Поначалу она сюсюкала перед ним, кланялась и расшаркивалась, заламывала руки в бесконечном смирении, а он в ответ до небес превозносил ее хозяйские таланты, хотя мог бы и задуматься при виде «Суфле из пикши» или задать ряд вопросов касательно сырости в спальне и пугающих свойств некоторых вечерних трапез («Вареная жаба в норе», — объявила Винни, стесняясь и гордясь своими новооткрытыми способностями).
За завтраком и ужином мистер Рис потчевал их дорожными байками.
— Презабавнейшая штука случилась со мной на этой неделе в Бирмингеме, я говорил? — спрашивал он за некими «Потрохами шотландской овцы», над которыми Винни трудилась полдня.
Чувство юмора у мистера Риса отсутствовало — более того, он, если можно так выразиться, обладал негативным чувством юмора, и они заранее знали, что история, предваряемая вступлением «случилась презабавнейшая штука», обречена оказаться неизбывно тоскливой. А презабавнейшие штуки случались с мистером Рисом постоянно, так что редко выдавалась трапеза, за которой они от скуки не впадали в беспамятство.
— Мистер Тапиока! Мистер Саго! — глумился Чарльз, сгибаясь пополам от хохота sotto voce[57] и колотясь лбом об стол.
Изобел за Чарльза беспокоилась. Девять лет, а ведет себя как трехлетка. Мистер Рис, кажется, не заметил, подложил себе серой вареной картошки и запел хвалы прелестям домашнего уюта.
— Глупый мальчишка! — прошипела Винни Чарльзу.
— Ах, — сказал жилец — Винни протянула ему кусок «Овечьего языка в желе», и мистер Рис принюхался, точно пацан из рекламы соуса «Бисто».
Из кармана колониального халата Винни извлекла сигареты и закурила. Эти узловатые руки, державшие сигарету, больше подошли бы крупной хищной птице. Винни закрыла глаза и глубоко затянулась, скривившись, будто ей не приятно, а больно, и затем, выдувая дым через нос, подала экзотический «Железнодорожный пудинг».
— Объедение, — заявил мистер Рис.
По подбородку у него полз ручеек желтого крема. Винни захлопала чахлыми ресницами — при желании в этом можно было прочесть кокетство.
— Вам что-то в глаз попало, миссис Фицджеральд? — осведомился мистер Рис, набив рот пудингом.
— Параллельные вселенные, — за ужином («Печеночные фрикадельки») сказал мистеру Рису Чарльз — ему не терпелось поделиться свежими теориями с благодарным слушателем. — А что, если существуют другие миры, где живем другие мы, совсем по-другому, и там Винни, например, кинозвезда, — (польщенная Винни благодарно ему улыбнулась — редкий случай), — а вот Иззи — королева неоткрытой страны, а я… — он замолчал, выбирая подходящую параллельную жизнь, — а я олимпийский атлет, или знаменитый шекспировский актер, или астроном…
Мистер Рис глядел так, словно Чарльз свихнулся, а когда фантазии истощились, пригвоздил его весьма прозаичным взором, сказал:
— Очнись, сынок.
И Чарльз побагровел, что плохо сочетается с его волосами. На самом-то деле они оба хотели жить в одной-единственной параллельной вселенной — в той, где у них есть родители, предпочтительно — те же самые.
Прошел еще год. И еще один. Запертая в коридорах времени Элайза тускнела, превращаясь в воспоминание. Изобел говорили, что она похожа на иностранку, испанку или итальянку, — может, у Элайзы была испанская кровь? Сквозь длинный черный туннель Винни уставилась в прошлое, что-то смутно разглядела, вроде бы разобрала слово «кельтский» и сказала:
— Не испанская — ирландская, по-моему.
— И у нее был ирландский акцент? — навострил уши Чарльз.
— Акцент? — растерялась Винни. Из туннеля слабым ветерком донесся «Хамистид». — Акцент у нее был… дурацкий, — наконец сказала она.
Поблекший и позабытый образ Элайзы их не отпускал. Где она? Почему не вернулась? Почему из ее мира не вернулся никто? Сестра, брат? Тетка или крестная? Если не может вернуться Элайза, почему не явиться подруге детства, отчего никто не постучится в дверь, не скажет: «Я знала вашу мать»? Рассказали бы про всякие мелочи — какие книги она любила, какую еду, какое время года.
— Может, кто-то ее похитил, — разглагольствовал Чарльз, — и держит в неволе, а она умоляет отпустить ее назад к детям?
— А у нее были мать или отец?
— Вопросы, вопросы, одни вопросы, — вспылила Винни, — вам что, больше спрашивать не о чем?
Изобел выяснила происхождение волос Одри (а вот генетические истоки Чарльзовых волос оставались загадкой). Из Южной Африки приехала в гости сестра миссис Бакстер Рона, пощупала гриву Одри, словно драгоценность какую, и сказала:
— У мамы были такие, Мойра, — а миссис Бакстер ответила:
— Знам, Рона. — И глаза у них налились слезами.
Мистер Бакстер эти сентиментальные волосы не одобрял, как и сестру миссис Бакстер, задорную, непринужденную хохотушку. Смутился, войдя в кухню и обнаружив, что все они сидят вкруг пластмассовой столешницы и грустят, вспоминая материнские волосы, напустился на Одри:
— Лучше бы таблицу умножения поучила — ты еще даже до шести не добралась, — и поспешно ретировался пред лицом столь невоздержной шевелюрной печали.
— Чистый Грэдграйнд,[58] — засмеялась сестра миссис Бакстер, когда он ушел, а миссис Бакстер нервно улыбнулась и разрезала «Мадейру» с вишней и миндалем, пирог храбро сигналил им кружком засахаренных вишен, похожих на большие капли яркой крови.
Явление сестры миссис Бакстер сопровождалось обильными воспоминаниями. Выяснилось, что до смерти матери детство у них было просто идиллическое.
— Мы столько веселились и играли, визжали вечно так, что уши закладывало, да, Мойра?
Невзирая на долгие годы под африканским солнцем, сестра миссис Бакстер сохранила переливчатый акцент, вересковый и холмистый, а «Джон Андерсон, мой старый друг»[59] пела так красиво, что миссис Бакстер расплакалась.
— О да, — сказала миссис Бакстер с отсутствующей улыбкой, — чудесные были деньки. — Вспоминая свою жизнь до мистера Бакстера, она всегда очень грустила.
И что же у них было в идиллическом детстве?
— Ну-у, — сказала Рона, — пикники, переодевания, малка пьески ставили, — тут они хором захохотали, — и еще игры, мама знала замечательные игры…
Тут миссис Бакстер взвизгнула, замахала руками, выбежала из кухни, а вскоре вернулась, сопя, и сунула сестре в руки красную книжицу. Тут дар речи потеряла Рона — заплясала на месте, заверещала:
— «Домашние забавы» — они у тебя!
— Да, — просияла миссис Бакстер. — «Отравленное место», — засмеялась она, чуть не плача. — «Лимонный гольф»? «Всех предметов непредсказуемее катается лимон!» — прочла она.
— «Человеческий крокет»! — закричала сестра миссис Бакстер, от восторга совсем обезумев. — Мой любимый. — Играли в него, объяснила она, на газоне у пасторского дома. — Чудесный у нас был газон. Такой зеленый, — вздохнула она с тоской изгнанника. — Но для «Человеческого крокета» нужно много народу, конечно.
— И у всех должен быть верный настрой, — прибавила миссис Бакстер.
— Да уж, — согласилась ее сестра.
В итоге все они устроили налет на вазу с фруктами. Сначала сыграли в «Лимонный гольф» в гостиной на ковре всевозможными предметами — тростями, старой хоккейной клюшкой, ножкой от стула из шкафа под лестницей и (как легко догадаться) лимонами. Затем последовал энергичный раунд «Апельсиновой баталии», в которой оживилась даже Одри, и несвоевременное появление мистера Бакстера — миссис Бакстер как раз отбивала сестрин апельсин чайной ложечкой — не вполне рассеяло праздничную атмосферу.
Назавтра сестра миссис Бакстер отбыла назад в Южную Африку, и миссис Бакстер очень загрустила. И к тому же, видимо, стала очень неуклюжей — ходила вся черно-синяя, как из скверного анекдота.
— С лестницы упала, — сказала она, — вот растяпа.
Лучше бы растяпа миссис Бакстер побереглась.
Пролетело время. Целых семь лет. Элайза не вернется — она мертва, не лучше Гордона.
«Арден» разлагался — мокрая гниль на полу, сухая гниль на лестнице. Окна заклинивает, двери перекашивает. Шелушатся обои. Пыльные хрустальные капли на Вдовьей люстре увиты тончайшей паутиной, звенят и брякают на яростных сквозняках, что шныряют по всему «Ардену», словно Борей и Эвр устроили состязание где-то вблизи прихожей или великий орел Хрёсвельг нарочно, чтоб всех позлить, носится по дому туда-сюда.
Прочие дома на древесных улицах ремонтировались и обновлялись, только «Арден» пребывал нетронутым с тех пор, как градостроитель лично приладил на крышу последнюю чешуйку уэльского сланца.
В саду расплодились жабы и лягушки, мыши и кроты, миллион садовых птиц. Крапива до пояса, земля исчерчена снытью, ежевичный колтун не спеша продирался по саду к задней двери. Вдову бы кондрашка хватила.
— Там кто-то за дверью, — говорит Винни, престарелой кошачьей сивиллой взирая в огонь.
Винни тоже несколько плесневеет — в морщины набилась пыль, жидкие волосы тончают, как паутина.
— Я никого не слышал, — отвечает Чарльз (ныне до крайности неприглядный тринадцатилетка).
— Это не значит, что там никого нет, — отвечает Винни.
Чарльз идет через кухню к задней двери, и за ним следит остекленевший глаз объедков «Печеной головы трески». Чарльз открывает дверь — Винни не ошиблась. На крыльце стоит человек. Он снимает шляпу, удрученно улыбается, надтреснутым голосом говорит:
— Чарльз? — (Тот пятится.) — Помнишь меня, старина?
Даже если бы в кухне приземлился инопланетный корабль и оттуда выступил отряд марсиан, это бы Чарльза не так потрясло.
— Папа? — шепчет он.
Винни, ворча, пробирается в кухню, но, узрев Гордона, лишается дара речи. И отчетливо зеленеет.
— Вин?
— А, это ты, — наконец произносит она.
Входит Изобел, с любопытством оглядывает незнакомца — какой-то он странный, что-то в нем не так, но неясно что.
— Папа? — снова говорит Чарльз.