— Миледи, прошу вас, не сидите на холодной земле.
Ах, если бы господин мой смотрел на меня такими глазами.
Леди Маргарет ожидала ребенка. Ясно было с первого взгляда. Об отце можно было и не справляться. Как очутилась леди Маргарет в сем гнезде порока? Она не помнит, говорила она, она была совсем крошка. Ни матери, ни сестры, все эти годы не было друга и утешителя. Детство у нее украдено.
— С ранних лет я принадлежу моему господину, — говорила она. Во всех смыслах.
Щеки ее были бледны. Ее наставник, любимчик моего мужа, разыгрывал равнодушие, однако не был вовсе лишен христианского милосердия.
— Миледи ужасно бледна, — сказал он, остановив меня в темном коридоре, и я отвечала:
— О да, бледна, как простыня.
Я знала, что он и сам питает к ней нежность, я видела, как ласково взирал он на нее, когда думал, будто никто не видит.
В коридоре не пылали факелы, стояла кромешная тьма, лишь одинокая сальная свеча бешено колыхалась на сквозняке. В этом страшном доме хозяйничал ветер. В слабом свете лицо бедного Шекспира шло кратерами и долинами, подобно луне. Под кожей проступал череп. Я разглядела мерцанье слез в его глазах и напомнила ему, что поступал он ничем не лучше любого приспешника моего супруга. Однако он схватил меня за рукав и не отпускал, пока я не утешила его и не пообещала, что за ней пригляжу.
Впервые я узрела его наготу в жару, когда леди Маргарет совсем раздалась, господин мой совершенно почернел, а дом, такой стылый зимою, затопило знойное варево лета.
Я сидела под огромным деревом, в душной дреме рукою отгоняла лесную мошкару, но стук топора пробудил меня от грез, и я, на цыпочках пройдя по мшистой тропинке, увидела господина Кавано за работой — он рубил дерево, сильно накренившееся в жестокий зимний буран. Он снял кожаный камзол и рубаху, и я с наслаждением созерцала его прекрасную смуглую спину, покрытую росой пота, черные кудри его, влажно облепившие шею. И более того. Краткий миг думала я лишь о том, какова будет его кожа на ощупь, если я протяну руку и поглажу его по спине.
Без стыда я шла за господином Кавано в лесную чащу, и, когда он свернул с тропинки, я тоже свернула, и, когда он вовсе избавился от одежды, никакая сила не принудила бы меня отвести взгляд и не смотреть, как ныряет он в прохладный черный пруд, где раскачиваются болотные ирисы и прыскают испуганные лягушки.
Он знал, что я смотрю, он умел улавливать поступь оленя и кролика, слышал, как распускаются листья и спит кукушка, и, однако же, не обернулся — ибо он был джентльменом, помните об этом, — но лишь являл себя моему взору. И то, что видела я, доставляло мне радость. Сэр Фрэнсис был отнюдь не красавец, ни мускулов на костях, ни волос на голове, он оскорблял обоняние, когда дышал, а когда испускал ветры — и того более. Говорят, в наготе своей мы равны пред Богом, но, по-моему, господин Кавано оказался бы благороднее моего супруга.
Я смотрела, как сын мой, болезненное созданье, отравленное жидкой дурной кровью моего господина Фрэнсиса, играет в городки на лужайке. Быть может, с леди Маргарет супруг мой зачал существо поздоровее. Леди Маргарет рыдала подле рыбного пруда, и огромный ее живот горестно сотрясался. Мой господин отправлял ее в монастырь.
Я увидела его в кухне, сойдя поговорить с кухаркой, ибо по меньшей мере в кухне я еще обладала некой властью. Он сидел за широким чистым столом и ел хлеб с сыром. В большом доме он появлялся редко, жил в грубо сколоченной хижине в лесу, куда, поговаривали, к дверям приходили олени, и он кормил их с руки. Впрочем, сие, вероятно, тоже одни только слухи.
Я вспыхнула. Он вспыхнул. Мы вспыхнули. Нам попеняла кухарка.
— Веди себя прилично, — сказала она и отвесила ему затрещину, он встал и расхохотался, а затем поклонился и промолвил:
— Леди?
Никогда не заходила я так далеко в чащу, никогда не ступала на сию тропу. Однако я знала, куда она ведет. Ведет она к великой опасности. Ведет она к хижине в чаще леса. Тропинки засыпало листвою, точно золотом.
Огонь не горел, а угли остыли. На столе полбуханки зачерствелого хлеба, сгнившее яблоко, сгоревшая свеча. Сей натюрморт изображал то, чем закончатся наши дни, когда мы спляшем со смертью и ноги наши замрут. От холода я дрожала.
Но затем его собачонка скакнула через порог, и сам он возник в дверях силуэтом на голубом октябрьском небе.
Он не поклонился. Я полагала, он скажет, что мне не следует здесь быть, но он не произнес ни слова, только шагнул в собственный дом, будто странник, осторожно, трепеща, как диковатый олень. И мне пришлось ободрить его, и я протянула ему руку. Он шагнул ближе и остановился предо мною, мы никогда не бывали так близко, так близко, что я различала недавнюю щетину у него на подбородке, и зелень его глаз, и ореховые проблески, в которых мерцало золото.
— Ну, господин Кавано, — сказала я весьма сурово, ибо нервы мои были отчасти истрепаны, — вот оно как.
— И в самом деле, миледи, вот оно как, — отвечал он, что для него равносильно пространной тираде.
И шагнул еще ближе, и теперь стоял совсем близко, и я отпрянула, и так мы изящно потанцевали некоторое время, а потом мне некуда стало отступать, потому что сзади был стол. Я видела острый клык и изящную линию верхней губы, я чувствовала жар его тела.
Сначала с ужасным грохотом отлетела сгоревшая свеча, затем в дальний угол покатилось сгнившее яблоко. Одному Господу известно, что случилось с буханкой хлеба. А потом не было больше слов, только пронзительные стоны и из глубины души исторгнутые вздохи, что неизбежно сопровождают яростный восторг подобного рода.
Леди Маргарет больше не было с нами, она отыскала в конюшне веревку, соорудила петлю и повесилась на дереве в яблоневом саду моего господина. В раннем свете зари ее нашел садовник — она раскачивалась, точно простая окаянница, и ребенок уже умер у нее во чреве. Я заперлась у себя, и отчаянно рыдала все утро, и не откликалась на призывы, пока волю мою не сломил господин Шекспир — постучался ко мне и сообщил, что уезжает, а я отвечала, что скатертью дорога, пусть катится в преисподнюю, но в конце концов открыла ему дверь. Он поцеловал мне руку; более ничто не удерживает его в поместье Ферфакс, сказал он, а я отвечала, что он прав, ибо никому из нас нет будущего в проклятом этом доме.
Он уезжал с актерами, которые у нас гостили; над монологами их наша бедная леди Маргарет совсем недавно смеялась и плакала. Актеры те водили знакомство с нашим господином Шекспиром еще в прошлой его жизни, только и слышалось — «наш Уилл то» да «наш Уилл сё», и он счастлив был укатить с ними на телеге. Я пожелала ему счастья, хотя он, разумеется, пройдоха. Сначала бросил жену и детей, а ныне бросает нас.
— Вам следует поступить так же, миледи, — прошептал он, губами коснувшись моей руки, а я кивнула и улыбнулась, ибо в комнату как раз вступил мой супруг.
К его маленькой хижине мне пришлось идти по лесу ночью — той ночью, когда мы уехали, — и не раз устрашалась я смертельно, не пред тем, что видела, но пред тем, что пребывало незримо.
Мы уехали на его черном пони, ибо конюхи взволновались бы, оседлай я свою прекрасную пеструю кобылу. Я острее страдала, покидая серую кобылу в яблоках, нежели оставляя сына своего, ибо тот был вылитый отец, разве что слабее. Я уже носила под сердцем дитя Роберта Кавано и не желала брать с собой никакого мужниного имущества. Впрочем, я возьму собаку. Это прекрасная собака.
Мы отбыли под покровом темноты, но супруг мой был хитроумен, он пустился за нами в погоню, и мы погибли бы от его стрел, однако лучник из него был неважный, хотя он всегда полагал иначе. Пришлось ему довольствоваться великолепной упитанной ланью.
Я сорвала с шеи его отнюдь не прекрасное сокровище, и забросила подальше в лес, и почувствовала, как слегка поморщился господин Кавано, ибо сокровище купило бы нам дорогу в незнаемое, впрочем, не имеет значения. И в последний раз я видела господина моего Фрэнсиса, когда он шарил в листве, ища драгоценную свою побрякушку. Я бы сорвала с себя дорогие шелка и ушла бы от него нагой, точно Ева, но деревья уже роняли листву, а я не желала замерзнуть до смерти.
Роберт Кавано обнял меня, и мы пустились рысью, и собаки наши бежали впереди. Он был убежище мое и укрытие, он был силен, как древний дуб, и нежен, как моя борзая. Зная историю смятенной моей жизни, вы обильно благословили бы нас в этом странствии. Великое счастье охватило меня, будто мне явилось видение рая.
— И куда же мы направимся, господин Кавано? — спросила я, когда мы добрались до северной границы леса.
А он повернулся в седле, и улыбнулся мне, обнажив крепкие зубы, и отвечал:
— В будущее, миледи. Наш путь лежит в будущее.
ДАЛЬШЕ
Древесные улицы
Вихрится водоворотица времени. Мир стареет. Текут людские жизни, и каждая заполняет ей отведенные годы, и все же — по большому космическому счету — длится не дольше содроганья секундной стрелки.
Одри стала одной из первых женщин, рукоположенных в Англиканской церкви. Вышла за бородатого учителя, родила троих детей. Приход у нее был в трущобах Ливерпуля, где она порой творила чуточку добра (на большее нам, пожалуй, нечего и надеяться). Все ее чада в раннем детстве смахивали на воображаемого младенца с крыльца «Ардена». Вероятно, тот был неким идеальным младенцем.
С возрастом Одри пристрастилась к мистике и универсализму и пришла к выводу, что любой мужчина, женщина и ребенок, любой зверь, любое растение — воплощение единства мироздания и предмет благоговения. Надо полагать, не ошибалась.
В 1962 году Кармен на седьмом месяце беременности, а с нею и Хук погибли в автокатастрофе.
Юнис вышла за инженера, но запланированных двоих детей так и не родила. Работала геологом в нефтяной компании, зарывалась в недра истории земли, но затем жизнь ее приняла решительно иной оборот, и она стала членом парламента от либеральных демократов. Умерла в пятьдесят два года от рака легких, и на похоронах ее царили редкая теплота и сердечность. Я по ней скучаю.