Рассматривая систему пищеварения как один из источников непроизвольных реакций, мы неминуемо придем к первому принципу питания в раю: еды должно быть много. Голод, за редкими и недавними исключениями, всегда сопутствовал жизни человечества. Конечно же, он был серьезной проблемой в России и свирепствовал во время Гражданской войны, в годы, когда писался роман. И самого Замятина тогда выручала помощь М. Горького, предоставившего ему паек и жилье. Когда-то было принято наедаться до отвала, запасаясь энергией и готовясь к голодным временам; потому мы и сегодня, в эпоху изобилия, идеализируем пиршества, множим жировые клетки и страдаем от ожирения.
Кроме того, на столе должно присутствовать приятное разнообразие блюд: рог изобилия подразумевает широкий выбор. Поскольку мы бывшие охотники-собиратели и привыкли питаться практически любой пищей в любом климате, наш гибкий организм требует разнообразия. Чтобы удовлетворить потребность в разнообразной пище, возникшую, конечно же, в процессе эволюции, мы должны выбирать из разных групп продуктов питания. Судя по тому, как мы не любим есть вчерашний обед, однообразный рацион быстро подавляет как аппетит, так и моральный дух.
То, что у разнообразия есть пределы, не опровергает этот эволюционный аргумент, а только подтверждает его. Наш геном представляет собой внушительную перекрестную матрицу разных, часто противодействующих сил. Не стоит забывать, что пищеварительный цикл – это «улица с двусторонним движением». Как бы много ни было веществ, которые природа приучила нас поглощать и усваивать, мы не едим все подряд, да и не испытываем такого желания. Обратная сторона аппетита – тошнота, противоположная ему висцеральная реакция. Рвота – это всего лишь последняя линия защиты организма от попадания ядов. Подумайте, что нужно для того, чтобы вы употребили в пищу некий продукт. Если вы не отчаянно голодны, то есть не находитесь во власти очередной мощной висцеральной реакции, вы не будете есть то, чего вначале не одобрит зрение. Продукт должен также пройти проверку, которую ему устроят обоняние, вкусовые рецепторы, жевательный и глотательный аппараты. Наконец, он будет подвергнут воздействию пищеварительных соков. Если где-нибудь на этом пути что-то пойдет явно не так, еда либо останется на тарелке, либо вскоре будет отторгнута организмом. Пинкер называет чувство отвращения «интуитивной микробиологией» [Пинкер 2017: 421], хотя на самом деле это некоторое преувеличение: мы различаем только продукты, которые могут оказаться вредными, и те, что кажутся безопасными. Например, мы с большей вероятностью испытываем отвращение к мясу, чем к овощам, хотя последние иногда опаснее первого. Если есть угроза отравиться, чрезмерная осторожность не помешает, поэтому, как отмечет Пинкер, «отвращение – чувство явно иррациональное… большинство людей не будут есть суп из тарелки, в которую они плюнули» [Там же: 416–417].
И снова мы понимаем, что здесь постарался естественный отбор, посредством случайных ошибок адаптации. Мы, как правило, испытываем удовольствие, совершая действия, которые на протяжении нашей эволюционной истории были адаптивными, и находим неприятными те, что некогда снижали наши шансы на эволюционный успех. Но теперь их легко перепутать из-за того, что окружающая среда изменилась и природу стало возможно обмануть. Хороший пример слабого звена в адаптации – сахар: сладкий вкус когда-то обозначал фрукты на пике их питательной ценности, но теперь, в рафинированном виде, он может принести больше вреда, чем пользы. Тем не менее основная модель закрепилась прочно хотя бы потому, что аппетит имеет очень долгую историю. Функции вегетативной нервной системы оказывают большее влияние на наше поведение, чем черты, приобретенные относительно недавно. Это имеет огромные последствия для утопических мечтаний, которые пытаются отрезать нас от нашей же истории.
Эволюционная основа вкуса позволяет нам сделать третье предположение: еда в литературной утопии должна быть вкусной. Однако вкусовые ощущения удивительно изменчивы. Поскольку у всех нас общее наследие, очевидно, что полезное для одного для другого едва ли окажется ядом, но нас в этом трудно убедить, – как правило, нас поражают различия, существующие между традиционными кухнями. Повторяю, основной принцип эволюционной психологии состоит в том, что чем теснее тот или иной тип поведения связан с репродуктивным успехом, тем сильнее будет эмоциональный стимул, который либо подсказывает, либо запрещает нам вести себя именно так. Более того, тем сильнее будет наш врожденный интерес. Обратите внимание, в какой степени такие виды деятельности, как секс, питание, сотрудничество, личная власть, независимость и воспитание детей, отражаются в наших развлечениях, включая оценку утопических фантазий. Но, согласно одному часто игнорируемому аспекту эволюционной теории, естественный отбор имеет дело только с тем, что, скорее всего, оказывается под рукой. Нечто экзотическое, но доступное может и не привлечь внимания, и тем более не вызвать висцеральных реакций, в то время как знакомое и при этом запретное будет неудержимо притягательным. Предупрежденный запретом на употребление алкоголя, Д-503 очень заинтригован зеленым ликером 1-330, но почти не обращает внимания на банан, предложенный ему первобытной женщиной, так как в пределах Зеленой Стены фруктов не знают. Весьма важно, что интерес вызывает скорее то, что находится на границе допустимого и недопустимого, чем грубые отклонения. Последние настолько редки, что их можно игнорировать. Это же касается и различия между съедобным и несъедобным. Нас больше интригует возможность употребления в пищу насекомых, чем, скажем, попытка есть глину. При этом существуют съедобные насекомые, и они употребляются в пищу некоторыми народами, тогда как почва действительно может быть опасной. Насекомых, в принципе, можно есть, но о том, чтобы есть землю, не может быть и речи. Поэтому любопытство у нас вызывает поведение, которое кажется лишь умеренно отвратительным. Недаром в художественных вымыслах так часто встречается идея каннибализма, практики, распространенной во многих древних обществах; яркие примеры тому роман Бёрджесса «Семя желания» и фильм «Зеленый сойлент» (Р. Флейшер, 1973).
Как полагает П. Розин, общая причина тошноты и отвращения к некоторым видам еды коренится в боязни заражения, и обычно это связано с продуктами животного происхождения [Rozin 1987: 192]. Наша эволюция как социальных двуногих, вероятно, началась с собирания падали: собственно, наши представления о съедобности частей туши примерно сопоставимы с порядком потребления мяса павших животных [Blumenschine 1986: 1, 33]. Эта стадия сменилась охотой. В результате мясо падали вызывает отвращение практически везде, но служит приемлемым источником пропитания в случаях голода. Притом что мы упорно убиваем животных ради еды, наше наследие падальщиков сохраняется в виде амбивалентного интереса к разложению. То, что вызывает тошноту, зачастую также дразнит наше любопытство. Это пережиток этнического развития; такое поведение все еще в пределах возможного. Может ли это быть одной из причин, по которым мы с интересом читаем неприятные тексты, например антиутопии? То же можно сказать и о романах ужасов.
Розин предполагает, что лишь немногие виды еды вызывают у нас устойчивое отвращение; благодаря этому наш вид мог употреблять в пищу самые разные субстанции и, таким образом, расселиться по большей части планеты [Rozin 1987: 182]. Благодаря этой гибкости продуктами, которые вызывают отвращение в одном регионе, с удовольствием питаются в другом. В случае острой необходимости или в течение достаточного времени можно научиться поглощать практически все, но мало кто так поступает. И помехой может стать сознание. Трудно даже допустить мысль о том, что можно есть многие абсолютно съедобные, но экзотические продукты, особенно мясные, – в частности, рептилий, насекомых или животных, которых на Западе называют домашними любимцами. Конечно, во многих развитых странах широко распространены рестораны экзотической кухни, но экзотика обычно не идет дальше рецептов: сами блюда, особенно мясные, как правило, готовятся из привычных для данной местности ингредиентов. Как мы вскоре увидим, обычно дело не во вкусе и не в продукте, который вы едите, а в том, что, по вашему мнению, вы едите. Вы действительно хотите знать, из чего делают сосиски? Меньше знаешь – лучше спишь.
В результате пищевые аверсии стали опорой для этнических различий, что имеет очевидное адаптивное значение для общественного биологического вида. Отсюда наша врожденная склонность ограничивать свой аппетит по причинам, мало связанным с питанием как таковым. Интересно, что множество этнических оскорблений порождено именно разницей в пищевых привычках (см. [Cooke 1987]). По-английски французов презрительно называют frogs (лягушками) не потому, что это слово несколько созвучно этнониму – хотя, возможно, и не без этого, – а скорее из-за пристрастия французов к лягушачьим лапкам. То же самое выражается по-русски прозвищем «лягушатники», в котором нет никакой языковой игры. Оскорбительность таких кличек в том, что чужой народ ассоциируется с продуктами питания, которые считаются неприемлемыми. По сути, разум может ввести в заблуждение кишечник, и необычные продукты, даже вполне безвредные, могут вызвать тошноту. Такая психосоматическая реакция наблюдается порой у ортодоксальных евреев при нарушении кашрута, в частности запрета на поедание свинины: возможно, они ожидают, что употребление запрещенных продуктов принесет им вред [Fieldhouse 1986:137; Rozin 1987: 192]. С другой стороны, немногие продукты питания создают такое ощущение комфорта, безопасности, чувства, что мы «дома», как национальная, «мамина» кухня. Это заставляет уточнить третье предположение относительно утопической кухни: она должна быть знакома, как молоко матери, чтобы не создавать этническую дезориентацию.
3. Меню в утопии
Таким образом, за утопическим столом нас не ждет никаких сюрпризов. В полном соответствии с нашими тремя предположениями, основанными на эволюционной теории, пища, которую нам там подадут, будет обильной, умеренно разнообразной и привычной для данного региона. Так угощают в «Государстве» Платона: