[Booker 1994: 117]. В невероятно смешной комедии Вуди Аллена «Спящий» (1973) фигурирует устройство «оргазмотрон», позволяющее достичь чувственного удовлетворения без сексуальных партнеров. С другой стороны, в фильме Л. К. Джонса «Парень и его пес» (1975) мужчины низведены лишь до роли поставщиков спермы; более того, она извлекается с помощью машины, напоминающей доильный аппарат. В некоторых антиутопических и утопических режимах практикуется узаконенное изнасилование, открытое, как в романе Ж. Перека «W, или Воспоминание детства» (1975) с его сезонами охоты на женщин, или скрытое – в случаях, когда режим запрещает человеку отказываться от чьих бы то ни было сексуальных домогательств, как, например, в книге Р. Сильверберга «Вертикальный мир» (1971) [Там же: 213, 242]. Можно привести еще много примеров необычных репродуктивных практик в литературе такого рода. Без сомнения, ни одно жизнеспособное общество никогда не поощряло такого поведения, по крайней мере в широких масштабах и в течение долгого времени. Секс вызывает у нас такой непосредственный и сильный эмоциональный отклик, что мы не можем оставаться равнодушными практически к любому его изображению; поэтому традиционно нормальное сексуальное поведение в утопии часто представлено как совершенно ненормальное.
По сравнению с приведенными примерами сексуальное поведение, насаждаемое Единым Государством, консервативно. Как и другие принципы утопии, они в целом соответствуют рациональным представлениям об этике. Половая жизнь поставлена под бюрократический контроль. Официально это сделано для того, чтобы устранить ревность и вызванное ею насилие, которые якобы часто влечет за собой секс. Д-503 утверждает, что у них больше нет «поводов для зависти» [153], и создается впечатление, будто секс доступен всем нумерам. Обычно целью крайних проявлений социальной справедливости служит стремление обеспечить максимальную степень благополучия, одинаковую для всех граждан. Но все равно одного существования Lex Sexu-alis более чем достаточно, чтобы вызвать отвращение к данному обществу, – это помогает нам понять, в чем, собственно, состоит наша человечность. Тип репродуктивного поведения, избранный Единым Государством, во многом противоречит естественному. Прежде всего, ради соблюдения репродуктивных стандартов многим просто не позволяют стать родителями, фактически перекрывая им главный путь к совокупной приспособленности. А мир, где мы лишены генетического благополучия, едва ли можно считать утопией.
2. Чем опасны гены
Эволюционная психология никоим образом не требует, чтобы ее принципы соблюдались сознательно. Нужно только, чтобы они действовали, какой бы ни была непосредственная мотивация. Эта новая парадигма основана, как мы помним, на наблюдении за поведением животных и даже насекомых, а также миллионов тех людей, которые никогда не слышали о Дарвине, но ведут себя «как если бы» они пытались соответствовать далекоидущим положениям его теории. При этом вероятно (даже вполне возможно), что такой человек опишет причину своих действий почти так же, как убежденный эволюционист. При нашем этологическом подходе к литературе мы то и дело наблюдаем неожиданные моменты, когда персонажи, так сказать, сталкиваются с истинными мотивами тех или иных решений. Неудивительно, что это так часто связано с сексом, размножением и воспитанием детей: ведь эти древние модели поведения особенно важны для передачи генетического наследия, которая стоит в центре эволюционной психологии. Следовательно, и наши герои, по всей вероятности, станут выразителями этого принципа. Несомненную роль играет то, что унаследовать приобретенные в результате эволюции признаки можно только в случае успешного размножения предков. Проще говоря, прародители, которые не могли размножаться, не имели потомства, и поэтому мы не унаследовали их склонностей, по крайней мере напрямую. Это, конечно, создает контур положительной обратной связи, благоприятствующий консерватизму в вопросах репродукции.
Примерно в середине «Мы» Д-503 интуитивно постигает внутренние механизмы эволюционной психологии. Ему внезапно открываются истинные причины, по которым практически любое утопическое общество пытается изменить естественные модели сексуального поведения вплоть до крайних мер, рискующих встретить серьезное сопротивление. Это происходит, когда Д-503 спускается по лестнице, чтобы предъявить розовый талон, дающий ему право на сексуальную близость с 1-330. Увлеченный видениями расцветающей плодовитости, он спрашивает: «И не думаете ли вы, что сперматозоид – страшнейший из микробов?» [226]. По сути, Д-503 открыл глубокую истину, выходящую далеко за рамки секса: она подводит нас к важной мысли, касающейся генетического воздействия в целом. Наблюдение Д-503 намного глубже, чем его или Замятина непосредственные намерения – или то, что они могли знать, учитывая современное автору состояние биологической науки. Речь явным образом идет о том, что человеческие гаметы передают генетическую информацию, лежащую в основе не только индивидуальной физиологии, но и поведения человека. Эти истинные семена человеческой природы представляют собой неизбежную угрозу режиму, основанному на стандартизации и социальном контроле. По сходным причинам Советский Союз впоследствии решительно сопротивлялся дарвинистским теориям генетического наследия, которые на определенном уровне признают различия между людьми и дифференцируют их способности, причем считают эти различия постоянными, не зависящими от обычно предпринимаемых социальных мер. Популярная мысль о происхождении, то есть генах, лежала в основе классовой системы, которую революция намеревалась отменить. Советские власти поощряли неоламаркистские взгляды, которые представлял в своем учении Т. Д. Лысенко, – по-видимому, это давало властям гораздо больше возможностей лепить из своих граждан то, что они считали нужным. Как будто претворяя в жизнь советские замыслы, Единое Государство и многие другие утопические режимы самонадеянно проводят политику контроля над репродуктивным процессом: именно власти должны определять, чьи гаметы следует одобрить, взрастить, а потом подвергнуть обработке, чтобы получились стандартизированные, послушные граждане. Однако, пытаясь подчинить популяционную генетику собственным планам, эти режимы сталкиваются с мощными, стихийными силами сексуального самоопределения, лежащими в основе естественного отбора, – именно этот конфликт обычно оказывается для читателя самой интересной частью сюжета.
Но мог ли Замятин знать, что главная опасность человеческих гамет для Единого Государства коренится не в их генетическом потенциале и не в сопротивлении действию теории хаоса? Эволюционная психология демонстрирует, что гены, передаваемые половыми клетками, заставляют их носителей передавать этот потенциал способом, разрушительным для утопического режима, стремящегося постричь под одну гребенку всех своих граждан. Это может выражаться в сексуальном соперничестве, в предъявлении исключительного права на партнера и детей, а также в других тактиках, ориентированных на семью; все они служат общей репродуктивной стратегии, состоящей в максимизации генетического богатства собственного генотипа, иногда за счет других. Иными словами, мы отдаем предпочтение собственным детям, так как они несут нашу генетическую информацию в будущее. Поэтому неудивительно, что, как полагал 3. Фрейд, «сексуальные импульсы не благоприятствуют формированию групп» (см. [Beauchamp 1975: 171])[55]. А. Свинджвуд отмечает, что все тоталитарные общества пытаются искоренить эротизм, и это отражено во многих, хотя и не во всех утопических произведениях [Swingewood 1975: 160]. Многие стремятся свести на нет и другие аспекты репродуктивного процесса. Мы уже отметили общее противостояние между тоталитарным режимом, требующим в первую очередь преданности властям, и семьей с ее инстинктивной преданностью тому, что дарвинисты понимают как генетическое продолжение личности. Секс служит осью этого противостояния, и тем больше оснований у строя, практикующего социальную инженерию, от него избавиться.
Неизменный интерес человека к репродуктивным стратегиям влияет и на художественное выражение этих проблем. Контроль над сексом, а зачастую и порождаемый им «инстинктивный» отпор, – неотъемлемая часть и утопической мысли, и антиутопической фантастики, притом что о других насущных вопросах социальной инженерии нередко говорится практически скороговоркой. И все потому, что эта проблема для нас жизненно важна. Мы еще можем мириться с другими формами социальных экспериментов, но именно здесь, скорее всего, наше терпение лопнет, и нам захочется об этом узнать – свидетельство тому бульварная пресса. Как наглядно демонстрирует роман Замятина, мы обычно не терпим внешнего вмешательства в естественные способы выбора партнера, создания пар и размножения; все мы хотим играть активную роль в определении своей эволюционной судьбы. В результате наше представление о себе, как правило, коррелирует с нашей сексуальностью – это эмоциональная «цитадель» чувства личной свободы, и мы быстро замечаем, что в делах репродукции «трое – это толпа». Эти ощущения присущи каждому человеку и естественным образом сопутствуют появлению у Д-503 полноценной души.
Безусловно, некоторые аспекты политики Единого Государства напоминают рациональные планы, предлагавшиеся реальными социальными реформаторами и мыслителями-утопистами, хотя эта политика явно не входит в нормальный набор типичных для нашего вида поведенческих альтернатив[56]. Описанная Замятиным политика Единого Государства в сфере секса может быть истолкована как сатира на сексуальные реформы, к которым призывали некоторые советские феминистки, например А. М. Коллонтай. В середине 1920-х годов на страницах газет публично разъяснялась необходимость вмешательства государства в половую жизнь – исключительно в интересах революции [Голубков 1993: 29]. Т. Р. Н. Эдвардс предполагает, что треугольник Д-503, R-13 и 0-90, возможно, пародирует аналогичный