уг друга по плечу и, заглядывая в глаза, обещали встретиться снова. И даже в Сеул на митинг ездили; заказывали автобус, скидывались для тех, у кого не было денег, и отправлялись в путь. Однажды эти жестокие твари бросили в наш автобус слезоточивую бомбу размером с яблоко, и одна мать задохнулась. Другой раз, после ареста, эти нелюди посадили всех в машину спецназа, выехали на государственную трассу и стали сбрасывать нас по одной на тихую обочину. Проедут немного – сбросят, потом еще проедут – снова сбросят… Вот так нас всех раскидали. Я шла по обочине, не зная, куда ведет дорога. Шла до тех пор, пока мы снова не встретились и не погладили друг друга по плечу. Пока не увидела посиневшие от холода губы других матерей.
Мы обещали до конца держаться вместе, но в следующем году твой отец заболел и слег, и я не смогла сдержать слово. Зимой, перед самой его смертью, я с горечью упрекнула его. За то, что он уходит, оставляя меня одну в этом аду.
Но я не знаю, что это за мир, куда человек уходит после своей смерти. Не знаю, есть ли там встречи и расставания, есть ли там лица и голоса, есть ли там радостные и печальные души. Как я могла знать, жалеть твоего отца, потерявшего жизнь, или завидовать ему?
Вот так прошла зима, наступила весна. Когда приходит весна, я снова схожу с ума, как всегда. Летом же мучаюсь от жары и долго болею, и только осенью, наконец, могу дышать. А потом зима, и тело начинает мерзнуть, и суставы мерзнут. И какое бы душное и жаркое лето снова не приходило, мне все холодно, да так, что даже пот не выступает, а холод пробирает до костей, до самого сердца.
Вот такие дела… Я тебя, младшенького, родила в тридцать лет. А у меня, сколько себя помню, сосок на левой груди был немного странный, и твои братья сосали только правую грудь, из нее молоко лилось хорошо. Молоко не уходило из левой груди, и она, в отличие от мягкой правой, была набухшей, твердой. Пока кормила малышей, несколько лет так и жила с разными грудями. Но ты был другой. Как возьмешь левый сосок, странный на вид, так и сосешь до конца, нежно так, причмокивая, и скоро мои груди стали одинаково мягкими.
Вот такие дела… Когда ты был еще грудничком, то часто смеялся, открыв свой беззубый ротик. Какал желтыми какашками в конопляные подгузники. Ползал на четвереньках, как зверек, засовывал в рот все, что попадало под руки. Как-то раз у тебя начался жар, лицо посинело, как при эпилепсии, и тебя вырвало скисшим молоком. Вот такие дела… А когда отняла тебя от груди, ты начал сосать свой большой палец, и так долго сосал, что ноготь стал тоненьким, как листик бумаги. «Иди к маме, иди ко мне!» – захлопала я однажды в ладоши, и ты оторвал ножки от пола, один шаг, второй. С улыбкой на губах сделал семь шажков и бросился в мои объятья.
Тебе исполнилось семь лет, и вот что ты сказал:
– Я не люблю лето, но летние вечера люблю.
Мне так приятно было услышать эти слова, что я про себя подумала: «Может, ты у меня поэтом станешь?». Летними вечерами во дворе собирались ты, отец и братья, и все вместе ели арбуз. И ты, мой мальчик, высунув язык, облизывал стекавший с губ липкий сладкий сок.
Из твоего ученического билета я вырезала фотографию и положила в кошелек. В доме и так пусто и днем и ночью, но на рассвете, когда точно прийти некому, я смотрю на твое лицо, разглаживая белые складки несколько раз сложенной фотографии. Никто не может подслушать, но я зову тихонечко… Тонхо, сынок.
А ясным днем после осеннего дождя, когда небо сияет чистотой, я кладу в куртку кошелек и потихоньку к речке спускаюсь, опираясь на свои колени. Иду по дорожке, где цветет космея разных цветов, где мухи копошатся на дохлых дождевых червях, что скрутились колечком.
Когда тебе было пять-шесть лет, ты даже часик не мог спокойно усидеть на месте, и пока твои братья учились в школе, изнывал от скуки, не зная, чем заняться. Мы с тобой вдвоем каждый день ходили в магазин, где работал твой отец, и шли к нему по этой тропинке вдоль речки. Тебе очень не нравилось, что тень от деревьев закрывает солнце. Хоть маленький, но упрямый был – откуда только силы брались, не знаю, однако крепко хватал меня за руку и тянул в светлое место. Твои реденькие тонкие волосы покрывались потом от самых корней и блестели на солнце. И дышал ты тяжело, как бывало при болезни, но все равно продолжал свое:
– Мама, пойдем туда, ведь на солнце всяко лучше.
Я притворялась, что не могу справиться с тобой, и позволяла тебе тащить меня за собой к свету.
– Мама-а-а, там светло и много цветов. Почему ты идешь туда, где темно-о, пойдем туда, где цветут цветы.
Эпилог
Мне было девять лет, когда я услышала о народном восстании в Кванчжу.
Но случилось это не так, что меня кто-то позвал, усадил рядом и рассказал все от начала до конца. В том году мы переехали из Кванчжу на окраину Сеула, в район Суюри. Когда я, забившись в какой-нибудь угол, читала без разбору все книги, что попадались под руку, или по вечерам играла с братьями в омок – игру, похожую на шашки, или выполняла нелюбимую, но входившую в мои девичьи обязанности, работу по кухне, – чистила чеснок или обезглавливала мелких сушеных анчоусов – все это время я, навострив уши, слушала разговоры взрослых.
Однажды в начале осени, в один из воскресных дней, когда мы все собрались за столом, моя младшая тетя спросила у отца:
– Это тот мальчик, которого вы учили?
– Я не был у него классным руководителем, но сочинения, что я задавал на дом, этот ученик писал хорошо, потому и запомнил его. Когда мы продавали дом в районе Чунхындон и в агентстве недвижимости подписывали договор о купле-продаже, я представился новому хозяину дома учителем Т школы, и он, очень обрадовавшись, сказал, что их младший сын учится в этой школе. Я спросил его имя и номер класса. На перекличке оказалось, что знаю этого ученика.
О чем еще тетя спрашивала отца, я точно не помню. Помню только выражение на их лицах, с каким трудом они подыскивали слова, чтобы передать самые ужасные подробности, и неловкое молчание, нависавшее над столом. Слушая этот разговор, который затрагивал и другие темы, но все равно в какой-то момент снова возвращался к первоначальной истории, касающейся того мальчика, я находилась в каком-то странном напряжении и сидела, ловя каждое слово. Я и раньше знала, что мальчик, которого учил отец, жил в нашем бывшем доме в районе Чунхындон. Но почему голоса взрослых становятся все тише и тише? Почему они приходят в какое-то странное замешательство перед тем, как произнести имя этого мальчика?
Во дворе нашего дома, построенного в традиционном стиле, росла невысокая камелия. С наступлением жарких дней разрастались розы, и темно-красные бутоны, отливающие почти черным блеском, тянулись вверх за ограду. Ко времени увядания роз огромные белые цветы уже покрывали кусты мальвы, вымахавшие в человеческий рост вдоль наружной стены домика у ворот. Если пройти через металлические ворота, окрашенные в светло-зеленый цвет, то можно было увидеть длинное ограждение вокруг завода по производству электрических батареек под названием «Изменение к лучшему». Помню, как двигались руки отца и его младшего брата в день переезда из этого дома на окраину города, когда они умело обматывали покрывалом углы деревянного шкафа из павлонии, а затем обвязали его веревкой.
Самгактон, куда мы переехали, оказался довольно глухим районом. Прожив там около двух лет в доме, позади которого росло высокое абрикосовое дерево, наша семья перебралась в Сеул. После ранней смерти дедушки отец как старший сын стал главой семьи, и на зарплату учителя средней школы вырастил и дал возможность окончить университет оставшимся на его попечении двум младшим братьям и сестре, однако все эти годы он не расставался с мыслью заняться литературным трудом.
В январе 1980 года в Сеуле стояла невероятно холодная погода. Прежде чем поселиться в районе Суюри, мы три месяца снимали жилье в многоквартирном доме, где стены, кажется, были сделаны из фанеры, поэтому температура в комнатах почти не отличалась от температуры на улице. Даже белый пар шел изо рта. Я ложилась спать в пальто, заворачивалась в ватное одеяло, но зубы все равно стучали от холода.
В ту зиму я каждый день вспоминала наш прежний дом в районе Чунхындон. Неплохо мне было и в том доме, где росло абрикосовое дерево, – потрясешь его у основания, и сверху падают желтые абрикосы, как мячики для пинг-понга – но большой привязанности к нему я не испытывала; наверное, потому что мы прожили там недолго. В том старом доме в Чунхындон, построенном дедушкой для единственной дочери, моей мамы, я прожила со дня рождения до восьми лет… Маленькая комнатка, мимо которой надо пройти, если направляешься от крытой террасы к кухне. Летом на полу этой комнатки я делала уроки, лежа на животе. А зимними вечерами чуть-чуть приоткрывала решетчатую дверь и смотрела во двор, вобравший в себя солнечные лучи, и неизвестно почему казавшийся очень чистым.
Они пришли в наш дом в Суюри в начале лета на рассвете. Между тремя и четырьмя часами. Мама разбудила меня:
– Вставай. Я включаю свет.
Не успела я проснуться, как зажглась флуоресцентная лампа. Потирая глаза, я поднялась. В комнате находились двое крепких мужчин. Мне, испуганной, сидящей в ночной рубашке, мама объяснила:
– Эти дяди пришли из агентства недвижимости. Чтобы посмотреть дом.
Сон начисто пропал. Я бросилась к маме и наблюдала, как мужчины открывают платяной шкаф, как проверяют, что находится под столом, как один из них поднимается на чердак, держа ручной фонарь. Интересно, почему эти дяди из агентства недвижимости пришли посреди темной ночи и зачем они поднимаются на чердак? Побыв там совсем недолго, мужчина спустился и сказал:
– Пройдите сюда, пожалуйста.
Он повел маму на кухню, и я последовала за ней.
– А вы побудьте здесь, – на напряженном лице мамы двигались только губы.