем явления, доступные нашему вниманию, имеет важные последствия с точки зрения отбора. Из соображений совокупной приспособленности мы должны использовать свои ограниченные ресурсы по максимуму. Это и вынуждает нас игнорировать то, что мы можем считать и считаем само собой разумеющимся, равно как и то, что выходит за пределы постижимого.
Как и многое в эволюционной психологии, эта глубинная структура выплывает на поверхность в отдельных случаях дезадаптации, когда наши поведенческие склонности, предположительно сформированные в ходе эволюционной истории, перестают соответствовать новым условиям. Как пример можно рассмотреть известные слова Б. Франклина: «В жизни нет ничего неизбежного, кроме смерти и налогов». Даже если ученые вскоре откроют генетические ключи к процессу старения, смерти пока ничего не угрожает. Как отмечают многие культурологи, в современных западных обществах принято вытеснять ее, выталкивать из сознания. Во многих произведениях Л. Н. Толстого, особенно в «Смерти Ивана Ильича» (1886), делается попытка сделать ее снова актуальной, чтобы мы по максимуму использовали свою жизнь, полностью осознавая неизбежную смерть. Но мысль о неминуемом конце может также ослаблять моральный дух и, следовательно, снижать эффективность наших действий. Ясно, что такое сознание неадаптивно для обществ, вынужденных себя защищать, – то есть практически для всех. Мы не любим думать о собственной кончине – особенно хорошо это известно агентам, продающим полисы страхования жизни, а также похоронным бюро, предлагающим «предварительные» полисы ритуального страхования. Может быть, лучше упорствовать в заблуждении, что мы будем жить вечно; здесь важную роль может сыграть религия.