Питаться они будут, изготовляя себе крупу из ячменя и пшеничную муку; крупу будут варить, тесто месить и выпекать из него великолепные булки и хлеб, раскладывая их в ряд на тростнике или на чистых листьях. Возлежа на подстилках, усеянных листьями тиса и миртами, они будут пировать, и сами и их дети, попивая вино, будут украшать себя венками и воспевать богов. <…> Ясно, что у них будет и соль, и маслины, и сыр, и лук-порей, и овощи, и они будут варить какую-нибудь деревенскую похлебку. Мы добавим им и лакомства: смоквы, горошек, бобы; плоды мирты и буковые орехи они будут жарить на огне и в меру запивать вином [Платон 2015: 84].
Если это меню не удовлетворяет граждан, Платон допускает «и разную утварь, и кушанья, мази и благовония, а также гетер, вкусные пироги, да чтобы всего этого было побольше» [Там же: 85]. Во избежание нестабильности Платон вводит ограничение: вино пить «в меру». В конце концов, тактика утопии состоит в том, чтобы удерживать граждан в равновесии.
Платоновское меню, как и многое в «Государстве», во многом стало образцом для дальнейших утопических фантазий. Более поздние утописты не вдавались в такие подробности, но они постоянно подчеркивают количество и качество еды в своих регламентированных общинах. Н. Г. Чернышевский в «Что делать?» мечтает о том, чтобы блюда подавались в виде шведского стола с паровым подогревом. (Шведские столы, где каждый может брать что и сколько хочет, были в России редкостью до 1990-х годов.) Моррис в утопии «Вести ниоткуда» уточняет, что вино должно быть французским. В Икарии Э. Кабе блюда должны превосходить те, что подают в лучших ресторанах Парижа, в то время как жителям утопии Беллами в «Через сто лет» приходится довольствоваться тем же ассортиментом, что предлагают лондонские рестораны Lyons’ Corner Houses [Berneri 1950: 248]. Кроме того, рекомендуя общественные столовые, утописты могут следовать призыву Платона к умеренности, а также ограничивать или запрещать вещества, считающиеся опасными, такие как никотин и алкоголь. Напомним, к слову, что у Замятина в Едином Государстве употребление того и другого карается смертной казнью – неудивительно, что Д-503 содрогается от одной мысли о спиртном напитке [174].
Учитывая разные национальности наших авторов-утопистов, у них нет единого мнения относительно меню; все сходятся лишь на том, что блюда должны приготовляться из продуктов местного происхождения. Поскольку люди – всеядные животные, они могут подвергаться воздействию самых разных пищевых токсинов [Buss 1999: 70]. Есть знакомую пищу гораздо спокойнее. В «Мистерии-буфф» Маяковского рабочих в будущем социалистическом раю встречают, по русскому обычаю, хлебом и солью – удивительно только, что эти продукты выбегают им навстречу сами. Можно также вспомнить анонимную, но очень американскую по духу «утопию бродяги», в которой имеются «сигаретные деревья, лимонадные ручьи», куры, которые «несутся яйцами всмятку», и «речки выпивки»:
И озера похлебки, и виски рекою,
Можно плавать весь день на большом каноэ
В Великих Скалистых горах леденцов…
(цит. по: [Berneri 1950: 318–319])[64].
Конечно, еда, которая обычно считается доступной лишь высшим слоям общества, может в виде исключения привозиться из далеких стран. В утопическом рассказе Ф. В. Булгарина «Правдоподобные небылицы, или Странствования по свету в двадцать девятом веке» (1824) климат в России настолько изменился, что кофе и шоколад, в 1824 году редкие деликатесы, стали считаться самыми простыми напитками, а бананы, кокосы и специи экспортировались в Индию в обмен на капусту, гречку и огурцы [Булгарин 1824].
Однако в большинстве утопических меню явно отсутствует типичное для настоящих застолий главное блюдо: то, что Доктор Сьюз называет «убивштексом»[65]. В реальной жизни мясо обычно занимает на столе почетное место – это, конечно, следствие привычек охотников-собирателей, которые передались и нам. Как было отмечено в главе 2, предпочтение мясу объясняется тем, что пища, появлявшаяся по принципу «разом густо, разом пусто», ценилась выше той, что была всегда доступна и служила основным продуктом питания. И конечно, соображениями питательной ценности. Как отмечает Р. Келли, люди, добывающие пищу, высоко ценят жир, который помогает усваиваться ценным жирорастворимым витаминам [Kelly 1995: 105]. Кроме того, он легко накапливается и хранится в организме – свойство, весьма важное для вида, которому приходится чередовать периоды обжорства и голода. Лишенные этих пороков утопические трапезы кажутся нам довольно спартанскими.
4. Меню в антиутопии
Чтобы перевернуть все с ног на голову, автор антиутопии должен нарушить хотя бы один из трех утопических принципов: изобилия, разнообразия и вкуса. Было бы достаточно и одного исключения, чтобы лишить утопическую столовую шанса попасть в какой-либо ресторанный рейтинг, однако некоторые авторы доводят описание кулинарных ужасов до крайности – такова ярость, которую вызывает утопия. В антиутопии еда гораздо меньше соответствует психологическим и даже физиологическим потребностям, так как ей не хватает по меньшей мере одного из упомянутых свойств.
Во-первых, по антиутопии бродит призрак голода. В романе К. Бурдекин «Ночь свастики» (1937) рядовых фашистов будущего Третьего рейха кормят скудно, чтобы они были выносливыми и готовыми к войне. Сельский пир в ее Германии – это картофель, суп и хлеб, колбаса – редкое лакомство, правда яблок при этом можно есть сколько угодно. Режим очень скрупулезен в том, чтобы не выдавать даже лояльным гражданам больше еды, чем должно хватить одному мужчине; женщины и неарийцы получают так мало, что еда для них становится навязчивой идеей. В более ранней немецкой антиутопии, «Социал-демократические картинки будущего» Рихтера, Германия практикует строгое нормирование и, подобно Океании в «1984», резко сокращает пайки – не важно, идет ли речь о хлебе, мясе или шоколаде. В «Мы» нумера едят под стук метронома – вполне возможно, что столь высокая степень стандартизации нужна для ограничения порций независимо от размеров тела и пищевой потребности. 50 жевательных движений на каждый кусок продлевают процесс приема пищи и таким образом растягивают скудную порцию: ведь кубики нефтяной пищи совсем крошечные [284]. У Рихтера такую политику объясняют принципом равенства, но на самом деле ее цель, как и везде, политический контроль. Власти пытаются подавить волнения рабочих, урезав пайки бастующим. Все это приводит к дегуманизации граждан, и утопия вскоре начинает напоминать концентрационный лагерь. А там, в свою очередь, несъедобные продукты гротескным образом превращаются в деликатесы: так, в повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (1959) заглавный герой тщательно высасывает сок из плавников вареной рыбы, чтобы скудная порция казалась больше.
Второе направление нападок на пищу – ее качество: оно резко снижается, особенно в плане разнообразия. Из-за исторически сложившейся всеядности нас не устраивает повсеместное отсутствие мяса, а также большинства свежих фруктов и овощей – состояние, странным образом предсказанное и сбывшееся на коммунистической Кубе и в бывшем Советском Союзе. Жители антиутопий едят одни и те же безвкусные продукты в большем или меньшем количестве, снова и снова. Д-503 упоминает о «новейшей поваренной книге», что подразумевает некоторое разнообразие блюд [183]. Но в «Мы» присутствует только одно блюдо: кубики нефтяного желе. Спрашивается, почему на один кусочек нефтяной пищи полагается пятьдесят жевательных движений? Неужели желе, производимое в Едином Государстве, так трудно разжевать? В рассказе Дж. К. Джерома «Новая утопия» (1891) на завтрак подают точно отмеренную – чтобы никто не съел слишком много – порцию овсянки с теплым молоком, обед состоит из бобов и фруктового компота; ужин не предусмотрен, зато по субботам граждане могут рассчитывать на «плумпудинг» [Джером 1991: 202]. Одно дело, когда вы сами ограничиваете себя макробиотической диетой и питаетесь коричневым рисом; совсем другое, когда ограниченную диету вам навязывают. По словам П. Филдхауса, лишать людей выбора в еде – значит подрывать их моральный дух; это обычное явление в больницах, общежитиях, казармах или тюрьмах. Как правило, это так, даже если еда по качеству не отличается от домашней [Fieldhouse 1986: 78].
В связи с этим можно подумать, что блюда в строгих общественных режимах наподобие утопических должны с большей вероятностью вызывать у людей подозрительное отношение. Однако у авторов антиутопий персонажи зачастую ничего не подозревают и вполне довольны тем, с чем никогда не смирились бы читатели, – эта тактика иронической инверсии побуждает нас реагировать так, как, собственно, и реагируем, когда повседневная еда оказывается нам чуждой. Д-503, похоже, ничего не имеет против своей нефтяной пищи; хлеб для него не более чем метафора, а когда ему предлагают банан, он его не опознает. В пьесе Маяковского «Клоп» (1929), действие которой происходит в далеком будущем, в 1979 году, люди менее чем за 50 лет утратили переносимость пива и даже его запаха, который чувствуют в дыхании Присыпкина. В «О дивный новый мир» Дикарь учится находить удовольствие в «полигормональном печенье и витаминизированной эрзац-говядине» [Хаксли 2021: 334], но мы едва ли сумеем справиться с таким шоком будущего за почти 200 страниц повествования: пищевые предпочтения меняются исключительно медленно. Антиутописты могут вызвать враждебную реакцию не столько у своих персонажей, сколько у читателей, просто потчуя их блюдами, состоящими из несъедобных ингредиентов. Граждан антиутопии Войновича «Москва 2042» кормят переработанным «вторичным продуктом», попросту говоря экскрементами. В романе Бёрджесса «Семя желания» и в фильме «Зеленый сойлент» мы испытываем шок, когда узнаем то, чего не знают граждане: что их основной продукт питания – человеческие останки. Конечно, в обоих случаях они тщательно переработаны, так что происхождение продукта угадать невозможно.