– Но этим делом всегда занималась я.
– Да, но я это так, предложил, чувствуя себя виноватым. Ведь вчера вам очень тяжко пришлось.
Она посмотрела на сидящего напротив директора, тщательно взвешивая каждое сказанное им слово. Как ему удалось благополучно выйти оттуда? Просто рассказал все, как было на самом деле? Ответственным редактором является Ким Ынсук. Они с переводчиком встретились в кондитерской у Чхонгечхон и посмотрели последнюю редактуру. Ничего, кроме этого, я не знаю. Только правду и сказал, но покалывает ли тихонько в области сердца, бередит ли его душу то, что называют совестью?
– Нет, этим делом всегда занималась я.
Ынсук повторила свои слова. Она попыталась улыбнуться так же как мисс Пак, но боль не позволила ей этого сделать, и она отвернула голову, чтобы директор не увидел ее опухшую щеку.
Оставшись одна в офисе после ухода всех сотрудников, она обмоталась черным шарфом до самых глаз. Затем еще раз внимательно проверила масляный обогреватель, погасила свет и даже опустила рычажок предохранителя на электрическом щитке. Прежде чем покинуть темный офис, она подошла к стеклянной двери и, словно не решаясь выйти, на несколько секунд закрыла глаза.
Ветер был холодным. Она это ощутила кожей вокруг глаз, оставшейся не прикрытой шарфом. Однако садиться в автобус не хотелось. Она любила это время, когда после длинного рабочего дня, проведенного за столом, можно было неторопливо пройти пешком все пять остановок от офиса до дома. По дороге у нее в голове беспорядочно возникали разные мысли, которые она не отгоняла.
Тот мужчина бил меня левой рукой по правой щеке, потому что левша?
Но рукопись на стол он швырнул правой рукой. И ею же протянул мне ручку для подписи. Или он пускает в ход левую руку, интуитивно связанную с эмоциями, только когда нападает на кого-то?
Она ощутила горечь у основания языка, как будто ее укачало в машине. К горлу подступила тошнота. Это ощущение, ставшее уже привычным, заставило снова вспомнить тебя, Тонхо. Она с трудом проглотила слюну. Но и после этого ей не стало лучше. Тогда она достала из кармана пальто жвачку и начала жевать.
Но ведь его руки были не больше, чем руки обычных мужчин.
Опустив голову, она шла в толпе возвращающихся домой людей. Ее обгоняли женщины в слишком коротких для такой погоды юбках, не прикрывающих голеней, мужчины в полупальто серых тонов, ученицы старших классов с белыми марлевыми повязками на лице.
Такие руки можно увидеть где угодно. Не такими уж большими и толстыми они были.
Она шла, по-прежнему чувствуя под шарфом опухшую щеку. Шла, жуя только левой стороной челюсти жвачку с сильным ароматом цветов акации. Шла, вспоминая себя, как застыла на месте, никуда не убежала, ничего не говорила, как ждала с замиранием сердца, когда его руки взлетят второй раз.
Она выходит из автобуса в центре Сеула на остановке перед королевским дворцом Токсугун. Как и вчера, до самых глаз обмотана шарфом. С щеки, скрытой под ним, уже сошла отечность. Теперь там красуется темно-багровый кровоподтек размером с ладонь.
Она подходит к мэрии, и ее останавливает крепко сбитый полицейский в штатском:
– Извините, откройте, пожалуйста, сумку.
Она знает, что в таких ситуациях следует ненадолго оторваться от себя самой. Одна часть сознания отделяется от нее, как ставший ветхим лист бумаги, который легко складывается по старым сгибам. Не стыдясь, она открывает сумку и показывает содержимое: носовой платок, жвачка, пенал для ручек и карандашей, тетрадь, вазелин для смазывания потрескавшихся губ, косметичка, ежедневник и кошелек.
– По какому делу пришли?
– Я работник издательства. Пришла в отдел цензуры.
Она поднимает голову и смотрит полицейскому в штатском прямо в глаза.
По его указанию достает из кошелька регистрационное удостоверение гражданина. Наблюдает, затаив дыхание, как он копается в тряпичной косметичке, где лежат женские прокладки. Так было и два дня назад в комнате следователя в полицейском отделении. Так было и четыре года назад, в апреле, в студенческой столовой столичного университета, в который она поступила со второй попытки.
В тот день падал мокрый снег. Она обедала в столовой позднее обычного. Неожиданно с шумом распахнулись стеклянные двери, и вбежали студенты. За ними с громкими криками неслись агенты службы охраны общественной безопасности в штатском. Она замерла с ложкой в руке, наблюдая, как мужчины, размахивая дубинками, носятся за студентами, разбегающимися по разным углам столовой. Один из стражей порядка выглядел особенно возбужденным. Остановившись перед полноватым студентом, который сидел за столом у колонны и ел карри с рисом, мужчина схватил складной стул и ударил его. С разбитого лба на лицо юноши полилась кровь. Из ее рук выпала ложка. Она машинально нагнулась за ней и вместе с ложкой подняла с пола валявшийся лист бумаги. В глаза бросилась фраза, написанная крупными буквами: «Долой жестокого убийцу Чон Духвана!». В это мгновенье крепкая рука схватила ее за волосы. Вырвав листовку, мужчина выволок ее из-за стола.
Долой жестокого убийцу Чон Духвана!
Размышляя об этой фразе, словно вырезанной на груди горячим лезвием бритвы, она смотрит на фотографию президента, висящую на оштукатуренной стене. Думает, как за лицом скрывается то, что находится внутри человека. Как за ним скрываются бесчувственность, жестокость, убийства. Усевшись на сиденье без спинки под окном, она смотрит на свои руки и отрывает заусеницы у ногтей. В здании тепло, но она не может опустить шарф ниже. Кровоподтек на щеке, похожий на татуировку, начинает гореть от тепла, распространяемого радиатором.
Сотрудник в форме службы охраны общественной безопасности называет ее издательство, и она подходит к окошку. Подавая сигнальный экземпляр, который вчера принесла мисс Пак, она говорит, что хочет забрать книгу, сданную на проверку две недели назад.
– Подождите.
Под фотографией убийцы в рамке находится дверь с полупрозрачным окошком. Она знает, что за этой дверью работают цензоры. Воображение рисует ей людей среднего возраста в военной форме. Их, сидящих за столами, заваленными раскрытыми книгами, она никогда не видела в лицо. Сотрудник привычным движением открывает эту дверь и исчезает за ней. Проходит больше трех минут, и он возвращается на свое место.
– Распишитесь здесь.
Он выдвигает регистрационную книгу и рядом кладет экземпляр, прошедший цензуру. На ее лице появляется растерянность – выданная книга даже на первый взгляд выглядит как-то странно.
– Расписывайтесь.
Она ставит подпись и забирает книгу.
Что касается слов, то они больше не нужны. Они закончили кромсать и вырезать неугодные слова и выражения и выдали ей результат своего труда. Она отходит от окошка, замедляет шаг и, в смятении остановившись между сиденьями, перелистывает страницу за страницей. Она работала с этой книгой целый месяц: напечатала текст на машинке, сверила с оригиналом, три раза правила, корректировала и почти наизусть знала ее содержание. После цензуры оставалось только сдать книгу в типографию.
Первое, что она почувствовала, было ощущение, что страницы сгорели. Они сгорели и превратились в кусок черного угля.
Сдавать сигнальный экземпляр в отдел цензуры и получать его в назначенный день после проверки входило в ее обязанности. Со времен ее прихода в издательство каждый месяц повторялось одно и то же. Обычно абзацев, зачеркнутых черной тушью, находилось три-четыре, самое большее – около дюжины. Просмотрев их, она с угасшим энтузиазмом возвращалась за свой рабочий стол, заново редактировала и опять отправляла книгу в типографию.
Но в этот раз все оказалось по-другому. На десяти страницах предисловия более половины предложений были зачеркнуты. За исключением нескольких предложений, основной текст зачеркнут почти на тридцати следующих страницах. После пятидесятой все страницы замазаны чернилами с помощью ролика, как будто работа по зачеркиванию каждой строчки показалась цензору слишком трудоемкой. Из-за чернил, впитавшихся в листы, книга раздулась так, что по форме стала напоминать треугольную колонну.
Она положила в сумку этот предмет, похожий на черный уголь, готовый вот-вот разломаться. Из-за тяжести кажется, что в сумке не уголь, а железо. Она не помнит, как вышла из этого офиса, как прошла через коридор, как оказалась у главного входа, где на страже стоит полицейский в штатском, как она оказалась на улице.
Эти пьесы уже нельзя издать. С самого начала все усилия были напрасны. Она пытается воссоздать в памяти предложения, сохранившиеся кое-где на первых страницах книги.
Мы потеряли вас, и наше время превратилось в вечер.
Наши дома и улицы превратились в вечер.
В такие вечера, когда и темнота не сгущается,
И свет не возвращается,
Мы едим, ходим, спим.
Она думает о грубо исправленных предложениях, о чернеющих местах, где абзацы полностью зачеркнуты, о словах, случайно складывающихся в образ. Вы. Я. Это. Наверное. Прямо. Наш. Всё. Вы. Почему. Смотрю. Ваши глаза. Вблизи, вдали. Это. Четко. Сейчас. Еще больше. Смутно. Почему вы. Помните? Глубоко вдохнув, она выдыхает между предложениями, превратившимися в уголь, и выжившими островками предложений. Почему из фонтана льется вода? Что за праздник такой, что льется вода?
Оставив за спиной черный памятник полководцу с мечом на поясе, она шагает, не останавливаясь. Шагает, выставив ноющую от боли красную скулу, потому что под шарфом, поднятым до самых глаз, трудно дышать.
Вслед за третьей пощечиной прилетела четвертая. Она ждала, когда рука мужчины поднимется для замаха. Нет, ждала, когда рука мужчины замрет. Нет, она ничего не ждала. Просто принимала удары. Мужчина бил, она принимала удары. И это она должна забыть. Четвертую пощечину она забудет сегодня.