хаквон, частным курсам, на которых будущих выпускников готовят к вступительным экзаменам в университеты. На первом этаже висит доска объявлений. Перед ней разложены яркие рекламные проспекты этого заведения, расписание занятий, информация о популярных лекциях и семинарах. Первый раз я побывала здесь неделю назад. Вчера старший брат Тонхо сказал по телефону:
– Я не могу уделить вам больше тридцати минут. Приходите ко мне в аудиторию в пять тридцать. Поймите меня. Некоторые ученики быстро ужинают и возвращаются назад раньше времени, и в этом случае нам вряд ли удастся поговорить даже полчаса.
Прослонявшись некоторое время рядом с участком, где раньше стоял наш дом, я вошла в магазин сантехники. Хозяйка за пятьдесят в сиреневом стеганом джемпере сложила газету и подняла голову.
– Чего изволите, дорогая?
Я уехала из этого города девочкой, и на местном диалекте говорили только родственники, поэтому, приехав сюда, я сразу почувствовала какое-то странное неудобство и грусть, когда незнакомые люди обращались ко мне как близкие.
– Здесь раньше находился ханок… Когда построили это здание?
Насколько я чувствовала неудобство и грусть, настолько и женщина, кажется, ощутила дистанцию между своим диалектом и моим сеульским произношением. Чисто по столичному она ответила:
– Вы ищете кого-то, кто жил здесь раньше?
Не зная, что сказать, я ответила утвердительно.
– Тот дом опустел в позапрошлом году. Там жила только одна бабушка, и она умерла. Дом был очень старый, такое жилье никому не сдать, поэтому сын снес его и построил вот эти временные помещения. Мы сняли их под магазин, но место совсем не проходное. Через два года срок договора закончится, и мы уйдем отсюда.
Я спросила, встречалась ли она с сыном умершей бабушки, и женщина ответила:
– Да, я видела его, когда заключали договор. Говорят, он преподает на известных платных курсах. Но, должно быть, зарабатывает совсем немного, если сдает в аренду временную торговую площадь.
Выйдя из магазина, я долго шла по главной дороге и затем поймала такси. Приехала на курсы, о которых сказала женщина, и в рекламном проспекте среди фотографий нашла брата Тонхо. Это было несложно. С фамилией Кан значились только два преподавателя, и один из них выглядел моложе тридцати. С фотографии на меня смотрел человек средних лет в очках с толстыми стеклами, с проседью в волосах, в белой рубашке и темно-синем галстуке.
Извините, пожалуйста. Я думал пораньше закончить урок, но вышло наоборот. Садитесь, пожалуйста. Могу я предложить вам прохладительный напиток?
Я знал, что в нашем доме раньше жил учитель Тонхо.
Я даже не догадывался, что вы знаете о нашей семье.
Если честно, то я сильно переживал. Рассказывать мне особо нечего, вот сначала и решил, что нам незачем встречаться. Но потом подумал о матери, о том, как бы она повела себя, будь еще жива. Конечно, она бы встретилась с вами, не сомневаясь ни секунды. И без конца рассказывала бы о Тонхо, ничего не упуская. Тридцать лет она жила, думая только о нем. Однако я так не могу.
Разрешение? Да, конечно, разрешаю. Но взамен вы должны хорошо написать. Как следует. Напишите так, чтобы больше никто не мог оскорбить моего брата.
Всю ночь ворочаюсь в маленькой комнатке рядом с прихожей, лежа в постели, приготовленной младшим братом. Когда ненадолго засыпаю, возвращаюсь на ночную улицу перед теми частными курсами. Мимо меня пробегают уверенные в себе старшеклассники в том возрасте, которого пятнадцатилетний Тонхо не смог достичь. Вы должны написать так, чтобы больше никто не мог оскорбить моего брата. Я шагаю, положив правую руку на левую грудь, словно давлю на сердце. Посреди темной улицы смутно высвечиваются лица. Лица убитых людей. Лицо убийцы с пустыми глазами, вонзившего в мою грудь штык.
Когда мы играючи мерились силой пальцев ног, я всегда выигрывал.
Он с трудом выносил щекотку.
Стоило только коснуться его пальцев большим пальцем, как он начинал корчиться.
То ли ему было больно, когда я цеплял его пальцы своими, то ли щекотно, не знаю, но он хохотал, гримасничая и скаля зубы, а его уши и лоб становились красными.
Среди военных встречались как особо жестокие, так и совсем тихие нерешительные люди. Один из солдат, служивший в десантных войсках, на своей спине донес до больницы истекающего кровью человека, оставил его перед входом и тут же убежал. Некоторые солдаты при общей команде стрелять целились выше головы жертвы, чтобы не убить. В ряду солдат, которых выстроили и приказали хором петь военную песню перед трупами, лежащими у здания Управления провинции, нашлись смельчаки, до конца простоявшие молча. Камеры иностранных журналистов запечатлели этих солдат с плотно сжатыми губами.
Что-то похожее было и в поведении людей из гражданского ополчения, решивших в последнюю ночь остаться в административном здании. Большинство из них только получили оружие, но стрелять не смогли. Оставшиеся в живых свидетели на вопрос, почему они не ушли, хотя знали, что потерпят поражение, все отвечали одинаково. Не знаю. Просто мне казалось, что так надо.
Я была не права, когда думала, что эти люди – жертвы. Они остались там, потому что не хотели стать жертвами. Если вспомнить об этих десяти днях в Кванчжу, то в памяти возникают мгновения, когда люди, столкнувшиеся с жестоким насилием, близким к смерти, изо всех сил открывали глаза. Мгновения, когда они, выплевывая наполнившую рот кровь и осколки выбитых зубов, с трудом вскидывали тяжелые веки и смотрели прямо на своих палачей. Мгновения, когда они вспоминали о собственном лице, голосе и достоинстве, которое, казалось, было в прошлой жизни. Эти мгновения уничтожат, и придут беспощадные убийства, придут пытки, придут репрессии. Они свалят всех в одну кучу, раздавят, сметут с лица земли. Однако сейчас, если жить с открытыми глазами, если смотреть внимательно, то, в конце концов, мы…
Теперь я хочу, чтобы ты повел меня за собой. Хочу, чтобы ты повел меня туда, где светло, где светит солнце, где цветут цветы.
Мальчик с длинной шеей в летней одежде идет по заснеженной тропинке между могилами. Я следую за ним. В отличие от центра города, здесь снег еще не растаял. Края школьных брюк мальчика цвета неба касаются замерзших сугробиков снега, становятся мокрыми и увлажняют лодыжки. Мальчику становится холодно, и вдруг он оглядывается. Он смотрит на меня и улыбается глазами.
Нет, я никого не встретила у могилы. Просто на рассвете я вышла из квартиры, оставив на столе записку спящему брату. Просто села в автобус с рюкзаком, потяжелевшим от документов, собранных в этом городе, и приехала сюда, на кладбище. Цветов не смогла купить. Не смогла приготовить ни водки, ни фруктов, чтобы помянуть его. Я просто взяла с собой лишь подставку для подогрева заварочного чайника с маленькой свечкой посередине, найденную в ящике на кухне, и зажигалку.
Брат Тонхо сказал при встрече, что после переноса могил со старого кладбища в районе Манвольдон на государственное кладбище мать стала вести себя странно.
– Узнав день для перезахоронения, мы вместе с другими семьями приняли участие в этом процессе. Открыли гробы, а внутри – ужасающий вид. Скелеты, завернутые в полиэтиленовую пленку, а сверху – государственные флаги, испачканные кровью… Останки Тонхо, однако, выглядели более прилично, потому что до похорон мы смогли привести его в порядок, переодеть. Мы не хотели, чтобы его касались чужие руки, поэтому купили хлопчатобумажную ткань и сами протерли каждую его косточку, одну за другой. Боясь, что для матери держать в руках череп сына будет слишком большим испытанием, я быстро взял его и тщательно протер каждый зуб. И все-таки матушке такая нагрузка оказалась не по силам, не смогла выдержать. Тогда я должен был настоять на том, чтобы она осталась дома.
Среди могил, укрытых снегом, я, наконец, нашла и его последнее пристанище. На старом кладбище в районе Манвольдон, куда я ездила несколько лет назад, на его надгробном камне значились только имя и даты рождения и смерти. Сейчас на новой могильной плите была прикреплена увеличенная черно-белая фотография, взятая из его личного дела школьника. Рядом справа и слева находились могилы учеников старшей школы. Я рассматривала юные лица, запечатленные, судя по черной зимней форме[4], для альбома по случаю окончания средней школы.
Вчера брат Тонхо сказал:
– Братишке повезло, он умер сразу, как получил пулю, и это большая удача. Вы так не думаете?
Со странным блеском в глазах он все хотел, чтобы я согласилась с ним. И рассказал об одном ученике старшей школы, расстрелянном вместе с Тонхо и похороненном рядом с ним, который погиб не сразу, и его, очевидно, добили контрольным выстрелом. Во время перезахоронения посреди его лба обнаружили дырку, а задней части черепа не оказалось.
Седой от горя отец этого юноши молча рыдал, зажав рот рукой.
Я открыла рюкзак, достала свечи и одну за другой положила перед могилами мальчиков. Присела, опустившись на одно колено, и зажгла их. Я не читала молитв, не молилась, закрыв глаза. Медленно горели свечи. Оранжевый язычок пламени, беззвучно колыхаясь, лениво прокрадывался в самый центр свечи. Вдруг одной ногой почувствовав холод, я осознала, что все еще упираюсь коленом в сугроб, наметенный перед могилами. Снег впитался в носки и незаметно охладил кожу. Я спокойно смотрела на светящуюся кайму вокруг фитиля, на этот трепет полупрозрачных крыльев.