город. Читатель вынужден сам разрядить напряжение и додумать развязку – то есть сыграть в тексте активную роль. Единственное, что он знает, это то, что Д-503 доживет до последней страницы – если, конечно, не сменится рассказчик. Набоков в «Приглашении на казнь» высмеивает условность, согласно которой текст совпадает с жизнью рассказчика или главного героя. Цинцинната приговаривают к смерти на первой же странице, и рассказчик тут же напоминает читателю о «правой, еще непочатой части развернутого романа» [Набоков 2002:47], обыгрывая общепринятое представление, что повествование о герое должно развертываться одновременно с жизнью героя.
Еще одно важное свойство дневника – отсутствие жанровых ограничений. В него можно включать практически любой материал: в отличие от сочинителя оды, автор дневника не обязан подвергать свой труд предварительному редактированию. Так или иначе, чем меньше заданности и чем больше естественности, тем лучше: дневник предполагает более высокую степень искренности, чем прочие жанры. Хотя вначале Д-503 объявляет, что намерен отправить свою рукопись инопланетянам, со временем он начинает писать в первую очередь для себя. Он не раз повторяет, что должен записывать все, что видит и думает, веря, что совокупность его наблюдений автоматически обеспечит вотум доверия Единому Государству. Пребывая в культурном окружении с минимальным опытом инакомыслия, мог ли Д-503 ожидать, что его дневник станет чем угодно, только не поэмой во славу Единого Государства? Кроме того, он не готов справляться с деструктивными мыслями, которые его по сути автоматическое письмо то и дело выносит на поверхность. Будучи однажды записанными, они бросают вызов его убеждениям и самоощущению. Именно они заставляют его наблюдать за работой собственной психики – Д-503 постоянно изучает свои предыдущие записи и тем самым учится смотреть на себя со стороны. Результат никоим образом не отражает предполагаемую симметрию и стандартизацию Единого Государства. Слова одной из записей он расценивает как примеси к своим мыслям, вроде тех частиц, что остаются у химиков на фильтровальной бумаге [171]. Тем не менее он верен своему обещанию работать как сейсмограф мысли. Он записывает и события, которые считает неприятными [150,153,155,200,235,257]. Этим он отличается от официальных историков, которые, согласно «Государственной Газете», уходят в отставку, «чтобы не записывать постыдных событий» [258] – тех самых тревожных событий, о которых правдиво сообщает Д-503. Руководимый, по его выражению, авторским долгом, Д-503 изо всех сил старается анализировать явления, противоречащие его гражданской вере, – если бы он не взял на себя писание дневника, он вполне мог бы их игнорировать [217, 292]. Лишь в одном случае Д-503 не удается исполнить свой «долг» – после вылазки за Зеленую Стену: слишком уж он переполнен новыми впечатлениями от этого странного и неожиданного мира [245]. С другой стороны, дневник для него служит средством поддержания дисциплины. После неудавшегося заговора Мефи с целью захвата «Интеграла» он уговаривает себя:
Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую логическую ось – хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг – и, как древний раб, ворочай жернова силлогизмов – пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось [269].
Эта самодисциплина, как мы видим, приводит к тому, что творческое познание героя играет все более активную роль – и это имеет судьбоносные для сюжета последствия.
Тем не менее Д-503 не записывает все, что наблюдает и о чем думает: ведь это практически невозможно. Хотя каждая запись в целом соответствует одному дню из его жизни, он пишет не каждый день. Так, первые тридцать четыре записи охватывают примерно 120 дней, которые проходят между началом его дневника и запуском «Интеграла». Гораздо важнее то, что по некоторым признакам Д-503 утаивает какой-то материал. Помимо эгодистонических импульсов, которые, согласно психоаналитической теории, обычно бывают скрыты или перенаправлены, Д-503 часто подавляет мысли, идущие вразрез с верностью Единому Государству. В тексте множество подобных оборванных предложений – очевидно, что Д-503 подвергает себя самоцензуре. Конечно, чаще всего читатель может без труда завершить опасный ход мысли в начатой фразе. Чем-чем, а последовательностью наш рассказчик не отличается.
Вольный стиль дневника и, следовательно, рукописи Д-503 служит для него еще одним источником беспокойства. Вместо однородного, организованного текста, с расставленными в надлежащих местах восклицательными знаками, запятыми и точками,
Д-503 производит на свет нечто стихийное [217]. Рукопись содержит отступления, поток ассоциаций и впечатлений, пересказ снов, противоречия, отрывочные мысли, эллипсисы, рассуждения без ответа и неполные высказывания. В этом пестром единстве перед Д-503 предстает то, что Парриндер определяет как «отсутствие непрерывности в его мыслях и нарушение логических процессов» [Parrinder 1973:22–23], – это побуждает героя обратиться к врачу, от которого он узнает, что страдает недугом под названием «душа». У Д-503 не простая, подвластная государственному контролю психика, – напротив, она сложна и многогранна, как неореализм Замятина. Будучи продолжением души Д-503, рукопись вырывается из-под его сознательного контроля.
4. Эпистемологические и онтологические сомнения
Стабильность точки зрения Д-503 нарушается также неопределенностью его аудитории. Имея в виду межпланетную миссию «Интеграла», он воображает, что его читателями станут «пышнотелые, румяные венеряне… закопченные, как кузнецы, ураниты», а может быть, еще и обитатели Марса, Меркурия и Луны [152, 215]. Хотя он и конструктор ракетного корабля, точное назначение полета ему неизвестно. Более того, он никогда не покидал пределов Единого Государства и не встречал даже других жителей собственной планеты, не говоря уже об инопланетянах, поэтому Д-503 не может даже предположить, каков уровень их интеллекта и что им известно о Едином Государстве. Приступая к задаче провести для читателей разъяснительную экскурсию по своему обществу, он пытается отбросить все свои предвзятые суждения. По словам Свинджвуда, Д-503 – первый в истории утопий рассказчик, который сам принадлежит к утопическому обществу, а не попадает туда из нашего мира, и в этом таится опасность [Swingewood 1975: 167]. Описывая основные аспекты устройства Единого Государства, Д-503 постоянно прибегает к непреднамеренному остранению. Желая стать настоящим экскурсоводом, он вынужден представлять себе, как смотрел бы на его общество абсолютно посторонний человек, лишенный каких-либо предубеждений. Он сравнивает себя с писателем XIX века, перед которым стоит задача объяснить, что значит «пиджак», «квартира», «жена» [146]. Иными словами, он теперь не может принимать как должное то, что всегда принимал как должное, и это открывает ему глаза. Глядя на знакомое отчужденным взглядом, он и сам становится восприимчивым к моментам остранения. Собственно, роман рождается во второй записи, когда Д-503 смотрит на свой город, «как будто вот сейчас первый раз в жизни», – и разражается смехом [142]. В этом смысле выбранный Д-503 жанр в очередной раз заставляет его усомниться в идее Единого Государства, которая быстро теряет свой ореол неотвратимости и непогрешимости.
Конечно, совершенно непредвзятый взгляд на свой мир невозможен, и нельзя сказать, что Д-503 так уж последовательно стремится обрести столь незамутненную перспективу. С одной стороны, он считает утопическое общество высшей ступенью развития и часто говорит официальным тоном, подчеркивая предполагаемое культурное превосходство. С другой стороны, он высказывает дикое, но вполне соответствующее его логике предположение, что внеземной читатель похож на его земных предков, живших примерно за 900-1000 лет до появления Д-503, а значит – сюрприз! – на современников Замятина [146][93]. Естественно, ссылки на культурное прошлое, с точки зрения читателя, привязаны к месту – большинство из них относится к русской действительности. Д-503 упоминает имена Достоевского и Скрябина и не считает необходимым объяснять своим неизвестным читателям, что такое почтовая цензура [150, 167, 171]. Эти два предположения приводят к тому, что Д-503 вовлекает читателя в продуктивную беседу, в ходе которой создает некоторую общую основу человеческих чувств и реакций, доброжелательно обращаясь к своей аудитории, и в то же время впадает в резко полемический тон, называя их детьми, дикарями и достойными жалости из-за того, что они «не способны философски-математически мыслить» [146, 154, 206, 215]. Ирония позиции Д-503 отчасти состоит в том, что он пытается заставить читателя больше походить на него, притом что, судя по рукописи и поворотам сюжета, он сам походит на своего читателя сильнее, чем ему представляется. Порой он даже спрашивает, что мы делаем и что думаем о нем, то есть выставляет себя на наш суд, что присуще любому публичному высказыванию [148,154]. Он даже ищет у читателей оправдания, таким образом ставя себя в зависимость от нашего мнения [254]. Дипломатический такт Д-503 так же непоследователен, как все остальное: ему часто приходится переформулировать написанное, он сомневается в ясности смысла его послания из-за огромного культурного разрыва и ловит себя на том, что забывает о неизвестных ему читателях и начинает писать так, будто его единственный читатель – он сам; собственно, так обычно и пишутся дневники.
Здесь нас ждет еще одно нарушение жанровых ожиданий: как отмечает Морсон, в утопической литературе описание рассказчиком нового общества обычно обладает «впечатляющей силой открывшейся истины» [Morson 1981: 77]. Непоследовательность Д-503 как рассказчика – очередной фактор, заставляющий усомниться в истинности его взгляда на вещи. В какой-то момент он роняет рукопись на пол, и страницы рассыпаются. Он говорит, что их уже не вернуть в первоначальный порядок, учитывая хаотическое состояние его ума. Этот порядок как будто не так уж и важен. Разумеется, порядок событий, этапы личностного и психологического развития Д-503 очень важны для читателя, который доверяет нумерации записей и, следовательно, временной последовательности излагаемых событий; неудивительно, что нас так и тянет отыскать признаки возможных разрывов. Нумерация записей заставляет предположить, что он все же вернул рукописи ее первоначальный порядок. Однако упоминание номеров страниц рукописи в тексте наводит на мысль, что некоторые из них пропущены. Страница 7 рукописи приходится на 151-й странице русского издания романа