– Вчера был суд.
Наконец Ким Чинсу заговорил, и я переспросил, не сразу поняв, о чем речь:
– Суд?
– Помнишь Ким Ёнчжэ? С кем мы были вместе в одной камере.
Я опустился на пол, глядя прямо на Чинсу. Словно подражая ему, некоторое время сидел, выпрямившись, но затем расслабился и прислонился к холодной стене.
– Я о мальчике, который оказался моим племянником по первому предку нашего рода.
– Да, помню.
Почему-то не хотелось дальше слушать о нем.
– В этот раз его отправили в психиатрическую больницу. Наверное, оттуда он уже никогда не выйдет.
Я встал и направился к холодильнику. Вынул бутылки сочжу, поставил на поднос, достал два стаканчика. Взялся за горлышко бутылки, чтобы открыть крышку, и почувствовал на ладони холодную влагу, собравшуюся на стеклянной поверхности.
– Сказали, он чуть не убил человека.
Разложил по тарелочкам жареные анчоусы и сою. Вдруг появилась мысль заморозить сочжу. Интересно, с каким настроением можно будет разгрызать кубики алкогольного льда?
– Из закусок ничего другого нет.
Не обращая внимания на меня, поставившего поднос у его ног, он стал говорить быстрее.
– Адвокат, назначенный ему государством, сказал, что Ёнчжэ за десять прошедших лет шесть раз резал себе вены на руках. Каждую ночь засыпал, выпив снотворное, разведенное в водке.
Я налил сочжу Ким Чинсу. Я думал выпить с ним по одному стаканчику, расстелить постель, лечь и попытаться уснуть. Я собирался сказать Ким Чинсу, чтобы он пил один, сколько сможет, а когда дождь прекратится, пусть отправляется домой. Меня не интересовало, как часто он встречался с Ёнчжэ, как тот жил все это время. Даже если он будет говорить, я не хотел ничего слышать.
Близилось время рассвета, но дождь все продолжал идти, за окном было темно, как вечером. В конце концов, я расстелил постель, лег и, не выказывая какого-либо недовольства, сказал:
– Ты тоже поспал бы немного. Кажется, совсем не смыкал глаз.
Он наполнил свой стаканчик и залпом выпил. Посмотрел, как я накрылся одеялом и повернулся к нему спиной. Он принялся медленно говорить что-то бессвязное в мою сторону, и рядом с моим ухом еще долго раздавалось его бормотание.
Выходит, мой дорогой старший брат, то, что называют душой, ничего из себя не представляет?
Или, может, это что-то наподобие стекла?
Стекло прозрачное и легко бьется. Такова его природа. Поэтому со стеклянным предметом нужно обращаться бережно. Ведь если на нем появится трещина или он разобьется, то все, пользоваться им нельзя, надо выбросить.
Раньше у нас было что-то хрупкое, как стекло, но оно не разбивалось. Мы верили, что оно прочное и прозрачное, поэтому даже не проверяли – стекло это или нет. И вот мы разбились, и тем самым показали, что у нас была душа. Доказали, что у нас есть душа, которая бьется, как стекло.
Это была последняя встреча с живым Ким Чинсу.
Сообщение о его смерти я услышал зимой того года. Я не знаю, как он жил эти три месяца. Однажды он позвонил мне в контору, но я не смог ответить, был занят, а когда освободился и перезвонил, он не взял трубку.
В ту осень необычно часто шли дожди, и стоило им прекратиться, всегда резко падала температура. Когда на рассвете, закончив работу, я возвращался домой и поворачивал за угол в переулок, шаги замедлялись сами по себе. И сейчас, когда его уже нет на этом свете, происходит то же самое. Поворачивая за угол того дома, особенно в дождь, я вспоминаю Ким Чинсу в черной куртке с капюшоном, стоящего в темноте, как привидение.
Его похороны прошли скромно. У его близких родственников были такие же, как у него, большие глаза и длинные ресницы. В них мелькал тот же блеск, что и в его опустошенных глазах, не позволяющий узнать, что скрывается внутри. Его старшая сестра, судя по ее лицу – очень красивая в молодости, без всякого выражения взяла мою руку и отпустила. Мне сказали, что не хватает людей, готовых нести гроб, поэтому я вызвался помочь, дошел вместе со всеми до крематория, посмотрел, как гроб входит в печь, а затем сразу ушел. Помню, что до центра не было никакого транспорта, поэтому мне пришлось около получаса идти пешком до перекрестка, где ходили автобусы.
Что касается предсмертной записки, то я ее не видел. Вместе с ней действительно находилась эта фотография?
О ней он ни разу не заговаривал со мной.
Даже если сказать, что мы были близки, то неизвестно, насколько близки. Мы поддерживали друг друга, но в то же время нам всегда хотелось размахнуться и ударить другого по лицу. Хотелось стереть из памяти. Хотелось навсегда избавиться.
Я должен объяснить, что это за фотография?
С чего начать, как я должен объяснить?
На ней запечатлены мертвые люди, их расстреляли, пол весь в крови. Наверное, это снял кто-то из иностранных журналистов, сумевших проникнуть во двор здания Управления провинции. Корейских репортеров туда бы не пустили.
Да, очевидно, что Ким Чинсу вырезал снимок из фотоальбома. Ведь тогда распространяли много разного рода фотоальбомов, вы должны помнить.
Вы считаете, я сейчас должен найти причину, заставившую его хранить эту фотографию до самого конца, и ответить, почему она находилась рядом с предсмертной запиской?
Я должен рассказать вам, профессор, об этих убитых детях, что лежат, как будто перед смертью их выстроили в ряд?
По какому праву вы требуете это от меня?
На востоке уже поднялось солнце, когда по приказу военных нас, лежавших лицом вниз в коридоре второго этажа, вывели во двор Управления провинции. Когда к нам подошел офицер, мы, выстроившись в шеренгу, стояли на коленях со связанными за спиной руками. Он был в возбужденном состоянии. Ногой в армейском ботинке он давил на спину каждого из нас так, чтобы мы утыкались головой в землю, и сыпал бранными словами.
– Твою мать! Да я побывал на Вьетнамской войне, чтоб вы знали, сучье отродье! Этих вьетконговцев, что я прикончил собственными руками, наберется больше тридцати штук, чтоб вы знали, грязные красноперые щенки!
Ким Чинсу находился рядом со мной. Когда нога офицера уперлась ему в спину, он лбом наткнулся на острый гравий, потекла струйка крови.
И в этот момент пятеро мальчиков с поднятыми руками стали спускаться со второго этажа. Это были четыре старшеклассника и тот мальчик из средней школы, споривший у дивана с Ким Чинсу. Я приказал им спрятаться в шкафах в малом зале заседаний, когда солдаты правительственных войск начали беспорядочно стрелять из пулеметов и разрывы снарядов ярко, как днем, освещали все вокруг. Выстрелы прекратились, и эти мальчишки, бросив оружие, пошли вниз сдаваться, как велели старшие товарищи.
– Ты только посмотри на них, на это сучье отродье! – громко воскликнул все еще возбужденный офицер, топча спину Ким Чинсу. – Твою мать, красноперые сволочи! Надумали сдаться! Не хотите подыхать?
По-прежнему держа ногу на спине Ким Чинсу, он направил свою автоматическую винтовку на детей и, ни секунды не колеблясь, открыл огонь. Я невольно поднял голову и посмотрел на его лицо.
– Твою мать! Ну прям как в кино! – сказал он, повернувшись к своим подчиненным, демонстрируя ровный ряд зубов.
Теперь вам понятно, профессор? Понятно, почему на фотографии эти дети лежат ровно в ряд? Это не потому, что их так положили. Они шли так. Шли, подняв руки, соблюдая строй, как мы велели.
Какие-то воспоминания остаются в памяти незаживающей раной. Время проходит, но эти воспоминания не тускнеют, а наоборот – только они и остаются, а все остальные постепенно стираются. Мир тускнеет, как сгорают один за другим цветные электрические лампочки. Я знаю, что я не безопасный для общества человек.
А теперь я хочу спросить вас, профессор.
Скажите, является ли человек по сути своей жестоким существом? Это правда, что мы опираемся на общий опыт человечества, который весь пронизан жестокостью? Если жить в заблуждении, думая, что тебя считают достойным человеком, можем ли мы когда-нибудь превратиться в ничего не значащее существо, в червяка, в животное, в кусок гнилого мяса? Потерять жизнь, подвергаться оскорблениям, испытывать унижения – разве в этом заключено главное предназначение человека, доказанное ходом истории?
Однажды мне довелось случайно встретиться с военным, который служил в десантных войсках и был направлен в Пусан, когда там случилось восстание. Услышав историю моей жизни, он откровенно поведал мне свою. Так вот, от него я узнал, что в то время был приказ свыше как можно более жестко подавлять протестные выступления граждан. Тем солдатам, кто действовал особенно жестоко, командование выплатило несколько сотен тысяч вон в качестве премии. Об этом ему рассказал один из сослуживцев. «В чем проблема? Дают деньги и велят бить, так почему не бить?»
Слышал я и об одном корейском взводе, направленном на войну во Вьетнам. Они загнали в сельский клуб женщин, детей, стариков и всех сожгли заживо. После таких действий на войне кто-то из них получил награды, а кто-то, помня о своих «подвигах», пришел убивать нас. Словно в их генах запечатлелся один и тот же код, они с одинаковой жестокостью орудовали на острове Чечжудо, в Квандоне, в Нанджине, в Боснии, во всем Новом Свете.
Я не забыл, что все люди, с кем я встречаюсь каждый день – человеческие существа. И вы, профессор, слушающий меня сейчас, тоже человек. И я тоже человек.
Каждый день я внимательно смотрю на шрамы на своей руке. Присматриваюсь к тому месту, где когда-то проглядывала кость, где рана каждый день выделяла липкий гной, становилась глубже и продолжала гнить. Каждый раз, случайно наткнувшись взглядом на обычную черную ручку Monami, я жду, затаив дыхание. Жду, когда время смоет меня, как грязь. Жду, когда память о грязной смерти, давящая на меня и днем и ночью, полностью отпустит меня, встретившего настоящую смерть.