Примечательно, что для Д-503 его возлюбленная 1-330 тесно ассоциируется с матерью. Несколько раз он кладет голову ей на колени, как будто воплощая фантазию о возвращении в чрево матери. Как уже говорилось выше, он воображает, что становится все меньше и меньше и наконец исчезает в ней, по сути проигрывая фазы своего натального опыта в обратном порядке. Он говорит о ней как о Вселенной, вызывающей океаническое чувство расширения [226], которое, как считается, является первой фазой пробуждения сознания младенца – фазой слияния с окружающей средой. Глядя в ее глаза, он видит себя «крошечным, миллиметровым» [227]. Переживая экстаз, он в то же время испытывает боль и ужас, так как приравнивает свою любовь к ней, а следовательно, растворение в ней, к смерти: «Потому-то я и боюсь I» [229]. «Очевидно, что она неявно включает в себя смерть, – признает он и тут же добавляет: – Я все-таки хочу ее губами, руками, грудью, каждым миллиметром…» [229].
М. У Петроченков весьма подробно рассмотрела наличие у 1-330 признаков кастрирующей матери [Petrochenkov 1998]. Острые зубы 1-330 и другие заостренные черты, которые в деталях рассматривает Петроченков, вызывают страх перед кастрацией, участью, которую мужчины считают хуже смерти, – уподобление, согласующееся с эволюционной психологией. Эти образы усиливают впечатление, что, преступая авторитет отцовской фигуры и увиваясь за 1-330, настоящей роковой женщиной, Д-503 играет с огнем. С1-330 связано нечто большее, чем ирония. Ее внезапное появление привносит в текст «нарративное влечение» (narrative desire), создавая «сугубо эротическое» напряжение, которое будет снято только желанием Д-503 умереть, – желанием, составляющим другой полюс этой динамической структуры, главного, как полагает П. Брукс, двигателя большинства сюжетов [Brooks 1985: 103].
Способность страха кастрации притягивать к себе внимание наглядно продемонстрировала шумиха, поднятая в прессе в 1993 году, когда некий Джон Уэйн Боббит был кастрирован женой, доведенной до отчаяния его скотским поведением. Хотя произвести кастрацию не так уж трудно, встречается она редко. Этот случай вызвал поистине всеобщий и стойкий, то есть истерический интерес, отодвинув в тень другие, гораздо более тяжкие преступления. Газеты интересовались исключительно тем, сможет ли Боббит восстановить сексуальную функцию, когда его мужское достоинство пришьют на место. В это же время происходили убийства, но жертвам повезло меньше: о них пресса не вспоминала. Наше внимание зачастую распределяется непропорционально, и это может быть обусловлено эволюционными факторами. По-видимому, естественный отбор сформировал наши реакции так, что они согласуются не с логикой, а с репродуктивными интересами – с точки зрения эволюции, непременным условием игры под названием «жизнь». Если жертва не восстановит утраченную репродуктивную функцию, она генетически мертва, возможно, эквивалентна «мертвым-живым» Замятина. А те, кого убили, просто мертвы.
3. Догма как смерть
В том, что наше восприятие и понимание несколько искажено, есть свои преимущества. Так, лжецу удается лгать убедительнее, если он не задумывается над тем, о чем лжет; самообман придает лжи больше фальшивой искренности, неважно, лжет человек другим или особенно самому себе. В этом и состоит фрейдистское понятие бессознательного [Rancour-Laferriere 1981b]. Однако, чтобы выбросить из головы мысли о чем-то одном, вероятно, необходимо думать о чем-то другом. Иллюзия способствует заблуждению, а человек – это вид, особенно склонный навязывать иллюзии себе и другим. Вся критическая школа деконструкции направлена на то, чтобы предоставить убедительные доказательства нашей мощной и, вероятно, врожденной склонности к конструированию именно иллюзий, разоблачить которые может только объективный наблюдатель, а не обычный талант. Отсюда возникает и весьма важный эстетический побочный продукт. Если бы впадать в заблуждение было не так легко и приятно, художественные вымыслы приносили бы нам мало пользы.
Мы настолько легковерны, что, по сути, назначение любой науки – уберегать людей от лжи. (Полагая, подобно Панглоссу, что все к лучшему в этом лучшем из миров, мы должны требовать того же от литературоведения.) Но это гораздо легче сказать, чем сделать, поскольку сохранять объективность – на удивление неблагодарное занятие, тогда как иллюзии приносят колоссальное эмоциональное вознаграждение. И сулят журавля прямо в руки. Так что мы должны сдерживать себя, чтобы не впадать в экстаз от потенциального открытия, не делать поспешных выводов, не вчитывать в текст собственные соображения и не принимать часть за целое, а желаемое – за действительное. Никакие процедуры рецензирования и экспертной оценки не мешают нам порой говорить глупейшие вещи. И тем легче диктовать другим, о чем и как они должны думать.
Иллюзии возникают с наибольшей вероятностью, когда человек не знает, как ему думать. Мы в самом деле хотим это знать. Д-503, как и все Единое Государство, не переносит самого понятия бесконечности – понятия, которое явно противоречит кажущейся целостности нашего мировоззрения. Он не скрывает, что боится бесконечности, и сообщает о намерениях общества проинтегрировать ее или обнести стеной – нам такая реакция кажется исключительно глупой или истеричной. Однако в неведении, если бы его можно было себе вернуть, Д-503, вероятно, обрел бы временное счастье.
Вместо того чтобы оставить уголок карты пустым, мы рисуем там пухлощеких херувимов, чтобы лучше скрыть от самих себя собственное неведение. В отличие от Подпольного человека, Великий Инквизитор Достоевского утверждает, что люди в большинстве своем противятся свободе и предпочли бы, чтобы познание для них было довершено («кончено крепко» [Достоевский 1976: 229]) именно таким образом. Далее он демонстрирует, как организованная религия удовлетворила эту потребность с помощью имеющегося запаса жестких догм – в этом и состоит эмоциональная притягательность религиозных верований, истинная человеческая универсалия. По оценке антрополога Э. Ф. К. Уоллеса, за последние 60 000 лет человечество породило около 100 000 религий (см. [Уилсон 2015: 245]), так что вполне естественно, что по меньшей мере некоторые из них основывались отнюдь не на фактической точности проповедуемых ими воззрений.
Ни одно общество в истории не могло долго обходиться без веры, из чего Уилсон делает вывод, что людям свойственна мощная, по сути биологическая, потребность в вере. Адаптивное значение нашего легковерия очевидно: оно способствует распространению религий, которые, в свою очередь, способствуют сплочению группы, а следовательно, ее выживанию. Можно было бы сравнить жизнеспособность религиозных и атеистических обществ, если бы мы располагали для сравнения достаточно долговечными нерелигиозными группами. Печальная история Французской революции и социалистического блока свидетельствует о социально пагубных последствиях скептицизма.
Иллюзии тем более влиятельны, когда они навязаны в форме религии. Как отмечает Э. С. Рабкин, Единое Государство соответствует перевернутому изображению Нового Иерусалима в Откровении [Rabkin 1986]. Р. Грегг и Ж. Хетени находят в романе и его персонажах многочисленные библейские параллели [Gregg 1988; Хетени 1987]. Подобно новой светской религии марксизма, идеология Единого Государства претендует на всеохватность, совершенную гармонию и прежде всего определенность. Светский бог – та же таблица умножения, которая «не ошибается» [182]. Кроме того, эта религия совсем рядом – «здесь, внизу, с нами» [183].
Производство подобных осязаемых чудес, как утверждает Великий инквизитор, вынуждает верить; именно на них простые люди хотели бы обменять свою свободу и именно их отказывается творить настоящий Иисус, во всяком случае, по мнению Достоевского. Замятин также призывает своих еретиков вырваться из порочных кругов догмы, размышлять самостоятельно и непредсказуемо. Точно так же, по мнению обоих писателей, то, что верующие придерживаются навязанного образа мыслей, не делает им чести – это, напротив, равносильно смерти.
4. Встреча со смертью
Естественная смерть в романе отсутствует. Единое Государство как будто изъяло ее, как и рождение, из бытия большинства нумеров; Д-503 ни разу о ней не упоминает. Тем не менее она должна существовать, потому что персонажи стареют: мы встречаем морщинистую старуху в Древнем Доме, пожилую Ю. В последние десятилетия многие ученые, в частности Р. Карсон, сделали те же выводы относительно современных западных обществ: мы изгнали смерть из своей повседневной жизни. В результате у нас искаженное представление о смертности человека. Для предыдущих поколений непосредственное лицезрение смерти родственника было частью нормального жизненного опыта. Традиционные религии неустанно напоминают нам: «Покайтесь сегодня, ибо завтра мы умрем», призывая наилучшим образом использовать ограниченное время, которым мы располагаем. В обществах охотников-собирателей смерть обычно включена в проживаемую жизнь, которая, в свою очередь, рассматривается некоторыми группами как перерыв в более обширном опыте существования в иных мирах [Коппег 1982:350–351]. Вера в духов и призраков – еще одна человеческая универсалия – выполняет примерно ту же функцию, позволяя предположить, что у нас есть психологическая потребность в смерти.
Словно в противовес регламентированной стерильности режима, роман, как ни странно, изобилует описаниями смерти, преимущественно насильственной. По ходу сюжета люди гибнут в результате аварий на производстве, гражданских беспорядков и публичных казней. Более того, персонажи много говорят о смерти. В текст постоянно вторгаются болезненно мрачные образы. Таково приведенное Д-503 невеселое сравнение голосования в День Единогласия с последним вздохом человека перед смертью [234]. Учитывая опасность, которую представляет для его личности «эдиповский» роман с 1-330, интересно, что Д-503 то и дело сравнивает любовь и – на средневековый манер – секс со смертью [229]. Д-503 напоминает читателю, что обе стороны скоро умрут. В начале 32-й записи он спрашивает: