А сейчас я ничего не знаю.
Не скажи ты мне так убедительно тогда, в последний день, когда я пошла за тобой, что вечером придешь домой, может, и по-другому бы все сложилось. Я успокоилась, вернулась домой и говорю твоему отцу:
– Тонхо сказал, что в шесть часов закроет двери школы и придет домой. Он обещал, что мы вместе поужинаем.
Но когда ты и в семь часов не появился, мы вдвоем с твоим братом вышли из дома. Тогда действовало военное положение, в семь начинался комендантский час, и в тот день все знали, что вечером в город войдут военные, поэтому на улицах мы ни одной души не встретили. Ровно сорок минут шли пешком, а в школе темно и никого нет. Подошли к Администрации, а там люди из гражданского ополчения с ружьями стоят. Я им объясняю, что надо младшего сына увидеть, прошу помочь, а они молоденькие такие, эти ополченцы, покраснели, сделали суровые лица и говорят, что нельзя никого пускать и все тут. Говорят, сейчас правительственные войска на танках войдут, опасно, поэтому надо быстро идти домой. Я уж стала умолять их:
– Пропустите, ради всего святого, или хотя бы позовите нашего младшенького. Попросите его хоть на минутку выйти к матери.
Твой брат не выдержал, сказал, что сам пойдет в здание и найдет тебя, так один из ополченцев говорит:
– Если сейчас войдете, то назад уже не вернетесь. Там внутри остались только те, кто твердо решил умереть.
Тогда твой брат ответил, что понял, и уже повысил голос, требуя, чтоб его все равно пропустили, но я его прервала.
– У Тонхо будет шанс выйти оттуда живым… Он твердо обещал мне вернуться домой.
Я так сказала, потому что вокруг уже было очень темно. Я так сказала, потому что казалось, что в любой момент из этой темноты могут появиться военные. Я так сказала, потому что казалось: появись они, и второго сына мне тоже не видать.
Вот так я навсегда потеряла тебя, Тонхо.
Своими руками я взяла твоего брата за локоть, потянула за собой, своими ногами повернулась и пошла домой. Мы шли с ним вдвоем сорок минут по темным вымершим улицам и плакали.
Теперь уж я ничего не понимаю. Эти молоденькие мальчики из гражданского ополчения, что стояли с красными лицами, застывшими от страха… Наверное, их тоже убили. До конца упорствовали, не пускали меня, а сами взяли да погибли.
Как уйдут твои братья, побыв немного со мной, моя душа становится совсем пустой, и я весь день провожу на террасе, греюсь на солнышке. Раньше за оградой дома с южной стороны близко пролегал карьер, и, конечно, шум стоял весь день, но зато ничто не заслоняло солнце, а как построили здание в три этажа, солнышко только часов в одиннадцать появляется.
До того, как купить этот дом, мы долго жили в переулке за этим карьером. Тот домик был под шиферной крышей, маленький, прям с ладошку, и проветривался плохо, поэтому твои братья любили воскресенье, когда в карьере никто не работал. Они там и между большими камнями бегали, и в прятки играли, и с завязанными глазами друга друга ловили. И песни распевали. Запоют громко на одном конце карьера «Цветы гибискуса распустились», а я во дворе все слышу. Даже не верится, что такими шумными были мальчуганы: как повзрослели, стали тихими.
Когда твой первый брат уехал в Сеул, жизнь у нас немного наладилась, вот мы и переехали в этот дом. Раньше дворик у нас был такой крохотный, что кушетку выставишь, так и не пройти было, а тут нам достался дом, где во дворе на клумбе кустятся розы. Вот уж радость была для меня! Твоему второму брату и тебе отдельно выделили по комнате, чтоб спокойно занимались учебой, а в пристройку у ворот пустили людей, чтоб каждый месяц хоть немного денег получать за аренду. Кто же знал, какие дела всех нас ожидают впереди? Стали там жить брат и сестра, ростом маленькие такие, как горошинки, и мне пришлось по душе, что ты, родившийся намного позже своих братьев, обзавелся другом-сверстником. Приятно было посмотреть на вас двоих в школьной форме, идущих рядышком. И по выходным, когда вы играли в бадминтон во дворе и воланчик улетал за ограду, я с интересом слушала, как вы громко смеялись, выкрикивая «камень, ножницы, бумага!», и кому-то приходилось бежать в карьер.
Куда же подевались брат и сестра?
Приехал их отец и ходил, искал своих детей, как выживший из ума, а я сама тогда была в таком состоянии, что даже утешить его как следует не могла. Он бросил свою работу и, целый год живя в той комнатке у ворот, то и дело ходил по всяким администрациям, как сумасшедший. Если появлялось сообщение, что где-то обнаружили тайное захоронение или где-то в водоеме всплыли трупы, он тут же мчался туда, в любое время, и на рассвете, и среди ночи.
– Они живы, они где-то живы, я точно знаю, они должны быть где-то вместе, вдвоем.
Помню хорошо, как он придет на кухню пьяный, уже в полном изнеможении, и бормочет эти слова, как сумасшедший. Маленькое такое лицо, плоский нос. До всех этих несчастий, наверное, в его глазах, как и в глазах сына, мелькал озорной огонек.
Кажется, он прожил недолго. Когда вновь найденные останки погибших перезахоранивали, для пропавших без вести установили пустые гробницы, и твой второй брат специально ходил и искал имена детей этого человека, но не нашел. Будь он жив, неужели не пришел бы написать имена своих детей?
Бывает, иногда я думаю… зачем сдала комнату этим людям? Сколько там этих денег-то хотела выручить… Если бы Чондэ не стал жить в нашем доме, ты бы так не старался найти его… Вот так подумаю, подумаю, а потом вспомню, как вы вдвоем смеялись, играя в бадминтон, и мысли о грехе приходят… Грех это. И мотаю головой. Конечно, большой грех это – хоть в чем-то обвинять этих несчастных детей.
Несколько дней назад, на закате солнца, вдруг передо мной, как помутнение какое, возникло лицо той девочки, Чонми. Такая красавица была… «Красивый человек исчез», – подумала я, оглядывая темный двор. Эта милая девушка пришла в наш дом и ходила здесь, по этому двору, то держа корзину с выстиранным бельем, то мокрые кроссовки, с которых капала вода, то зубную щетку. Теперь все это кажется сном из прошлой жизни.
Жизнь – что жилы у вола, просто не оборвешь, и, даже потеряв тебя, надо было как-то жить. Когда и отец Чондэ уехал к себе, я заперла эту глухую комнату на большой замок, а затем заставила себя каждый день ходить на рынок и открывать свой магазин.
Однажды позвонила мне женщина, мать погибшего ребенка, назвалась заместителем председателя Общества семей погибших и пригласила на собрание. Я когда-то записалась, но ни разу не показывалась там, а тут первый раз пошла. И как было не пойти, если сказали, что этот военный президент приезжает сюда, этот убийца приезжает… Когда твоя кровь еще не высохла.
Я и так не могла спать глубоким сном, все ворочалась с боку на бок, а с того дня и вовсе сон пропал. Твой отец тоже плохо спал, и вообще, он всю жизнь только и делал, что лечился от болезни, этот мягкий, добрый человек. Я его с трудом уговорила остаться дома, и пошла на собрание одна. Познакомилась с другими мамами, которых видела впервые, и потом в доме председателя общества, где он занимается торговлей риса, мы до поздней ночи писали плакаты и готовили лозунги, а то, что не успели, решили доделать каждый у себя дома. Когда прощались, пожимали друг другу руки, а руки эти такие холодные… Пожали руки, висящие кулями как у огородных пугал, у которых пусто внутри, погладили спины, такие же, как у огородных пугал, посмотрели друг другу в лицо. И на лицах ничего не было, и в глазах ничего не было. Договорились встретиться завтра и разошлись.
О страхе я и не думала.
Откуда взяться страху, если смерть была нипочем? Мы все оделись в белые траурные одежды и стали ждать, когда появится автомобиль, в котором сидит этот убийца. И в самом деле, рано утром появился кортеж с этой нелюдью. По плану мы должны были дружно проскандировать подготовленные лозунги, но ничего не получилось. Все начали громко рыдать, причитать, схватившись за головы, раздирая на себе одежду, кто-то упал в обморок. Плакаты все же развернули, но их тут же отняли, а нас отвели в полицейское отделение. Сидим мы там, упавшие духом, и тут привели молодых ребят из Общества пострадавших от насилия, тех, которые собирались устроить демонстрацию в другом месте. Они входили молча, выстроившись в ряд, и вдруг, встретившись с нами глазами, один из них заплакал и закричал:
– Матери, почему вас сюда привели? Какое преступление вы совершили?
В этот миг в моей голове что-то произошло. Все стало видеться в белом свете, весь мир стал белым. Подобрав край своей разорванной юбки, я забралась на стол. И заговорила, запинаясь, негромко:
– Верно, какое я совершила преступление?
Полицейские бросились ко мне, будто крылья себе приделали, и быстро стащили со стола. Тогда я схватила висевший на стене портрет убийцы в рамке, швырнула на пол и стала топтать. И тут в ногу вонзилось стекло. Я не замечала, что слезы текут, что кровь брызжет во все стороны.
Увидев кровь, полицейские повезли меня в больницу. Сообщили об этом твоему отцу, и он пришел в отделение скорой помощи. Врач и медсестра разрезали мою ступню, вытащили кусок стекла и начали бинтовать, а я в это время шепчу твоему отцу:
– Сходи-ка домой. Принеси тот плакат, что я сделала вчера ночью и не взяла с собой, он в шкафчике лежит.
В тот день, когда солнце собралось уже закатиться, я поднялась на плоскую крышу больницы, держась за плечо твоего отца. Уперлась в перила, развернула плакат вниз во всю длину и заорала:
– Верни мне моего сына, палач! Жестокого убийцу Чон Духвана – разорвать на кусочки!
Орала так, что кровь в жилах стала горячей с ног до самой макушки. Орала до тех пор, пока не прибежали полицейские. Они схватили меня, закинули на плечи, донесли до палаты и бросили на кровать. И все это время я не переставала выкрикивать лозунги против убийцы, кричала изо всех сил.
И потом, и еще потом мы, матери, собирались и боролись как могли. Каждый раз, расходясь по домам, мы пожимали руки и поглаживали др