Одри тяжело вздыхает, будто сочувствует. Даже под бесформенным старым пальто миссис Бакстер видно, что ее детская худощавость уходит, она расцветает поздним цветиком. Но похоже, эта женственность с питанием не связана — Одри не стала есть больше, скорее меньше, если такое возможно, безропотно поклевывает по чуть-чуть, как птичка, если кто-нибудь смотрит.
У миссис Бакстер кастрюля грибного супа на плите («папочкин любимый»), а сама она печет пирог — яблоки с собственной яблони, последняя в этом году ежевика с церковного кладбища, и миссис Бакстер нисколько не беспокоится о том, чем эта ежевика питалась (плотью и кровью). Впихивает мне бурый пакет яблок:
— Пудинг сладите на Рождество.
Но у обитателей нашего дома ничего не ладится.
Она замешивает жир в муку, поднимает высоко, а потом роняет мелким мягким снегом и говорит:
— Одри-то у нас полнеет наконец, да? — Режет яблоки, полные луны яблок без сердцевин, — на десятки новолуний.
На лице у миссис Бакстер ярким осколком радуги цветет огромный синяк — фиолетовый, индиго и иссиня-черный, как ежевика.
— Вот растяпа, — говорит миссис Бакстер, перехватив мой взгляд. — Споткнулась о кошку и грохнулась о буфет.
Опрятная черепаховая кошка Бакстеров невозмутимо восседает на подоконнике, взирая на птиц, обсевших кормушку в саду. Дверь распахнута, в кухню просачивается ярко-голубой октябрьский день. Как красиво было бы в «Холме фей», если б не мистер Бакстер.
Мистер Бакстер после осеннего триместра уходит на пенсию, впрочем не по своей воле. В началке на Рябинной случился тщательно замалчиваемый скандал: маленького мальчика положили в больницу после рутинной карательной операции мистера Бакстера. Мистер Бакстер — как перегретый паровой котел, а миссис Бакстер только и делает, что сбрасывает давление.
Явился не запылился — мистер Бакстер врывается в кухню, нарушая наш покой, осведомляется у миссис Бакстер, что, дьявол ее дери, она сделала с его трубкой, рассыпает ежевику из дуршлага по всей кухне, и я спешно линяю — мало ли, вдруг он взорвется.
— А, это ты, — говорит Дебби, когда я вхожу с яблоками. — Это же ты?
— Чего? — Мы, наверное, опять играем в «Кто я?».
За кухонным столом Винни ест печенье и курит сигарету, разглядывая громадное окровавленное бычье сердце, в белой эмалированной миске возлежащее на столе, будто здесь только что свершили жертвоприношение ацтеки (честное слово, оно еще бьется, я же вижу). Я так понимаю, это наш вечерний чай, а вовсе не останки мистера Риса. Вряд ли это сердце Винни — великовато, и к тому же ее тощая грудь вроде бы не пострадала.
Имперский подданный Пайуэкет, благовоспитанный черный кот с белой грудкой, белой манишкой и белыми носочками, осторожненько, с некоторой даже нежностью, это сердце лижет. К молоку из блюдечка, которое тоже стоит на столе, кот не притрагивается — оно и к лучшему, в молоке плавают куски мухомора.
— От трупных мух, — поясняет Винни, глубоко затягивается самокруткой и выпускает дымную струю через нос, отчего смахивает на вскипевшего дракона.
Пес кладет голову ей на колено, кротко пускает слюни на юбку, и морда у него такая, будто он готов продать Винни бессмертную душу (хотя в действительности он ждет, не просыплет ли она крошек).
Дебби занята и все эти нарушения кухонной гигиены оставляет без внимания. Она беспрестанно моет руки в раковине, словно бычье сердце только что добыла из быка лично. Явно помешалась. Вчера я застала ее в гостиной — она глядела на каминную полку, ждала, не шевельнется ли что-нибудь, и сама была решительно не в состоянии пошевелиться.
— На секунду отвернусь — и они сбегут.
— Кто сбежит?
— Подсвечники.
Сейчас она спрашивает:
— Видишь эту собаку?
И я вслед за ней перевожу взгляд на Гиги, которая в остром психопатическом припадке раздирает на куски старый шлепанец.
— Вижу.
— Похожа на Гиги, да?
— Очень, — соглашаюсь я. — Собственно говоря, одно лицо.
Дебби переходит на шепот, параноидально озирается:
— Так вот, это не она.
— Да?
— Да, — говорит она и настойчиво тянет меня за рукав, чтобы Гиги не подслушала. Приближает свинячью мордочку к моему уху. — Это робот!
Винни презрительно фыркает, а Гиги отвечает рыком, задирает верхнюю губу и скалит выцветшие акульи зубки. Пайуэкет прерывает обряд поклонения бычьему сердцу и не без интереса озирает окружающий мир, застывший на грани конфликта. Кухне опять угрожает хаос.
— Робот? Гиги подменили роботом?
— Да.
Вот гусыня карюзлая, как сказала бы миссис Бакстер, но чего ждать от женщины, у которой с пуделем одна мозговая клетка на двоих по очереди? Чья очередь сегодня — поди угадай. Я беру Пса за ошейник и предъявляю Дебби, как судья на собачьей выставке:
— А вот Пес — это Пес или тоже робот? — (Чтобы Дебби легче было угадывать, Пес демонстрирует ей свой небогатый репертуар гримас — грустная, еще грустнее, трагичная, — но гадать Дебби отказывается.) — Ты с Гордоном об этом говорила?
— С Гордоном? — повторяет она, и глаза у нее снова совсем бешеные. (Ой нет, неужто и он тоже?)
— Ну да, с Гордоном.
Глаза у Дебби сужаются (непонятно, как ей это удалось), она отворачивается, прикусывает губу и наконец отвечает:
— Ты, наверное, про человека, который прикидывается Гордоном.
— Слушай… — говорю я Гордону, когда он трусцой прибывает с работы, — пригородный Атлант, что несет на плечах своих бремя «Ардена». — Слушай, с Дебби что-то такое совсем не то.
— Да знаю, — устало отвечает он, — но я водил ее к врачу.
— И?
Гордон беспомощно жмет плечами:
— Прописал ей таблеток, говорит, у нее истрепаны нервы. — (Истрепанные нервы, какой образ.) — Бедная Дебс, — грустно прибавляет он, — вот если б ребенок родился, все было бы иначе.
Дабы возместить отсутствие ребенка, Гордон (человек, который прикидывается Гордоном, — мало ли, вдруг Дебби права, мы вот с Чарльзом тоже сомневаемся) лезет из кожи вон и приглашает ее поужинать в «Бочку и затычку».
Чарльз увел Пса гулять, а мы с Винни смотрим «Улицу Коронации» (Винни состоит в клубе поклонников Ины Шарплз).[48] Во время рекламной паузы она увлеченно исследует распад самокрутки и то и дело извлекает изо рта ошметки табака, отчего смахивает на черепаху, которая пощипывает бурый драный латук. Кроме того, к губе у нее прилипла папиросная бумага. Лучше бы Винни опять перешла на «Вудбайнз».
— Там кто-то за дверью, — говорит она, не отводя глаз от телевизора.
Винни покрыта Кошками, это какое-то сюрреалистическое кино — три на коленях, одна на плечах, одна у ног. Наверняка вот-вот и на голову кто-нибудь залезет. Сделала бы себе палантин из ближайших двух кошачьих покойниц — очень необычно. (Почему кошки столько спят? Может, им поручена некая серьезная космическая задача, соблюдение важнейшего закона физики — скажем, если в каждую текущую секунду спят меньше пяти миллионов кошек, Земля остановится. Смотришь на них, думаешь: «Что за ленивая бестолковая тварь?» — а они тем временем вкалывают, себя не помня.)
Винни в Кошачьей Шкурке вооружается длинной каминной вилкой — кажется, примеривается пырнуть Гиги.
— Там кто-то за дверью, — раздраженно повторяет она.
— Я никого не слышала.
— Это не значит, что там никого нет, — говорит Винни. (По-моему, таким же образом в этой истории появился Пес. У меня, наверное, дежавю, очередной зловещий заусенец на ткани времени.)
— Ладно, иду-иду, — говорю я, когда она машет на меня вилкой.
Боязливо приоткрываю заднюю дверь — кто его знает, что там бродит на воле, скоро Хеллоуин, и мне еще предстоит стереть воспоминание о мистере Рисе. Я бы не удивилась, если б на крыльце опять сидела собака, в «Ардене» все только и делают, что шастают туда-сюда, все интересное происходит на порогах. Но собаки нет — есть картонка. А в картонке — младенец.
Закрываю глаза, считаю до десяти, опять открываю. Все равно младенец. Крепко спит. Совсем маленький, явно совсем новенький. К картонке скотчем прилеплена разлинованная бумага, на которой кто-то (не младенец, надо полагать) печатными буквами написал:
ПОЗАБОТЬТЕСЬ ОБО МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА.
Вряд ли призыв обращен ко мне — я не особо знаменита своими воспитательскими талантами, у нас в «Ардене» мало опыта обращения с младенцами, я ни одного даже не видала вблизи.
Бедное сердечко мое бьется, как птичка в клетке, есть в этом некий восторг — найти младенца, как разглядеть рыбу в реке (лису в поле, оленя в лесу), но есть и ужас (тигр на дереве, змея в траве). И младенец не просто необъяснимая посылка из детского магазина, доставленная не по адресу, вместе с ним приходят мифы и легенды — Моисей, Эдип, эльф-подменыш.
Осторожно поднимаю коробку — не хочу брать младенца на руки, вдруг я его поломаю (или он меня).
— Глянь, — говорю я Винни, предъявляя ей картонку.
— Что бы там ни было, нам не надо. — И Винни ее отталкивает.
— Нет, ты глянь, — не отступаю я.
Она приподнимает картонный клапан, и у нее отваливается челюсть.
— Это что?
— А ты как думаешь?
Винни отпрядывает от коробки — обычно люди так шарахаются от крыс.
— Младенец?
— Ну да.
Она огорошенно трясет головой:
— Но почему?
Впрочем, сейчас не время для экзистенциальных головоломок — младенец открыл глаза и заревел.
— Унеси его, — поспешно говорит Винни.
Я ставлю коробку на пол между нами — надо попривыкнуть.
Возвращаются Чарльз и Пес, мы показываем Чарльзу младенца — тот бросил реветь и снова уснул. Пес сует морду в коробку и радостно виляет хвостом, но потом, увы, лижет младенца, а младенец просыпается и опять ревет. Может, Пес за ним и присмотрит?
— Будет как Ромул и Рем? — говорит Чарльз. — Или Питер Пэн. — (Уж он-то знает, он и сам Потерянный Мальчишка.)